У ворот Северина

9

Перед муниципалитетом раскинулся небольшой парк о цветочными клумбами, с аллеями, посыпанными разноцветным галечником, со стройными елями, под которыми тянулись ряды уютных скамеек. Посередине парка высилась статуя императора Траяна. Парк огибали широкие асфальтированные улицы, ведущие от вокзала к площади и центральному рынку. Вдоль улиц, фасадом к парку, расположились внушительные здания — государственные учреждения, банки, отели, рестораны, кафе, книжные лавки. Но сейчас все было разрушено бомбардировками.

По обе стороны от здания муниципалитета были отведены места для паркования общественного транспорта: справа — для автомобилей, слева — для дрожек, колясок, пролеток. В дни затишья, когда не выли сирены, здесь толпились в ожидании клиентов извозчики; со стопками цуйки в руке, они рассказывали разные истории из армейской жизни, происшествия, случившиеся в деревнях, где они жили, жаловались, что сено вздорожало, нет ячменя, нечем кормить лошадей, что у кого-то реквизировали кобылу, что комиссар полиции целый час катался на пролетке и не заплатил, да еще грозился посадить в кутузку за непочтение к властям. Бывало, желая повеселиться, извозчики переходили улицу и собирались у книжной лавки. По соседству о этой лавкой получил в аренду у государства два квадратных метра тротуара чистильщик сапог по имени Бобочел. Он был единственным, кому дозволили в этом привилегированном месте наводить блеск на обувь клиентов.

Бобочел был низкорослым толстяком с бритой головой, смугло-оливковым лицом и широкими, массивными челюстями. Орлиный нос, раскосые черные глазки и нависшие брови делали его похожим на знаменитого Чингисхана, прихотью судьбы заброшенного в северинские края. Он носил кожаный коричневый картуз, черные брюки с кожаными латками, жилет с латунными пуговицами, из кармана которого свисала цепочка от золотых часов, на цепочке болтался брелок с монограммой. Чистильщик был нем от рождения. Когда он начинал «говорить», его бормотание сопровождалось бурной жестикуляцией. Он протягивал руку к собеседнику, бил себя в грудь, корчил гримасы, словом, старался изо всех сил быть понятым.

Его «заведение» представляло собой большую деревянную коробку, окрашенную в черный цвет, с латунной окантовкой по углам, внутри стояли два сапожных ящичка, на которые клиенты ставили ноги. Немой приладил деревянные полки, разложил на них сапожные щетки с короткой и длинной щетиной, расставил баночки, коробочки, пузырьки с обувными кремами, ваксами, мазями и прочими «снадобьями», необходимыми в его ремесле. Бобочел был фаворитом городской либеральной интеллигенции. Когда в Турну-Северин прибывала сколько-нибудь значительная персона из руководства либеральной партии, он складывал свои «орудия труда», относил их на хранение в книжную лавку, а сам торжественно отправлялся на вокзал встречать дорогого гостя. Сойдя с поезда, гость обычно шел пешком по бульвару в почтительном окружении встречавших. Рядом, стараясь быть на виду, нередко вышагивал чистильщик, свысока поглядывая на тех, кто толпился на тротуаре. Разве кто-нибудь мог с ним сравниться? Какое там!

Чтобы досадить заносчивому Бобочелу, извозчики или зеваки, фланирующие по улицам в поисках развлечений, ловили момент и поспешно рисовали мелом перед его «заведением» большой круг — эмблему национал-царанистской партии[5], к которой Бобочел, как и все либералы, питал непреодолимое отвращение. Заметив белый круг, он приходил в ярость, бросал клиента, нога которого в намазанном ваксой башмаке высилась на сапожном ящичке, и начинал издавать громкие нечленораздельные звуки, показывая кулак извозчикам, которые стояли на противоположном углу и хохотали. Он всегда подозревал их в непочтительности к своей особе. Бобочел мчался в книжную лавку, жестами просил ведро воды и гневно выплескивал ее на асфальт, чтобы смыть мел. Немой не переносил, когда оскверняли его рабочее место. Наводя блеск на обувь клиента, он продолжал издавать яростные свистящие звуки и, время от времени поднимая руку со щеткой, грозил извозчикам.

Бобочел чистил обувь не каждому. Если чужой останавливался перед его «заведением», чистильщик оглядывал его с головы до ног, прикидывая на глаз стоимость одежды, а заодно и содержимое кошелька. При благоприятных результатах осмотра Бобочел постукивал щетками по ящичку, приглашая новичка поставить ногу. У него была постоянная клиентура — адвокаты, врачи, учителя, коммерсанты, он не тратил сапожной ваксы на простых смертных. Случалось, возле него останавливался несведущий человек, шедший от вокзала к центру города, бедняк в поношенной одежде, приехавший из захолустья и вознамерившийся почистить обувь. Бобочел величественно поднимался с места, не церемонясь, хватал его за рукав и указывал на чистильщиков попроще, скопом ютившихся под стеной крытого рынка. Там обслуживали людей с тощей мошной. К подобным клиентам Бобочел не снисходил.

Когда в городе появились немецкие офицеры и итальянские летчики, клиентура «приличных людей» расширилась. Бобочел едва справлялся с чисткой высоких сапог и черных хромовых ботинок. Разумеется, он из кожи лез, чтобы понравиться новым клиентам, потому что они щедро расплачивались с ним. Бобочел особенно старался угодить подполковнику Гансу фон Клаузингу, начальнику немецкой комендатуры, высокому блондину с веснушчатым лицом. Немец носил элегантный китель, отлично пригнанный по его атлетической фигуре, с серебряными эполетами и петлицами, серые шевиотовые галифе, черные сапоги из тончайшего хрома и фуражку с высокой тульей, маленьким козырьком и немецким орлом, сплетенным из серебряных нитей. Он всегда подкатывал к чистильщику на синем «мерседесе» с откидным верхом; машину шофер ставил у муниципалитета. Завидев подполковника, Бобочел почтительно вскакивал и ждал у сапожных ящичков, держа картуз в руке и слегка согнувшись в учтивом поклоне.

Чистильщик познакомился с немцем два года назад. Тогда, как и теперь, в витрине книжной лавки висела большая карта Восточного фронта с цветными флажками, воткнутыми там и сям и отмечающими ход военных действий на советской территории. Каждый раз, когда Клаузинг ставил сапог на ящичек и щетки начинали порхать, он убивал время, разглядывая сквозь очки в золотой оправе эту карту молча, сосредоточенно, иногда даже наклонясь вперед, чтобы получше разглядеть названия взятых немцами населенных пунктов, о которых он знал по военным сводкам. Он был доволен победами своей армии и поэтому, пристально разглядывая линию фронта, насвистывал модный мотивчик, отбивая такт подошвой сапога по ящичку; делал он это умело и ритмично, порядком мешая немому заниматься своим делом.

— Blitzkrieg![6] — показывал он Бобочелу затянутой в перчатку рукой на флажки вокруг Сталинграда. — Немецкий армия ошень карашо! Ja?[7] — Лицо немца сияло улыбкой, и он так надменно выпячивал грудь, что казалось, китель на нем вот-вот лопнет.

Немой слушал его, изредка оборачиваясь назад и поглядывая на карту в витрине книжной лавки.

— Большевики капут! Fünf[8] дни! Fertig![9] Ja?

Бобочел надраивал голенища, поглядывал из-под насупленных бровей на важную шишку и недоверчиво покачивал головой.

Напрасно немец показывал ему растопыренную пятерню, загибая пальцы медленно и властно, пытаясь жестами вразумить немого, втолковать ему, как стремительно продвигается вперед немецкая армия. Но Бобочел был недоверчив на натуре. А вразумить его было трудно. А почему, собственно? Да потому, что восемь недель кряду Клаузинг совал ему под нос пятерню, разглагольствуя, сколько дней осталось до поражения советских войск, а флажки на карте застыли на месте. А однажды, после полного окружения немецких войск под Сталинградом, когда подполковник спросил чистильщика, почему тот с сомнением качает головой, Бобочел не очень вежливо покрутил крючковатым носом, давая понять, что не может целиком полагаться на заключения господина подполковника.

— Warum?[10] — рассердился Клаузинг и зло хлопнул перчаткой по козырьку кожаного картуза Бобочела.

Немой, однако, не растерялся. Он положил щетки, растопырил пальцы обеих рук, сжал их в кулак и снова разжал, и так семь раз, недовольно бормоча, показал немцу, сколько дней тот морочит ему голову, обещая, что «большевики капут», а «капутом» и не пахнет. Разве не так?

— Gut![11] — сказал Клаузинг и, явно оскорбленный, схватил чистильщика за плечо: еще бы, ему, офицеру великого рейха, дважды кавалеру Железного креста, не верил какой-то простолюдин. — Пари! Я дает золотые часы. Gut? — И он показал на запястье своей левой руки. — Если ты проиграль, ты дает золотые часы… — Немец для наглядности схватил золотую цепочку, свешивающуюся из жилетного кармана немого, а потом встряхнул как следует и его самого, пусть не питает иллюзий.

Бобочел осторожно сдвинул картуз на затылок, чуть поколебался, глядя на улыбающееся лицо фон Клаузинга, и ухмыльнулся в свою очередь небывалой сделке, потом согласно кивнул.

Прошло около двух лет. В это утро Клаузинг, как обычно, явился к немому. Он застал его стоящим со щеткой в руке у карты. В последнее время флажочки переместились далеко на запад, а с апреля подступали уже к Яссам, тянулись через Польшу к Балтийскому морю.

Клаузинг постучал носком сапога по ящичку, напоминая чистильщику, что пора браться за дело.

Бобочел вздрогнул и обернулся. При виде немецкого коменданта лицо его засветилось радостью. Приветствуя его и почтительно кланяясь, он приподнял картуз, потом деликатно взял немца за руку, подвел к витрине и указал на карту. Положение на фронте было, увы, не таким блестящим, каким его изображал Клаузинг, впрочем, он и сам это знал, а потому нервничал и раздражался по любому поводу. Чтобы немец понял, в чем дело, Бобочел постучал толстым пальцем по стеклу витрины, потом по циферблату золотых часов Клаузинга. Гнусавя и жестикулируя, он пытался втолковать ему, что пройдет немного времени и он, Бобочел, выиграет пари. Начальника комендатуры крайне возмутило поведение немого, тем более что вокруг них стали собираться зеваки — извозчики, торговцы мелких лавочек, случайные прохожие. Они с любопытством взирали на спорщиков. Что себе позволяет немой? Как он посмел хватать высшего немецкого офицера за руку и публично оскорблять его мундир? Клаузинг удостоил наглого оборванца шуткой, чтобы хоть как-то развеять скуку, неизбежную при чистке сапог, а тот нанес оскорбление ему и в его лице всей немецкой армии, самой доблестной, самой неустрашимой, самой…

Но Бобочел настойчиво и даже безапелляционно продолжал доводить до сведения Клаузинга, что близится срок, когда он станет законным владельцем офицерских золотых часов. С красным от злости лицом немец вырвал наконец свою руку и наотмашь хлестнул немого перчаткой по лицу.

— Zigeuner![12] — взвизгнул он, глядя на оливково-смуглое лицо чистильщика и кипя негодованием. Обернулся, кликнул шофера, влез в машину и велел немедленно ехать в комендатуру.

Ошеломленный Бобочел довольно быстро опомнился, потер щеку ладонью и что-то загундосил, угрожающе подняв щетку вслед офицеру. Потом стал «объяснять» толпившимся вокруг него людям, что он выиграл пари, а немецкий офицер — жулик и обвел его вокруг пальца. Вне себя от ярости он вдруг побежал в книжную лавку. Минуту спустя все увидели, что Бобочел залез в витрину, тяжело ступая по книгам, пеналам, тетрадям, подошел к карте, с трудом удерживая равновесие, ухватившись за остекленную раму, наклонился и торопливо переместил флажки так, что они оказались у самого Будапешта.

— Ишь, обозлился немой… Так и до беды недалеко, — заметил инвалид Вэрзару, который был свидетелем сцены, разыгравшейся между немецким комендантом и чистильщиком сапог.

— А что они с ним сделают, господин Вэрзару? — спросил молодой продавец книжной лавки, протирая тряпкой стекло витрины. — Он ведь ничего такого не сказал. Он толком и говорить-то не может.

— Говорить не говорил, а делал, — раздраженно возразил инвалид. — Как он посмел угрожать немецкому офицеру? Союзнику нашей страны! Союзнику господина маршала Антонеску! Что он себе позволяет? Линию фронта передвинул! Разве туда отступила немецкая армия?

— Отступит, не сомневайтесь. Она здорово драпает…

Чистильщик выскочил из лавки, нисколько не успокоившись; он останавливал прохожих, подзывал их к витрине, показывал новую линию фронта, объяснял на растопыренных пальцах, что скоро немецкая армия будет разгромлена и война окончится. Но тут вышел хозяин лавки, припадающий на одну ногу, и костылем поспешно опустил жалюзи, велев зевакам разойтись.