Уильям Александр Герхарди Полиглоты

33

ХОРОШИЙ УРОК ДЛЯ ПУРИСТА

На следующий день, в воскресенье, в день рождения тети Терезы, дядя Эммануил, следуя давно установившейся традиции, продекламировал двустишие собственного сочинения (здорово отдававшее Мюссе), написанное им сразу же по возвращении из бань, в котором он сравнивал свою старую невесту с птицами и цветами, яркой звездой и бледной красой луны — в то время, как тетя Тереза жаловалась на нервы немного больше обычного. В этот день ей нанесли визит генерал, его сын-адъютант, доктор Мергатройд и кто-то еще из местного «дипломатического корпуса», чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее почтение. Тетя полагала, что, поскольку я — ее племянник, я вполне естественно должен занимать какой-нибудь высокий, важный пост, и, чтобы сделать ей приятное, я стал именовать себя «британский военный посланник». И она рассудила, что раз я британский военный посланник, то наша квартира пользуется экстерриториальными правами и наделе является британской почвой (хотя, будучи расположена на пятом этаже дома, находящегося во владении российского подданного, она вообще не касалась никакой почвы). Это притязание, на ее взгляд, подкреплялось тем, что сама она родилась в Манчестере. И так крепко вросло это мнение в умы всех обитателей квартиры, что однажды, когда к нам неуклюже ввалилась почтальонша и, обруганная Владиславом, начала в ответ вопить: «Ах ты, желтоволосый дьявол, такой-сякой!», тот осадил ее страшным: «Ш-ш! Ты, старая косая карга! Тут тебе не Россия орать; тут Англия, поняла?!»

На обед было особое меню, и едва внесли спаржу au sauce mousseline[73], раздался звонок в дверь, и вошел Владислав с сообщением, что дядю Эммануила дожидается какая-то дама. Он поднялся и через какое-то время прислал за мной. Дамой оказалась та женщина, встреченная нами на социально-демократическом балу. На мои расспросы она отвечала, что считает дядю Эммануила замешанным в вопросы ее личной чести, ибо он непочтительно рассмеялся, намекая на ее чистоту, которую она сейчас намерена защитить. Ситуация была деликатная. Женщина подчеркнула, что уже выделила средства на получение русской медицинской справки и сейчас требует такого же бельгийского документа.

Терпеть не могу разные гнусные подробности (по темпераменту я романтик), но я в подробностях перевел все дяде, который стоял рядом, красный, руки в карманах, возмущенный семьянин, в чью святыню бессовестно вторглись.

— Ah mais! Ce n’est pas un hospital, par exemple!

Я перевел:

— Дядя говорит, что это не больница.

— Вот именно, — сказала она. — Я хочу медицинскую справку.

— Сударыня, я не доктор, — возразил я.

— Madame, nous sommes des militaires et point des docteurs[74].

— Хорошо, — сказала она, — но y вас должен быть бельгийский доктор.

— Ah, mais c’est une… une légation, quoi!

— Это военная миссия — посольство, — перевел я.

— Странно! Посольство — и нет врача! — воскликнула она.

— Enfin, madame, ce n’est pas très délicat.

— Дядя говорит, что с вашей стороны, сударыня, это не очень деликатно, — перевел я.

— Но я просто хочу увидеться с вашим доктором, — взглянула она на меня.

— Сударыня, я не доктор, я… цензор.

— Но у вас должен быть доктор.

— Je vous demande pardon, madame[75], y нас его нет, — сказал дядя Эммануил.

— Какая чепуха, у вас он должен быть!

— Ah, je vous demande pardon, madame, это не чепуха.

Владислав высказал желание вышвырнуть ее на улицу. Но дядя, чьим жизненным девизом было: «Живи и дай жить другим», возразил:

— О нет, зачем же? Зачем поднимать шум? Это не бар, это un дом, не надо здесь scandale, нет, нет!

Вообще-то он был не прочь встретиться с ней на улице, — но не в доме! Ибо на свой манер она была вовсе не дурна собой. Но он стеснялся в моем присутствии назначить ей свидание. Я был любезен и терпелив, памятуя о том, что я все-таки «военный посланник». Она тоже успокоилась, но, кажется, совершенно запуталась.

— Понимаете, — говорил я, — это британская миссия, не больница.

— Ага! Я понимаю… понимаю. Тогда я приду завтра.

— Нет, сударыня, вы явились не туда!

Она немного подумала.

— Ага, — сказала она. — В таком случае я принесу с собой паспорт и метрическое свидетельство.

Мы вздохнули и застыли, потеряв дар речи.

— Это, сударыня, вам не доктор. Это Военный Посланник, военное посольство, — нетерпеливо сказал Владислав, словно считая, что мы неспособны вбить ей в голову эти сведения.

— А где же тогда другое посольство? — спросила она.

— Консульство, — сказал я, чтобы от нее избавиться.

— Ага, — сказала она, — тогда дайте мне представление в консульство.

— Убирайтесь! — приказал Владислав.

— В таком случае, — сказала она, — я приду завтра.

Он закрыл за ней дверь и вздохнул.

— Во Франции, — произнес он, — они бы ее даже слушать не стали.

Не успела она уйти, как Владислав вручил мне карточку другой, незнакомой мне женщины, «дочери действительного статского советника». На вопрос, чем я могу быть для нее полезен, она заявила, что хочет меня поблагодарить — за все.

— За все? И ни за что особенно?

— Да-да-да, — с готовностью подтвердила она, блаженно улыбаясь. Именно так — и еще вручить мне брошюру ее собственного сочинения по вопросам орфографии. Я пообещал тщательно изучить этот документ. но она продолжала приходить несколько раз в неделю, настаивая на том, что проблема упразднения буквы «ять», а также твердого знака, — это проблема такого масштаба и срочности, что союзники с их задачей восстановления страны не могут ее обходить стороной. Пока, наконец, изнуренный настырностью этой женщины, я не порекомендовал ей обратиться к моему американскому коллеге — и пожелал ему удачи. Но он отыгрался на мне, подослав сумасшедшего, считавшего себя ни кем иным, как императором Францем-Иосифом, и желавшего восстановления на троне, с каковой целью он просил меня подписать соответствующую петицию. Однажды, устав от визитов австрийского монарха и дочери действительного статского советника, я посадил их вдвоем в машину и отправил к моему американскому коллеге — пожелав удачи с обоими.

— Это ужасно, — произнесла тетя Тереза, когда я вошел в столовую.

— Что ужасно?

— Степан вернулся.

— Гм.

Степан был наш кучер. Тетя Тереза с ее деликатным здоровьем не могла совершать длительных прогулок, однако нуждалась в свежем воздухе, и поэтому для ее нужд держали пару тощих кобыл и бородатого, разбойничьего вида Степана, рядом с которым на мягкое сиденье садился Владислав, одетый в поношенную ливрею. Степан был фаталист и на все вопросы, включая оценку его езды, отвечал: «Усе возможно». К жизни, похоже, он относился с униженным смирением. И поэтому допился до того, что однажды опрокинул коляску с тетей Терезой. Когда она предостерегла его против этого, он промолвил: «Усе возможно», — и опрокинул коляску опять. После этого тетя его уволила. Она уволила его два месяца назад, однако он так и оставался в своей каморке, молчаливый и нелюдимый, и казалось, что ничто не может сдвинуть его с места. Кажется, ночами он отлучался куда-то ненадолго, но потом опять возвращался к себе.

Я говорил с ним. Владислав говорил с ним. Дядя Люси и тот говорил с ним. Мы все с ним говорили, и я даже привел капитана Негодяева, чтобы и он с ним поговорил. Однако ничто не могло сдвинуть Степана с места.

— Пошлите за генералом, — наконец, приказала тетя Тереза.

Генерал явился после трех.

— Я с ним поговорю. Уж я-то с ним справлюсь, не извольте беспокоиться, — заявил он, освободился от шинели и, потирая руки, прошел в гостиную. — Я разберусь с подлецом. Приведите его сюда.

— Он не придет, — сказала тетя Тереза. — Вся беда в том, что он никуда не ходит. И никуда не уйдет.

— Тогда я сам к нему приду. Я с ним сам поговорю. Не беспокойтесь, я управлюсь с этим подлецом.

Мы последовали за генералом в конюшню, над которой располагалось Степаново жилище. Без лишних церемоний генерал распахнул дверь в его берлогу. Нестерпимая вонь навалилась на нас, словно дикий зверь, так что мы бессознательно отшатнулись обратно, а генерал прижал к носу надушенный платок. Однако Степан, на чьем лице застыло выражение какой-то дикой самодовольной мрачности, неподвижно сидел на своей койке и молчал.

— Подлец! — рявкнул генерал и осыпал его угрозами. Но Степан не промолвил ни слова

— Даю тебе три минуты убраться отсюда, ты слышишь, подлец? — гремел генерал. — Да я тебя так… я тебя эдак… я тебя наперекосяк…

Но Степан не двигался и молчал.

— Подлец! — гремел генерал. — Негодяй! Да я тебя сейчас выволоку и за ноздри повешу на ближайшем заборе, этакая бестия! Пресмыкающееся! Крокодил!

Но Степан не двигался и не говорил ни слова. Генерал не унимался.

— Я с тобой разговариваю или с этой стеной, мерзавец? — гремел он. И давай его поливать дальше, и дальше, и дальше, так и сяк, и с боков, и со спины, и отовсюду: — Да ты сын того, да ты сын сего, да ты сын всего!

Без толку: Степан словно его не слышал.

Генерал взялся на него с новым пылом, с удвоенной энергией, с редким жаром. Какое-то время спустя он замолк, чтобы вздохнуть и оценить эффект, произведенный его глоткой. Однако оказалось, что эффекта никакого.

— Упрямый народ, — произнес генерал, вытирая лоб платком. — Уф! Аж взопрел. Был у меня когда-то денщик, Соловьев. Я даже с ним разговаривал, понимаете ли, словно с человеческим существом, — разговаривал! А у него взгляд — у коровы и то больше мысли. Только когда я применил кое-какие крепкие словечки, имевшие отношение к его семейному древу, мать его помянул, ну и так далее, по-дедовски, знаете, — «Ах ты щучий сын!» и так далее, только тут, понимаете ли, лицо у него просветлело, словно зажглась у него в голове некая искра разума, и не поверите — потихоньку-полегоньку проявилось в нем нечто почти человеческое, и он произнес: «Так точно, выше превосходительство!» Вот с каким материалом приходится дело иметь. Да-с… А здесь поделать ничего нельзя. Ничего не поделаешь с этой канальей… А вы как поживаете? — он повернулся к тете Терезе. С нежностью смотрел он на нее. Солнце било ему в окруженные морщинами карие глаза.

— Я… как обычно. Однако этот кучер, право…

— Откуда он? — спросил генерал.

— Кажется, откуда-то из Малороссии, — ответил я.

— Тогда уж точно ничего не поделаешь. Ничего сделать нельзя с этим племенем!… А вы что поделывали?

— Полагаю, мы должны оставить его? — уныло вздохнула она, взглядом выдавая свое подозрение, что от генерала уже ждать нечего, что он больше бранится, чем сердится.

Генерал вздохнул и задумался.

— Он может послушаться меня и уйти. Впрочем, завтра я приду снова, и поглядим.

Но все было безуспешно. Той ночью кучер вернулся снова. Назавтра генерал явился, как и обещал.

— Упрямейший народ, — вздохнул он, выслушав новость от тети Терезы. — Не говорил ли я вам — был у меня денщик, Соловьев, — тяжелый случай, но я сумел высечь из него искру разума. Но тут… — Он вздохнул. — Тут… ничего не попишешь.