У ворот Северина

15

Солдаты из пехотного полка стояли в открытом поле, неподалеку от глубокого карьера, где брали глину. Стояли они, разомлевшие от жары под палящим августовским солнцем, и слушали плутоньера Грэдинару, который читал им лекцию по ведению ближнего боя. Большинство из них были молодые парни, призванные совсем недавно, в линялых, пропотевших гимнастерках и парусиновых брюках, непомерно широких для их хилых тел. Были и пожилые, мобилизованные давно, а то и уже побывавшие на фронте; сутулые, с серыми от усталости лицами, обветренными и обожженными солнцем, с длинными усами цвета соломы. Они все норовили облокотиться на винтовку, как на палку, боясь упасть, бедные, измученные старики. Некоторые из них дремали стоя, легонько покачиваясь, как камыш на ветру, вздрагивая время от времени, когда плутоньер кричал особенно громко, и тогда глядели ошалело, вытаращив глаза, будто не понимали, где они и что происходит.

— Значит, так: врага надо побеждать внезапностью! — орал Грэдинару, мокрый от пота, красный, с всклокоченными усами. — Что значит внезапность? Это когда он тебя не видит! Когда враг тебя не видит, это значит, ты его захватил врасплох! Внезапность, сюприз! Так-то. Что же такое внезапность? Сюприз? Отвечай, солдат Ницэ Догару!

Солдат Ницэ Догару, худой, сгорбленный старик, в криво сидящей пилотке, спал, чудом удерживаясь на ногах. Его счастье, что стоявшие с ним рядом подталкивали иногда его и тем самым будили. Благодаря им он держался надежно, как ворота между столбами.

— Солдат Ницэ Догару! — рявкнул плутоньер и шагнул в его сторону, готовый испепелить одним взглядом.

— Слушаю, господин плутоньер, — промямлил старик и вяло стукнул каблуками.

— Ты что себе позволяешь, дурья твоя башка?! — совсем вышел из себя Грэдинару. — Спать?!

— Не спал я, господин плутоньер, так, думал немножко и вас слушал, как вы нам объясняете.

— И что же я вам объяснял?

— Ну… про это, про армию… господин плутоньер. Про армию и про это… про всех нас… про врага… про его величество короля…

— Ах ты, дубина безмозглая, да разве я говорил вам сегодня про его величество? — Грэдинару сделал еще один шаг к солдату.

— Нет, господин плутоньер, об этом вы нам рассказывали тогда, в прошлый раз…

— А теперь про что я объяснял?

Солдат Ницэ Догару потупился и мучительно соображал, что примерно мог говорить плутоньер, а что-то он говорил, это уж точно, и Ницэ слышал его, правда, как сквозь сон, плутоньер говорил и скрипел зубами, точь-в-точь как скрипела жерновами мельница дядюшки Гиндока у них в деревне, господин Грэдинару скрипел зубами и молол, молол так, что и словечка от его речи не уцелело. Ах ты господи, как ни силишься, а повторить невозможно. И что же он такое говорил? Хоть тресни, не повторить… Он посмотрел украдкой на своего соседа справа, высокого юношу с румяным лицом, с черными живыми глазами. Посмотрел заискивающе, просительно.

— Про сюрприз, дядюшка Догару, — подсказал сосед и быстро отвернулся, чтобы плутоньер ничего не заметил.

— Не понял…

— Про сюрп…

— Отвечай, дубина, отвечай сейчас же! — опять взъярился Грэдинару. — Про что я вам говорил? Может, я вам говорил не по-румынски?

— По-румынски, господин плутоньер, по-румынски…

— Так в чем же дело?

Ницэ Догару поднял понурую голову, и в его небольших, запрятанных в бесчисленные морщины глазах читались озабоченность, страх, тревога.

— Ну, долго это будет продолжаться?

— Господин плутоньер, вы нам говорили про… про этот… того… про сюрп…

— Ну, давай-давай, рожай! Рожай, тебе говорят! Это ж надо, как он надо мной издевается, пресвятая матерь божья! — хлопнул он себя ладонью по фуражке. — Всю душу мне вымотал!..

— Про… про…

— Сюрприз! — опять подсказал ему сосед справа.

— Сюприз, господин плутоньер! — неожиданно выговорил Догару, и его лицо просияло, как от великой победы. — Вот про что! Про сюприз…

— А что такое сюприз?

Старый солдат опять помрачнел. Что мог он знать про этот «сюприз»? Он знал лишь собственные беды, знал, что тяжело носить солдатскую форму вот уже пять лет подряд, то на сборах, а то и на фронте, что у оставшейся в деревне семьи нет ни пшеницы, ни проса, ничего, хоть помирай с голоду. А война все идет и идет, и нет ей конца. Когда же наконец люди перестанут маяться, когда вернутся домой?..

— Ну говори, говори же, кретин безмозглый!

Догару молчал, понурив голову, весь трепеща от страха, ему казалось, что у него отнимаются ноги, что он вот-вот упадет. Он знал плутоньера еще по тем временам, когда они вместе были на сборах, и позже, на фронте. Грэдинару и тогда был бешеный, жестокий, выходил из себя по любому поводу. А когда на него находила дурь, мог ударить пряжкой, лопатой, а то и ногой в живот так, что и через неделю не опомнишься.

— Значит, в молчанку играем, так? — Грэдинару сверлил солдата глазами, грозно насупившись и засунув руки глубоко под ремень. — Ты надо мной просто смеешься, как над последним дураком! Да как ты смеешь? Как ты смеешь играть у меня на нервах? Это тебе что — корм свиньям рубить? Ты у меня дождешься!.. Значит, не хочешь говорить?

— Нет, скажу, господин плутоньер…

— Тогда почему, черт побери, ты заставляешь меня ждать, почему я должен клещами вытягивать из тебя каждое слово?! — вопил Грэдинару, и его лицо становилось все более свирепым. — Ну? Отвечай немедленно, что такое сюприз!

В поисках спасения Догару опять взглянул направо, и парень понял, что несчастный солдат принимает его за человека бывалого, что это его последняя надежда. Делать нечего, и он начал ему шепотом подсказывать. Но не успел сказать и двух слов, как плутоньер это заметил.

— Кирикэ! Мерзавец! Ты что же подсказываешь этому старому хрычу, а?!

— Господин плутоньер, я не под…

— Молчать! — рявкнул Грэдинару и закатил ему несколько оплеух.

Кирикэ качнулся и повалился на Догару.

— Дурачить меня вздумал, ты, умник? — накинулся на него плутоньер, багровый от ярости, ощетиня усы. — Подумать только, он не подсказывал!.. Слепой я, что ли? Куриная слепота на меня напала?!

Кирикэ нагнулся, поднял свою пилотку, сунул под мышку, этой же рукой удерживая винтовку, и принялся вытирать кровь, хлынувшую из носа. Ницэ Догару торопливо пошарил по карманам и протянул ему свой платок — большую сероватую домотканую салфетку, мятую и грязную.

— Брось, перестань сейчас же, что ты ухаживаешь за ним, как за бабой! — одернул его плутоньер. — Он фронта не нюхал, с противником носом к носу не встречался, вот я его и поучил легонько. Если бы он на передовой побывал, я бы с ним разделался покруче! Динку! — повернулся плутоньер к капралу, который стоял на правом фланге роты.

— Слушаю, господин плутоньер!

— Ну-ка подойди на минутку…

Капрал Динку проворно подбежал и остановился на шаг сзади Грэдинару. Бросив сочувственный взгляд на Кирикэ, он замер в ожидании приказа.

— Вот что, — обратился к нему Грэдинару, — поручаю тебе этого дылду Кирикэ и недотепу Догару, будешь ночью отрабатывать с ними элементы боевой подготовки. Бросок в атаку. Ясно?

— Ясно, господин плутоньер! — отчеканил Динку, отдавая честь.

— Сто бросков, двести, триста, тысячу бросков — вот тогда они научатся делать врагу сюприз. Понятно?

— Понятно, господин плутоньер!

— Потому что сюприз делать удобнее ночью, когда врагу труднее тебя заметить… Я так и объяснял этим мужланам, но они, черт бы их подрал, совершенно безмозглые, тупые, как развалившийся башмак. Ну ладно. А теперь спросим кого-нибудь еще…

И Грэдинару все спрашивал да объяснял, объяснял да спрашивал, пока солнце не поднялось в зенит. Он устал и прямо озверел от этой бестолочи: «теория» отскакивала от них, как резиновый мячик. Никто ничего не понял из его старательных объяснений. И один за другим солдаты поступали в распоряжение Динку. Таких к концу занятий набралось пятнадцать человек. С наступлением темноты они должны были явиться на учебное поле и «делать броски», иными словами, осуществлять «сюприз»…

Вечером пятнадцать солдат отправились к месту проведения занятий, которое находилось за городской чертой. Старые и молодые, они шли строем, с винтовками за плечом.

— Споем, братцы? — в шутку предложил Динку, шагая рядом с колонной.

— Нешто нам теперь до песен, господин капрал? — заметил Догару, шедший в последнем ряду. — Разнесчастная наша жизнь, не песни нам петь, а кручиниться, горе наше горькое, на старости-то лет да чтоб такую издевку терпеть! То один в тебя плюнет, то другой…

— Тсс, дедок, что это ты разговорился? — предостерег его кто-то. — Неровен час, услышит господин капрал.

— С ним я за себя не боюсь, — возразил Догару, — потому как я его разгадал, у него доброе сердце, из наших он. Все бы такие были…

Они подошли к краю карьера. Капрал дал им несколько минут на отдых. Солдаты опустились на теплую от летнего зноя землю. Кругом стояла тишина, такая глубокая, что было слышно биение собственного сердца. Откуда-то из темноты, очень издалека, доносились звуки города, погруженного во мрак. Ни один огонек не мелькнул в той стороне. Все тонуло в густой кромешной тьме, едва угадывались очертания ближайших домов окраины, а над ними — силуэты одиноких тополей.

— Будем ломать косточки, господин капрал? Как думаете? — начал разговор старик Догару, сидя на земле по-турецки и положив винтовку на колени.

— Да что ты, дядюшка Ницэ, господин капрал сделает все как надо, — послышался голос из темноты.

— Кто это говорит?

— Это я, дядюшка Ницэ, я — Тотэликэ…

— Ага…

— Я не хочу, чтобы вы ломали косточки, Ницэ, — вступил в беседу капрал; он только что зажег сигарету и держал ее в кулаке, как его учил плутоньер Грэдинару, так курят на передовой. — Черт возьми, разве мы не люди? Плутоньер приказал мне привести вас сюда, вот я и привел. А теперь мы подумаем, какие боевые приемы нам надо отработать…

— Подумайте, господин капрал, подумайте хорошенько, чтоб польза вышла, — многозначительно вставил Догару. — Господи боже мой, сколько бросков я сделал и на сборах, в дождь, метель, и на фронте, в заправдашних боях; кто на войне, не был, ни в жизнь этой штуки не уразумеет…

— Ну а которые там побывали, пришли без рук, без ног. Или недужные да умом убогие.

— А то и вовсе не пришли, — печально заключил Догару. — Скажу я вам, люди добрые, — продолжал он, выдвинувшись немного вперед, чтобы все его слышали, — сегодня кто живет? Живет припеваючи тот, кто умеет ужом виться, у кого родственнички или вообще заручка какая в армии, их освобождают от военной службы, да еще эти, кто откупается либо деньгами, либо подарками… А мне, бедная моя головушка, мне-то что им дать? У меня двор без забора, какой уж из меня богатей?

— Сколько у тебя земли, дядя Ницэ? — поинтересовался капрал, жадно затягиваясь сигаретой.

— Земли у меня полпогона[14] да огород при доме. Хозяйство бедняцкое… Ну что еще у меня есть? Да ничего… Разве что на нашем деревенском кладбище небольшой кусочек-шаг влево, шаг вправо… Вот сколько земли! — почесал в затылке старый солдат и посмотрел на всех вокруг, как бы ища хоть кого-нибудь, кто мог бы дать иной ответ.

Солдаты рассмеялись, улыбнулся и Динку, потом затянулся сигаретным дымом и задал следующий вопрос:

— Кто самый богатый человек у вас в деревне?

— У нас, господин капрал? У нас таких несколько, кто с положением, — ответил Ницэ и растопырил пальцы, чтобы удобнее было сосчитать. — Перво-наперво, Тинтореску, у него имение — едешь, едешь, думаешь, и конца ему не будет. Вот, значит, Тинтореску, Оскар Тинтореску, богатей, я его в деревне не видел лет двадцать. Бают, он все в заграницах сидит.

— И кто же заботится об имении?

— Его зять, полковник кавалерии. Дона зовут его, этот всем и крутит, ох и лютый! Ну да сейчас и он на фронте. Так… значит, Тинтореску… Есть еще этот, как его, Стеликэ Султан — он держит два магазина: один на большом шоссе, другой ближе к краю села. В этом, что возле шоссе, есть и салон для новобрачных, и автомат для заправки сифонов. А окромя магазинов у него и молотилка, и трактор, и амбары, и дома! Три дома, а он говорит: еще выстрою, хочу, мол, переплюнуть помещика Тинтореску. Во как играет деньгами, окаянный! — Ницэ Догару замолчал, посмотрел направо, налево и спросил: — Ребята, кто угостит меня сигаретой? А то во рту пересохло…

— Возьми у меня, дядя Ницэ! — протянул ему пачку Динку. — «Национале» куришь?

— Курю, господин капрал, как не курить? Разве я стану выбирать? Дареному коню в зубы не смотрят!.. — Он прикурил, выпустил несколько колечек дыма, сухо кашлянул и продолжал: — Да, так вот, я вам говорил про купца, про Султана… У него двое сыновей, чуть постарше нашего Кирикэ и некоторых других в роте, пригодных для войны. Эти двое даже не знают, где находятся казармы полка, не говоря уж про передовую… Ей-богу, не знают.

— Небось заплатили большие деньги, дядя Ницэ…

— Заплатили, господин капрал, заплатили, потому что есть откуда взять и есть кому дать, — сказал Догару с негодованием. — Такие, как наш господин плутоньер, всюду есть…

— Эй, дедок, опять глупости болтаешь! — послышался голос за спиной Догару.

— Почему глупости? — удивленно обернулся Ницэ Догару, пошарил в темноте взглядом: — Слышь, не вижу я тебя чтой-то. Так вот знай, господин плутоньер предлагал мне сделку: я ему даю пять тысяч лей, а он меня оставляет дома насовсем…

— Пять тысяч?!

— Пять! — подтвердил Ницэ Догару. — Накажи меня господь, если вру! Пять тысяч кругленькими! Это было в начале войны, когда деньги были дороже… Я ему тогда сказал: «Господин плутоньер, нет у меня даже пятисот, не то что пяти тысяч, нет даже пятидесяти лей в кошельке, откуда у меня деньги?! Горюшко мое горькое… Отпустите вы меня, говорю, сын у меня погиб на фронте, некому обрабатывать клочок земли даже около дома, жена уже шесть лет мается ногами, еле на завалинку выползает, вот-вот один останусь, платить налог нечем, пристав стучит в ворота: дай да дай…»

— У тебя был сын, Ницэ? — заинтересовался Динку.

— Был, господин капрал, был… — вздохнул старик, и у него вырвался стон: — Был… И что за парень! Высокий, красивый, послушный, работящий, душевный… — Старик замолчал, опустил голову и вытер слезы рукой, в которой держал зажженную сигарету. — Пропал бедняга в пехоте, и многих парней из нашей деревни поубивало, — продолжал он еле слышным голосом, — куда ни посмотришь, господин капрал, везде черная материя на воротах. Только сыновья Султана, нашего купца, и другие такие же сидят дома, живут-поживают… И как живут! Тут все решают деньги. — Ницэ Догару безнадежно махнул рукой, поправил ружье на коленях и умолк.

Динку несколько минут молча смотрел на него, как бы приводя свои мысли в порядок, потом сказал:

— Что ж делать, война, дядя Ницэ, гибнут люди… Раз уж мы ее начали…

— Я ее, что ли, начал, господин капрал? — подскочил старик, резким движением сдвинув пилотку на затылок. — Или, скажем, вы? А может, бедолага Кирикэ или Георге Кырлиг? Вот он, дед, сидит, как тень, в военной форме… Скажите, бога ради, разве мы ее начали?

— Ты хочешь сказать, что не мы?

— Смеетесь вы над нами, господин капрал. Честное слово, смеетесь! А то бы вы так не говорили…

— Кто же тогда? — притворился наивным капрал.

— Как кто? Помещики, министры, те, кто с деньгами, им и война нужна, чтобы деньги делать! Они ее и начали! — сказал, как припечатал, Ницэ Догару. — Так ведь, люди добрые? — повернулся он к остальным. — Правду я сказал либо нет?

— Правду, дядя Ницэ!

— Ну вот видите? То-то… Если бы от нас зависело, господин капрал, мы бы опрометью кинулись на склад, сдали бы вам свои винтовки и ушли бы, даже не оглянувшись.

— А я бы оглядывался, не бежит ли за нами господин плутоньер Грэдинару, не хочет ли он вернуть нас в казармы, — сказал Тотэликэ, человек неопределенного возраста, с черными короткими усами, съежившийся от холода.

— Ну а если бы и бежал, я схоронился бы за горкой, на повороте, подождал бы его — и р-раз камнем по голове, чтобы помнил всю жизнь, если после этого он вообще что-нибудь бы да помнил! — Ницэ Догару облегченно вздохнул, как будто одна эта мысль, что он когда-нибудь расправится с тем, кто глумится над его старостью, принесла ему облегчение.

Рядом полулежал, облокотившись на локоть, Кирикэ и пробовал играть на листочке, который то и дело облизывал. Но ничего не получалось, он не мог извлечь ни звука.

— Листик от липы, а, Кирикэ? — заинтересовался Ницэ Догару.

— Нет, дядя Ницэ. Тополиный. Когда мы выходили из казармы, я отстал, чтобы поправить обмотки, и увидел сломанную веточку. Ну и взял с собой, думаю, поиграю.

— Хорош и тополиный, но разве тебе хочется играть?

— А почему бы и нет, дядя Ницэ?

— Ты молодой, тебя ничем не проберешь… Это у нас душа ноет…

— У каждого свое горе, дядя Ницэ, — спокойно ответил Кирикэ, — но я стараюсь об этом не думать. Как подумаю, начинаю с ума сходить. Да-да, зря ты на меня так смотришь, есть и мне от чего выть, как вспомню, все готов крушить!

— А что у тебя случилось? — спросил Тотэликэ, который сел поближе, чтобы принять участие в разговоре, послушать, что говорят люди.

— Очень мне худо, но я терплю, пока однажды не лопнет мое терпение…

Тотэликэ вопросительно глянул на Ницэ Догару, но тот в недоумении пожал плечами: откуда ему знать, что стряслось у Кирикэ.

Подошел поближе и Динку, щелчком отбросив сигарету в сторону. Он участливо попросил Кирикэ поделиться своим горем. Парень не заставил себя долго упрашивать, тем более что просил его сам капрал, а он питал к Динку глубокое уважение. Год назад в имение помещика Петре Соряну прибыл его сын, Георге Соряну, майор генерального штаба, чтобы провести отпуск на винограднике. Он приехал не один, с ним был немец, подполковник, высокий блондин в очках с золотой оправой, в семье Соряну его называли господином Клаузингом.

— Я запомнил это имя на всю жизнь! — говорил, задыхаясь, Кирикэ, и взгляд его блуждал. — Сколько жить буду, не забуду!

— Ну, приехал этот немец, а дальше что? — с любопытством спросил Ницэ Догару.

— Приехал это он, значит, в имение, и несколько дней шла у них гулянка, — продолжал Кирикэ охрипшим от волнения голосом. — Как раз в эти дни моя сестра Мариоара приехала из города, где занималась в школе домоводства. Ее туда определил отец, хотел, чтобы она выучилась грамоте, тоже чего-нибудь достигла, она была очень способная, вот он и настоял на своем. Приезжает она к нам в деревню, хорошенькая такая, ей исполнилось тогда шестнадцать. Она всегда была послушная и работящая и тут, услышав, что отец, мать и я идем на виноградник к помещику, чтобы заработать немного денег, решила пойти с нами, это ведь ради нее шел работать отец, чтобы содержать ее в городе. Вообще-то отец у нас был учителем. На следующий день мы все вместе пошли на виноградник. Управляющий имением занес Мариоару в списки, по которым производился расчет за работу. А когда на третий день мы шли мимо веранды помещичьего дома, которая выходила на виноградник, увидели, что в тени разлеглись в креслах сын помещика Георге — он был в белой рубахе, темные очки на носу — и рядом с ним этот немец, Клаузинг… Они сидели и курили, глядя вниз на село, на сады, на то, как восходит солнце в это утро. Мы шли, неся мотыги на плече, по дороге на виноградники. Уже прошли мимо дома помещика, когда отец оглянулся и увидел, что немец смотрит в бинокль нам вслед.

Мы дошли до вершины и начали работать мотыгой, выпалывать сорняки. Не прошло и часа, как явилась пожилая женщина, Аристица, она работала в имении прислугой, и сказала, что господин Георге велел, чтобы моя сестра Мариоара пришла к нему, он должен у нее кое-что спросить, посоветоваться с ней. Отец посмотрел на меня и, почесав в затылке, ответил этой женщине, чтобы она возвращалась в имение и передала господину Георге, что не о чем ему разговаривать с Мариоарой, он — помещик, у него натура тонкая, а Мариоара — дочь бедных и поэтому говорить ему с ней не о чем, ничего она ему посоветовать не сможет. Аристица пошла к помещику, но через некоторое время вернулась вся запыхавшаяся и сказала, чтобы отец вместе с Мариоарой шли к помещику. Но отец и тогда не пошел.

И вот, когда солнце уже высоко поднялось, появились на винограднике двое господ: майор и немецкий офицер. Они медленно поднимались в гору: господин Георге все в той же белой рубашке, темные очки на носу, руки за спиной, и немец в мундире с черным лакированным ремнем и высокой коричнево-зеленой фуражке. Они остановились около нас, и Георге спросил, почему отец не захотел прийти по его просьбе. Или мир перевернулся и теперь помещик должен приходить к крестьянину сам?

Отец ничего не ответил, даже не посмотрел на него, а продолжал работать, взрыхляя землю у корней виноградного куста. Мы очень спешили закончить, нужно было еще много сделать и дома. «Видите, господин Клаузинг, как ведут себя наши крестьяне?» — повернулся Георге к немцу. «Ошень пльохо, ошень пльохо, софсем некарашо, — покачал головой немец, а глазами все высматривал мою сестру, которая немного нас опередила и махала теперь мотыгой чуть выше на горе. — Крестьянин долшен слюшать свой барин».

Отец раскусил этих двоих, и, когда Мариоара повернула к нему голову, он подал ей знак. Она сразу все поняла, бросила мотыгу и что есть духу понеслась через виноградник домой. Немец кинулся было ее догонять, будто это игра такая, но я с поднятой мотыгой загородил ему дорогу. Он пришел в ярость, отвел мою руку, сжимавшую мотыгу, и попытался расстегнуть свою кобуру. Но отец схватил его за локоть. Взбешенный немец повернулся к отцу, выхватил пистолет и ни за что ни про что разрядил ему в грудь.

Мать страшно закричала. Я поднял мотыгу и замахнулся, чтобы ударить немца по голове, но между нами стал Георге, и я ударил его, да так, что глубоко рассек ему плечо. Немец направил на меня пистолет, и не знаю уж, откуда взялись у меня силы и как это пришло мне в голову, только ударил я его мотыгой по руке, так что пистолет упал на землю. Я нагнулся, схватил его, отбежал на несколько шагов, навел дуло на них и сказал им, чтобы они уходили, или я буду стрелять.

Они ушли. Но перед этим Георге, держась за плечо, повернулся ко мне и сказал, что я за все это отвечу в полицейском участке. Отец умер через неделю, а меня отправили в штрафной батальон. Так я попал в армию раньше, чем подошел мой срок…

— А когда у тебя срок?

— Осенью…

Кирикэ умолк и посмотрел вокруг себя, чтобы увидеть, какое впечатление произвел его рассказ на солдат. А те молча курили, качали головами, но никто ничего не говорил. Только капрал Динку через некоторое время спросил:

— А что сталось с помещиком, парень?

— С этим Георге? Когда вернусь домой, отдам его под суд. Правда, мне сказал наш нотариус, что я ничего не добьюсь, потому что застрелил отца не он, а немец, а с немца, мол, взятки гладки. Он чужой, и его не достанут наши законы… Так он сказал…

— Этот немец здесь, в городе, — проговорил Динку. — Он начальник немецкой комендатуры.

— Какой немец? — Кирикэ от удивления не смог правильно сформулировать свой вопрос. Он подошел вплотную к Динку и схватил его за руку, изумленно глядя ему в глаза.

— Какой? Тот, который убил твоего отца. Клаузинг. Я вижу, ты хорошо запомнил его имя…

— Здесь, в городе? — не мог прийти в себя Кирикэ. — Ну, выродок, — скрипнул он зубами, — теперь только бы он попался мне в руки, уж я из него дух вышибу!

— Тише, Кирикэ, тише, не горячись так, — сказал ему Тотэликэ. — Не забывай, ведь немцы наши союзники…

— Ну и что, что союзники? — вспыхнул старик Догару, который все это время молчал. — Они отбирают хлеб у крестьян, гонят нас на передовую, им все дозволено, они ведь «илита», или как там это называется, они убивают нас, как скотину, слышите вы, как скотину! Могут стрелять в невинного человека и делать что им заблагорассудится. Это, стало быть, наши союзники? Да пропади они пропадом! Этот Клаузинг — да чтоб он подох, как собака!.. Я сам, как увижу, вцеплюсь ему в глотку!

— Ну, знаешь, дядюшка Ницэ…

— Довольно, браток, хватит, нельзя столько терпеть, — сердито проворчал Ницэ Догару. — Вот ты, Тотэликэ, загляни к себе в душу и прочтешь в ней, как в книге, что со мной согласен. Загляни и к другим, ты убедишься, что в душе все со мной согласны. Ни я, ни ты, ни другие — мы не можем больше терпеть эту войну. Хватит! Не знаю, как с этим покончить, а только чую, терпение наше лопнуло. Что-то скоро случится, кончится наконец это злосчастье… Так, господин капрал? Правду я сказал, разрази меня господь, если я что наврал, а сердце мне подсказывает, что вы — хороший человек, и я не боюсь за нас, хотя мы здесь так вольно говорим обо всем!

Динку улыбнулся в темноте, он чувствовал огромное удовлетворение: вокруг такие же простые люди, как он сам, у большинства из них нет никакой политической подготовки. Но они готовы стать рядом с истинными патриотами, чтобы избавить страну от иностранных и собственных фашистов. В своем воображении он сравнивал эту массу народа с глиной, податливой и мягкой, если она находится в руках настоящего мастера. «Сколько силы, сколько мудрости, сколько боевой мощи у нашего народа! — размышлял Динку, вглядываясь в лица солдат, которые слабо угадывались в темноте ночи. — И какая проницательность, какой аналитический склад ума, способность спокойно и правильно судить о самых сложных явлениях…» Он всегда мог с уверенностью рассчитывать на их твердую и надежную поддержку, они были тружениками, как и он, у них были те же стремления и надежды. Эксплуатируемые и угнетенные, постоянно унижаемые богатеями, эти люди благодаря своим правильным суждениям и ясному разуму нашли в окружающей их неизвестности подлинную причину несчастий, которые обрушились на страну. Может быть, они предугадывали и путь, по которому следовало идти в поисках истинного света справедливости…

— Вот почему я иногда схожу с ума, — сказал как бы в заключение Кирикэ. — Стоит мне увидеть на улице немца в коричнево-зеленой форме, как я забываю, что он наш союзник, что он тоже человек, мною овладевает желание навалиться на него сзади, проткнуть его штыком, вот что на меня находит, честно вам говорю… Эх, братцы, — вздохнул он, — мой отец всю свою жизнь трудился, как муравей, никого не обижал, и все равно нашелся подлец, который наступил на него и раздавил… Вот какие дела!

Кирикэ замолчал, выплюнул листочек, который долго пытался заставить петь, и растворился в темноте, волоча за собой винтовку.

— Он прав, бедняга, — сказал Ницэ Догару. — Это как помешательство! Почти каждый из нас это знает по себе, у каждого чей-то неоплаченный счет: помещика, купца, полицейского. Счета тех, кто укорачивает нам жизнь своими «банковскими процентами», и со всеми, та же история…

— А ты бы хотел, дядя Ницэ, чтобы страной не командовали больше разные господа? — спросил капрал и дружески положил руку ему на плечо. Он чувствовал, что они духовно близки друг другу.

Ницэ Догару рассмеялся от всей души. Засмеялись и остальные солдаты.

— Ей-богу, господин капрал, — сказал он, вытирая рот тыльной стороной ладони, — вы меня вроде спрашиваете: «Скажи-ка, дядя Ницэ, тебе было бы приятно, если бы тебя поцеловала красивая женщина?»

Солдаты опять засмеялись, а вместе с ними и капрал Динку, которого все это страшно развеселило.

— Как же мне не хотеть, господин капрал? — продолжал Ницэ Догару и по очереди посмотрел в лицо каждому. — Я бы хотел, чтобы страной командовали крестьяне, такие, как я, или рабочие, такие, как вы, люди, которые знают и понимают наши нужды и наши беды…

— Правильно, дядя Ницэ, — сказал капрал, — каждый из нас хотел бы, чтобы управляли страной рабочие люди. Но, чтобы эти люди оказались у власти, необходимо изменить несправедливый порядок, который существует у нас в стране, нужно другое отношение к рабочему человеку, такому, как я, вы, Тотэликэ и другие. А этому не бывать без борьбы, только в борьбе мы можем исправить несправедливость, в борьбе не на жизнь, а на смерть против всякой гнили, против всего, что унижает нас, укорачивает нашу жизнь, и без того горькую и тяжелую. Эту борьбу, дядя Ницэ, должны вести люди, которые сами работают, и работают для того, чтобы жить, а не для того, чтобы накопить богатство и жить за счет других…

Динку старался говорить как можно понятнее про тяжелую жизнь и нищету униженного, эксплуатируемого народа, втянутого в войну, которой он не хотел, народа, над которым издеваются богатеи и банкиры; о том, как должен поступить каждый честный человек, который надеется, что придут другие времена, что загорится наконец свет во мраке, который окутал страну. Он говорил, а солдаты слушали, не сводя с него глаз, ловя каждое слово, удивляясь, сколько здравого смысла у их командира, который сейчас стал ближе их душе и сердцу. Они считали, что это совершенно нормально, что так и надо, ведь он сам рабочий и живет тем, что заработает своими руками.

— Поняли вы меня? — закончил он свою короткую беседу с солдатами. — Вы не читаете газет, не слушаете радио, ничего не знаете о происходящих в мире событиях, не слышите, о чем говорят люди в городе, вас ведь не выпускают из казармы, а я хожу с разными поручениями, слышу о чем говорят люди, и знаю, что они копят злость в душе, каждый ищет дорогу, которая ведет к лучшей жизни…

— Ваша правда, господин капрал…

— Люди сыты войной по горло, — продолжал капрал все более напористо и убежденно, — многие не только отдали последнюю корову со своего крестьянского двора, они отдали жизнь или безвозвратно потеряли здоровье, людям надоело получать по карточкам хлеб, керосин, масло, надоело погибать, защищая интересы правителей страны. Наш смертельный враг у нас в стране, в двух шагах от нас, он ходит поблизости как призрак, можно подумать, он невидимка, но он пьет нашу кровь и держит нас за горло, он не дает нам вздохнуть — это маршал со своими подпевалами, Гитлер со своими фашистами и все, кто встал на их сторону. Вот как все происходит. Это я и хотел вам сказать.

— Близкую сердцу правду говоришь ты, господин капрал.

— Еще минуту внимания! — попросил Тудор Динку.

Солдаты замолчали и затихли. Тесно прижавшись друг к другу, они приготовились ловить каждое слово своего командира.

— О чем я хотел бы с вами договориться, — продолжал Динку, стараясь заглянуть в глаза солдатам. — Мы здесь беседовали как люди, у которых общая беда, я верю, что среди нас нет предателя, который бы продал нас начальству…

— Как вы сказали, господин капрал? Который бы продал? — Ницэ Догару схватил Динку за руку. — Продаст, говорите? Я смотрю в их глаза, как смотрю в ваши, господин капрал, я вижу в них тот же свет, черт побери, мы ведь знаем друг друга, давно тайком обсуждаем разные разности, нам это не впервой, только теперь, если и вы с нами, у нас полегчает на душе, сердца наши не будут закрыты. Так, братцы?

— Слово твое закон, дядя Ницэ, не спрашивай ты нас, не студи зря рот, — послышался из темноты голос Тотэликэ. — Я давно распознал господина капрала, понял, что он наш. Я однажды тебе сказал: этот человек страдает вместе со всеми обездоленными.

— У меня, как и у вас, — заговорил опять Тудор Динку, — одно желание, братцы, чтобы наступил мир и чтобы соблюдалась справедливость в нашей стране.

— Вот именно, господин капрал, и справедливость! — горячо поддержал его Ницэ Догару. — Потому что мало толку нам будет от мира, если мы не добьемся справедливости у себя в стране…

— А теперь пора кончать беседу, — сказал капрал, — давайте займемся бросками, как приказал нам плутоньер Грэдинару. — С этими словами он поднялся, отряхнул брюки и подождал, пока встанут остальные солдаты.

— Господин капрал, — обратился к нему Ницэ Догару, подойдя поближе, — я хотел замолвить словечко за нас, грешных, — и лукаво посмотрел на окружавших их солдат.

— Ну говори, дядя Ницэ…

— Зачем нам ломать косточки на этом проклятом поле? Скажем, что мы сделали, как велено, и готово! Так ведь, братцы? — повернулся он к солдатам. — Ведь полезнее нам было послушать то, что вы нам рассказали, чем падать животом на землю…

— Верно, господин капрал, дядя Ницэ прав, — поддержал его Тотэликэ. — Никто не проговорится, господин капрал…

— Лучше побеседуем еще о нашей жизни, очень хорошо вы об этом говорите, как будто читаете по книге… честное слово, люди добрые, я готов без конца слушать, когда он говорит…

Капрал Динку опять снял с головы пилотку, вытер ладонью пот со лба, улыбнулся в темноте краешком губ, не зная, что ответить. Он не знал, на что решиться, колебался, думая, как поступить… Он и сам не собирался зря гонять людей — некоторые из них имели фронтовой опыт, — тем более что был уверен в несправедливости наказания, все произошло из-за дурацких выходок Грэдинару, который только и знал, что материться, избивать солдат, сажать их в карцер или мучить нарядами… Какой толк от таких занятий, когда большинство этих людей уже побывали на передовой, под градом пуль? Он попытался объяснить это Грэдинару, но тот бросил на него взгляд, в котором легко читалось: «Будешь делать эти броски вместе со всей ротой». Было ясно, что плутоньер не понял, что ему хотел сказать Динку.

— Только чтобы никто не трепал языком, что мы занимались разговорами, а не боевой подготовкой…

— Кто же это у нас такой, господин капрал? — спросил Ницэ Догару и посмотрел вокруг. — Если я про такое узнаю, ему не жить, истинное слово, не жить! Неужели такой затесался, а, братцы? Пусть лучше сейчас сознается, потом хуже будет…

— Не приставай, дядя Ницэ, ну чего зря спрашиваешь? — проворчал стоявший рядом Кирикэ. — Будто ты нас не знаешь…

— Будем молчать, как могила, дядя Ницэ! — изрек из темноты Тотэликэ.

— Какой нам интерес болтать? — отозвался кто-то другой. — Дураков нету идти к господину плутоньеру и докладывать, что не шлепались тысячу раз животом об землю я хотим теперь проделать это под его командой!

— Хорошо, — согласился капрал. — Тогда давайте строиться и не спеша двинемся к казармам.

— Есть, господин капрал!

Через несколько минут по темному полю по направлению к казармам двигались вольным шагом пятнадцать солдат во главе с капралом Динку. В тишине был слышен только резкий стрекот кузнечиков и монотонный топот ног.

— А теперь споем, дядя Ницэ? — спросил капрал и повернулся лицом к старому солдату, который шел в середине колонны, слегка припадая на одну ногу.

— Споем, господин капрал! — согласился Ницэ Догару. — Мы о своем поговорили, на душе полегчало…

— Тогда запевай, Кирикэ!

— Что прикажете петь, господин капрал?

— Спой ту песню, которую мы позавчера учили…

— О горнисте, что ли?

— Да, о горнисте.

Кирикэ откашлялся, пропел первые такты песни, и по команде Динку солдаты подхватили:

Песня разливалась по темному полю далеко, до самых казарм. Дойдя до ворот казармы, Динку подал команду «Стой», и рота замерла. Повернувшись, Динку увидел плутоньера Грэдинару. Он стоял неподвижно и ждал, когда капрал скомандует солдатам: «Вольно! Разойдись!»

— Динку! — крикнул он, когда солдаты ушли.

— Слушаюсь, господин плутоньер!

Капрал быстрым шагом приблизился к старшему по званию и приветствовал его по уставу, став по стойке «смирно».

— Вижу, повеселели хамы. Колотились они у тебя животом об землю, поняли, что такое сюприз?

— Так точно, господин плутоньер! Мокрые от пота… Думаю, я научил их уму-разуму, теперь, когда вы будете объяснять им теорию, они больше не ошибутся…

— Хорошо, парень. А сейчас гони их спать. Да поживей! — И Грэдинару удалился, тяжело ступая по темному двору под густыми каштанами, крепко, как большую ценность, прижимая две буханки хлеба.