Уильям Александр Герхарди Полиглоты

5

ВАНДЕРФЛИНТЫ И ВАНДЕРФАНТЫ

Мы сошли в Токио так, как будто это был какой-нибудь Клэпхем Джанкшн, и отправились к отелю «Империал». Токио тоже был диковинный город. Дома были диковинные; мужчины, женщины и дети ходили в диковинной обуви из деревянных дощечек, точно какие-то заводные куклы. Солнце палило, когда мы взяли рикшу и отправились на поиски тетиного дома.

Когда мы заворачивали за угол, я успел заметить некое видение — короткая юбка, вьющиеся каштановые волосы, рубиновые губы и соблазнительные ноги. Глаза, на солнце приобретшие фиолетовый оттенок, улыбались. Чуть наклонив голову, она промелькнула мимо нас — ее туфли были расшнурованы — и исчезла за углом.

Я догадался, что это, должно быть, Сильвия, которую послали за покупками. До этого я видел лишь пару не очень удачных ее снимков, и было в очертаниях ее рта нечто настолько прелестное, что заставило меня моментально ее узнать. Как она выросла! Какая «находка», вернее сказать! О таких вам доводилось читать в романах мисс Делл[5], но в обычной жизни их встречаешь нечасто. Но что взволновало мою кровь, еще до того как я увидел ее фотографию, было то, что она носила это прелестное имя — Сильвия-Нинон.

Нас приняла худощавая женщина средних лет, за которой немедленно появилась ее более дородная копия, позвавшая: «Берта!» — и худощавая при этом слове оглянулась. Когда нас провели в маленькую гостиную, вошла девушка, присела на французский манер в реверансе, и тут же появилась другая, явно той же породы. Мне сразу стало видно, что это семья — мать, сестра и дочери.

— Ваша тетя спустится через минуту, — произнесла дама постарше, которую назвали Бертой. И пока мы беседовали по-французски — «месье, мадам», с обычными комплиментарными отступлениями — я услышал шорох, дверь открылась, и в комнату вступила высокая, тонкая, седовласая дама с седоватыми усиками, произнесшая глубоким протяжным баритоном, который сразу же напомнил мне об отце:

— Ну, вот и ты, вот, наконец, и ты, Джордж!

Я поцеловал ее и в ответ тоже получил поцелуй, почувствовав щекой щекотание усиков.

— Мой товарищ, — представил я, — майор Скотли.

— Майор кто? — переспросила тетя.

— Скотли.

Пытаясь сдержать смех, она быстро огляделась.

— Мой племянник Джордж, — произнесла она в воздух. — Мадам Вандерфант и мадемуазель Берта. Мадлен и Мари. Мы все вместе прибыли сюда из Диксмюде — дай Бог памяти — четыре года назад.

— Да, мы, Вандерфанты и Вандерфлинты, очень хорошо сжились, словно мы и вправду одна семья, — n’est-ce pas, madame?[6] — прибавила мадам Вандерфант, приятно улыбаясь.

Тетя Тереза немедленно приняла начальственную позу по отношению ко всем находящимся в комнате. Когда она говорила, мне сразу же вспоминался отец; однако во всем остальном она отличалась от брата. Глаза у тети Терезы были большие, яркие, грустные и преданные, как у сенбернара. За ней по пятам следовал господин очень небольшого роста с нафабренными усиками, в коричневом костюме, — попросту говоря, дядя Эммануил. Он приблизился ко мне, чуточку стыдливо, и, потрогав три звездочки на моем погоне, одобрительно похлопал меня по спине:

— Уже капитан! Ah, mon brave![7]

— Своим недавним повышением я обязан тому, что в подходящий момент похлопал по плечу одного полковника из Военного министерства, — именно тогда, когда он находился на вершине хорошего настроения. Похлопай я его по плечу секундой раньше или секундой позже, — и моя военная карьера приняла бы совсем другой поворот. Тут я уверен.

Дядя Эммануил не совсем меня понял, поэтому, делая обобщение в сторону человеческой натуры, пробормотал:

— Que voulez-vous?[8]

— Да, если бы не это, меня бы здесь не было.

— После большой войны всегда случаются маленькие — чтобы привести все в порядок, — произнес дядя Эммануил, пожимая плечами.

— До заключения перемирия мы пробыли в плавании трое суток.

— Мы были на середине Атлантики, — сказал Скотли, — когда объявили перемирие. И славную же мы устроили попойку!

— À Berlin! À Berlin![9] — сказал дядя.

Роман — довольно громоздкое средство для изображения реальных людей. Вот если бы вы были здесь — или если бы мы могли встретиться, — я бы в мгновение ока сумел передать вам наружность майора Скотли, представив его в лицах. Увы, это невозможно. На дядино замечание, как и на замечания всех других, Скотли прищурился, медлительно покивал и отрывисто гоготнул, словно все вокруг — немцы, союзники, дядя Эммануил, да что там — сама жизнь, — оправдали самые худшие его опасения.

А потом открылась дверь, и в комнату бочком, опустив глаза, пробралась Сильвия. Я взглянул на нее и отметил, что на деле ее губы привлекательны настолько, что сами просят поцелуя. Глазами она была похожа на мать, только это были глаза молодого сенбернара, виляющего хвостом.

Поприветствовав меня, она уселась на диван и принялась играть в куклы — несколько наигранно, как мне показалось, быть может, просто от смущения. А потом:

— А где моя «Дэйли мэйл?»

Она поднялась, взяла газету, расстелила ее на диване и принялась за чтение.

Дядя Эммануил стоял с задумчивым видом, словно размышляя прежде, чем дать выход какой-то глубокой мысли.

— Да, — произнес он. — Да.

— Сейчас, по окончании Великой войны, мир находится в том же ребячливом состоянии рассудка, что и всегда, — говорил я. — Не могу даже поручиться за себя самого. Если завтра те же самые дурацкие горны запоют снова, призывая мужское население Британии к оружию и приглашая нас выступить против какого-нибудь воображаемого врага, и нежные девушки скажут: «Мы не хотим вас терять, но вам все равно нужно идти», и полюбят нас, и поцелуют, и обзовут трусами, мне будет тяжело преодолеть искушение не надеть мой офицерский ремень. Такой уж я человек. Прирожденный герой.

Я заметил, что ирония не была их сильной стороной. Дядя Эммануил опять не понял моих слов, а с жестом, означающим: «Que voulez-vous?», пробормотал эти слова.

Пока я говорил, я ни на секунду не забывал о Сильвии — одетой в короткую юбку, длинноногой, в белых шелковых чулках, — которая играла на диване в куклы. Скажу за себя — я не знаю ничего более возбуждающего, чем первая встреча с хорошенькой кузиной. Восторг от установления общих родственников, от прослеживания кровных связей между нами. При взгляде на нее я почувствовал, что околдован, изумлен тем, что эта девушка шестнадцати лет от роду с широко распахнутыми сияющими карими глазами, немного, правда, затравленными, — моя кузина, которая будет обращаться ко мне на «ты», будет посвящена подробности моего детства. Мне захотелось танцевать с ней в переполненной зале, чтобы смягчить близость наших движений, жестов, шепота, взглядов; хотелось уплыть с ней на китайской жилой лодке по сонной реке, или, того лучше, ускользнуть на какой-нибудь волшебный остров и там вдосталь упиться ею. Что я буду делать там, на этом острове, в голову мне, разумеется, не пришло.

Тетя Тереза поднялась из постели специально из-за меня, как она сама объяснила. Грандиозное усилие! И дядя Эммануил каждый раз осведомлялся у нее, не слишком ли тяжело это для нее, не утомляют ли ее разговоры. Нет, она побудет с нами еще немножко. Более того, мы перейдем на террасу.

Двигаться было слишком жарко, так что мы не шевелясь просидели на веранде до самого вечера, в больших мягких кожаных креслах, вперясь в пространство полуосмысленным взглядом, обессилевши после плотного обеда, неспособные в эту жару ни на что, кроме грез.

И так мы сидели и смотрели на сад и через сад — на улицу, и все вокруг было таинственным и нереальным. Таинственность, сверхъестественные чары наложили заклятие на это место. И, грезя, я представлял себе, будто эти двигающиеся статуэтки и окрашенный странными цветами пейзаж, — всего лишь сцена из какого-то балета или японского театра теней: настолько, нереально все выглядело. Даже деревья и цветы казались искусственными. Какие-то странные птицы или насекомые издавали необычный непрерывный стрекот. Но не было ни ветерка, и даже листья на деревьях застыли без движения, околдованные, забывшиеся в нереальности.

— Воздух сегодня легкий и нежный, как весной, и по-весеннему одурманивает; но вишневый цвет уже опал.

Тетя Тереза сказала это, глядя на меня пристально и печально. Скажу сразу — я красив. Гладкие черные волосы, зачесанные назад, губы — есть в них что-то такое, что-то в глазах, нечто… нечто, не поддающееся определению, что привлекает женщин. Выдумаете, что я самонадеян? Отнюдь.

— Ты так похож на Анатоля, — сказала тетя Тереза. — Красавцами вас не назовешь, но у вас обоих приятные черты.

Я был положительно удивлен этим словам. Надо будет при ближайшей же возможности хорошенько посмотреться в зеркало.

— И ты его ровесник. Я прекрасно помню: когда Анатоль родился, и мы думали, какое имя ему дать, твоя мать написала мне, что они решили окрестить тебя Гамлетом.

— Но его зовут Джордж! — произнесла Сильвия.

— Жорж Гамлет Александр — так меня зовут. Определенное чувство деликатности, полагаю, мешает солдатам называть меня Гамлет. Вместо этого они зовут меня Жорж.

— Но почему Жорж, а не Джордж? — спросила Сильвия.

— И сам не знаю, — признался я. — Рискну сказать, что не в честь Жоржа Шарпантье, ибо ему было не много лет, когда я родился.

— В Токио! — весело подтвердила тетя Тереза, оглядывая Вандерфантов. — Mais voilà un Japonais!

— Tiens![10] — согласилась мадам Вандерфант.

— В отеле «Империал». Непредусмотренное отклонение от увеселительной дальневосточной поездки родителей, полагаю.

— Но ты британец по рождению, так что нечего жаловаться, — сказала тетя.

— Думаю, мне повезло.

— Да, от имен одни неприятности, — произнесла тетя, вновь оглядываясь на Вандерфантов. — Мою дочь окрестили Сильвией, потому что при рождении она была такой белокурой, — вылитая сильфида. А потом ее волосы все темнели и темнели и сейчас, видите, почти черные — с темно-золотыми нитями.

— И светло-золотыми, когда их помыть, — добавила Сильвия.

— В самом деле? — спросил я с неподдельным интересом.

— Или возьмите имена моих братьев, — произнесла тетя Тереза, поворачиваясь к мадам Вандерфант. — Матушка хотела дочерей, но первые двое новорожденных оказались мальчиками: так что она окрестила одного Конни, а другого — Люси.

— Tiens! — сказала мадам Вандерфант.

— Конни — его отец, — она показала на меня, — был близоруким, а Люси совсем глухим. Помню как сейчас ту прогулку на катере по Неве, когда он взял нас с собой. Конни, слепой как сова, стоял за штурвалом, а Люси, глухой как тетеря, был внизу, в машинном отделении.

И когда Конни закричал в переговорную трубу, чтобы Люси дал назад, Люси, разумеется, ничего не услышал, и Конни, который ничего не видел, влепился с нами всеми в самую середину Литейного моста. Вот как сейчас помню! А потом они так орали друг на друга, так орали, чуть головы друг другу не пооткусывали. Это было ужасно. Твоя мать была на катере. — Она повернулась ко мне. — Кажется, они едва были помолвлены.

А раз мы погрузились в пучину воспоминаний, я воспользовался этим, чтобы попросить тетю Терезу просветить меня относительно моих предков. Было ли то, что она рассказала, историческим фактом или это частично плод воображения, не могу поручиться. Я, однако, узнал, что когда-то, столетия назад, наш род произошел от одного шведского рыцаря, который прибыл в Финляндию, чтобы внедрить христианство и культуру среди беловолосых племен; что впоследствии он предал своих людей и перешел к финнам, за что его клан отрекся от него, при том, что финны не особенно с ним прижились и, заподозрив по причине его отталкивающей внешности, что он посланец дьявола, прозвали его старым Saatana Perkele, каковое имя — фон Альттойфель — он и принял, забредя в Эстонию и примкнув там к миссионерам из Тевтонского ордена — из мрачного ли сумасбродства или по злой иронии или из темной романтической гордыни — кто знает? — и выбрал себе в качестве нового герба двух дьяволов, переплетшихся хвостами. Его сын, финн (но проживавший в северной Италии), сменил фамилию с Альттойфель на Диаболо. Его же сын, рожденный в Италии, но подвергшийся гонениям за протестантскую веру, бежал в Шотландию, где уже его сын, уроженец Шетландских островов, чтобы сделать фамилию похожей на шотландскую, добавил в конец «х», на манер фамилии МакДонох — «Диаболох», чтобы придать этому имени более туземный оттенок, однако преуспел лишь в том, что фамилия отстранилась от своих первоначальный корней настолько, что стала ни рыба, ни мясо, ни селедка. Настолько, что когда я, отдаленный потомок (родившийся в Японии), вступал в Хайлендский полк, чтобы сражаться на Мировой войне (за свободу малых народов), сержант-вербовщик взглянул на мою фамилию, потом взглянул пристальнее, и пока он так глядел, то казался при этом, скажем так, озадаченным. Лицо его сморщилось, расплылось и превратилось в ухмылку. Он покачал головой. «Черт меня дери!» — произнес он. Только это — и больше ничего. Я принял присягу и рекрутское вознаграждение, составлявшее в те времена восемнадцать пенсов. Мой дед, уроженец Лондона, человек неуемной натуры, после поездок по Испании, Голландии, Франции, Дании и Италии, решил, наконец, осесть в Сибири, где приобрел большое имение неподалеку от Красноярска, в котором позже основал успешное дело по пушному экспорту. В его дневнике есть любопытные описания боя быков, который он наблюдал в Барселоне, где он встретил свою будущую жену, испанку, — выйдя за него, она последовала за ним в Манчестер, где перед тем, как выехать в его красноярское имение, родила моего отца, тетю Терезу, дядю Люси и полдюжины других отпрысков. Мой дед, который пережил свою жену, наказал в своем завещании, чтобы его красноярское имение (известное по русскому произношению нашей фамилии «Дьяволово») было поровну разделено между многочисленными его детьми.

— Но твой отец не смог ужиться с дядей Люси, — сказала мне тетя Тереза, — и он забрал свою часть денег и основал бумагопрядильную фабрику в Петербурге. И, разумеется, он тоже весьма преуспел.

И, пока она говорила, я вспомнил свое детство в великолепном белом доме с видом на Неву, который странно контрастировал с запущенной набережной. Снаружи валил снег. По набережной гулял ветер, сильный, злой. Скованная льдом Нева выглядела холодной и угрожающей. И, глядя на меня, тетя Тереза произнесла:

— Ты, Джордж, не коммерсант, ты… — она подняла белую, унизанную кольцами руку к небесам, — ты поэт. Вечно витаешь в облаках. Вот твой отец — вот кто был коммерсант!

И она, чтобы поддержать свой престиж среди бельгийских друзей, дала понять, что оба ее брата были богаты, как черт-те что.

— Если бы вы были в Петербурге, — сказала она Берте, — и спросили фабрику Дьяволо, первый же извозчик отвез бы вас прямиком к дому Конни.

— Tiens! — сказала Берта, и на лице ее появилось выражение сознательного уважения к престижу Конни.

— А сейчас мы потеряли все, — вздохнула та, — после революции!

— Courage! Courage![11] — сказал дядя Эммануил.

Тетя весьма гордилась достижениями своего клана и всегда чуточку приукрашивала их в разговорах с чужими. Тут вмешалась мадам Вандерфант и рассказала, что у ее дяди с материнской стороны тоже была большая фабрика недалеко от Брюсселя и, между прочим, прелестный дом в самой столице. Однако тетя Тереза легко ее опровергла. Это так, пустяки, выходило из ее слов. Мадам Вандерфант стоило бы увидеть петербургский дом Конни! Говоря словно бы со мной, но с намерением произвести впечатление на слушателей, она произнесла своим глубоким контральто:

— Дом твоего отца в Петербурге. Ах, что это был за дворец! А сейчас, увы, все потеряно, все потеряно.

— Courage! Courage! — сказал дядя Эммануил.

Пока тетя Тереза говорила о славном прошлом, Вандерфанты, думая о чем-то своем, напустили на себя вежливый интерес: мадам Вандерфант притворялась, что слушает, с неубедительной скромной улыбкой. Берта, прикрыв глаза, слушала мои слова и обменивалась быстрыми взглядами с тетей Терезой — мелкие кивки, знаки личных воспоминаний, теплого одобрения и понимания. Она не могла быть причастна к этим воспоминаниям, но в подобном допущении таился секрет личности слишком доброй и чувствительной, чтобы даже в мыслях позволить себе охладить нас каким-нибудь другим отношением к нашим воспоминаниям, не таким личным, как наши.

— Сильвия! Не мигай! — сурово приказала тетя Тереза.

Сильвия сделала нечеловеческое усилие — и тут же мигнула.

— Твой отец, разумеется, независим от нас, — сказала тетя Тереза, — и мы не ждем, что он станет переводить нам какие-то деньги. Но твой дядя Люси был нашим попечителем с тех пор, как умер отец, и обязан присматривать за тем, чтобы мы получали причитающиеся нам дивиденды.

— И это ему удавалось?

— В общем, да, — ответила она. — Должна признать, он был весьма щедр. Весьма и весьма. Только в последнее время…

— В последнее время?

— В последнее время он не шлет нам дивидендов.

— Неужели?

— Это очень странно, — сказала она.

— Конечно, ведь его дело парализовано тем, что происходит в Красноярске.

— Разумеется. Но мы не можем жить ни на что. И это в Японии, где все так дорого! Один монастырь Сильвии съедает половину моих денег! Там уже два месяца не плачено. Это очень странно, — прибавила она. — Мы все ждем и ждем…

— Тот, кто ждет, всегда дождется, — вставил дядя Эммануил.

— Эммануил, — произнесла тетя, — утром ты отправишься на почту и узнаешь, получил ли Люси нашу телеграмму.

— Хорошо, ангел мой.

Манера тети разговаривать с мужем напоминала мне о военных командах: «Вторая рота выступит… Третий батальон погрузится…» Она не грозила и не будоражила; она просто подразумевала, что дело (в будущем) будет сделано, без малейшей возможности неисполнения приказания:

— Emmanuel, tu iras… Emmanuel, tu feras…

— Oui, mon ange[12], — и он шел. И делал.

Когда тетя Тереза поднялась в спальню немного полежать перед ужином, дядя Эммануил сказал нам, что сможет раздобыть автограф одного известного французского маршала любому, кто согласится пожертвовать двадцать тысяч франков французскому Красному Кресту; и он воспользовался случаем, чтобы спросить нас, знаем ли мы возможных покупателей, быть может, аукцион или военную благотворительную организацию, которые могут клюнуть на такую наживку.

— Они просиль меня это делать, — говорил он майору Скотли с извинительными жестами, — и я согласиль; я говориль — я делать, что могу.

— Я знаю одного малого, — сказал Скотли, — американца по имени Браун, который знает всех, кто что-либо из себя представляет. Я с ним переговорю; уверен, что он клюнет на это дело. Но, — и он погрозил пальцем, — чтоб без трепа.

— Простите? — переспросил дядюшка, не поняв последнего слова. — Без трепа! — предупредил Скотли, который относился к иностранцам с подозрением.

Дядя не удостоил его ответом.