У ворот Северина

6

Учитель Влад Георгиу появился в Турну-Северине пятнадцать лет назад, его перевели сюда из ясской гимназии. Он родился в Питешти, там учился в гимназии, а в Яссах окончил институт и начал карьеру педагога. Было это сразу после первой мировой войны. Человек прямой и честный, принципиальный в суждениях и поступках, он терпеть не мог лжи и очковтирательства, считал — лучше, если ученик признается, что не выучил урока, чем будет отвечать по подсказкам или пользоваться шпаргалками, был врагом слишком ранней взрослости в поведении учеников и воевал как с ними, так и с теми, кто их поощрял. Не разрешал, чтобы на его уроках присутствовали мальчики с длинными волосами и в галстуке. «Это не про вашу честь, подождите, пока не перейдете в восьмой класс! — наставлял он их с кафедры, — Вы здесь самые маленькие, должны вести себя так, как я велю, как того требует школьная дисциплина». Были, конечно, и недовольные, некоторые пытались спорить, приводили примеры: мол, учитель математики Опреску, классный руководитель седьмого «Б», разрешил ученикам ходить с длинными волосами и в галстуке… И учитель Штефэнойю разрешил… Как же так, одним можно, другим нельзя?! Разве они учатся не в одном и том же учебном заведении? Разве здесь не единые законы для всех? Так в чем же дело? Хорошо, — говорил он таким крикунам, — учитель Опреску разрешил, ходите, как хотите, на здоровье, но ко мне пусть никто не является с гривой волос, выгоню из класса». Что было делать гимназистам? Они стриглись, как им было велено, но на учителя имели зуб и Михая, который был их одноклассником, несколько раз поколачивали. То один, то другой с издевкой вопрошал: «Твой отец вообразил себя Нероном? Владыкой Рима? Почему он вводит свои порядки?»

Михай пожимал плечами, не зная, что ответить, и с улыбкой наклонят голову, остриженную наголо, показывая, что он не исключение.

В период правления легионеров[1] принципы Влада Георгиу стали притчей во языцех среди учителей и учеников гимназии. Он, например, требовал, чтобы те несколько учеников, которые вступили в «Железную гвардию», не появлялись на улице, а тем более у него на уроках, в зеленых рубашках навыпуск. «Ах вы, мартышки! — кричал он и драл их за уши, пока у них не выступали на глазах слезы. — Сначала наберитесь ума-разума, а потом занимайтесь политикой. Молокососы! Чтоб я вас больше не видел в этих рубашках, вытащенных из кальсон. Ясно? А кальсоны у вас что, тоже зеленые?»

Разумеется, его смелость не осталась без последствий. Вскоре он был вызван по телефону в уездную инспекцию средних учебных заведений, где юный, статный и очень лохматый чиновник распек его за оскорбления, нанесенные движению легионеров, и напомнил содержание циркуляра министерства национального воспитания, где легионерам поручалось «воспитывать» школьников, за школой же сохранялась только обязанность их обучать. Ссылка на циркуляр должного действия не возымела. И сколько ни старался молодой чиновник убедить учителя в том, что высшие указания якобы непререкаемо верны, с Владом Георгиу он сладить не мог. Учитель отстаивал свои принципы упорно, настойчиво повторял, что «политикой не должен заниматься каждый сопляк». Выведенный из себя инспектор нервно тряхнул лохмами и резко изменил тон беседы, но Влада Георгиу не испугали ни угрозы, ни предупреждения о том, что его уволят с преподавательской работы. «Дорогие коллеги, — обратился он к присутствовавшим на беседе сотрудникам инспекции, — я не испугаюсь, даже если попаду в царство нечистого, в преисподнюю. Видите ли, я не могу себе представить, чтобы я, учитель Георгиу, в вопросах политики разбирался хуже, например, своего ученика Чокырдела из шестого класса, распущенного, наглого второгодника и бездельника, который бросает камни в витрины еврейских лавочек и громит средь бела дня дома честных и ни в чем не повинных людей. Если хотите, называйте хулиганское поведение этого подонка и других вроде него актами воспитания, от меня вы этого не дождетесь! Здравый смысл подсказывает, что надо бороться с этими типами и с теми, кто их воспитывает». С красным от гнева лицом, он встал, взял шляпу и, хлопнув дверью, ушел не попрощавшись. Ему повезло: через несколько дней существование легионеров бесславно закончилось. Не будь этого, кто знает, что могло бы случиться с учителем Георгиу.

Влад Георгиу одевался скромно, носил дешевый, но всегда чистый костюм, хорошо отутюженные брюки, белую накрахмаленную рубашку. В класс входил с суровым, торжественным видом, тяжелой, полной достоинства поступью, держа журнал под мышкой, сосредоточенно усаживался за кафедру, медленно, неторопливо доставал очки в золотой оправе и, прежде чем протереть стекла, близоруко щурился, смотря поверх ученических голов молча и глубокомысленно, ни одна мышца, бывало, не дрогнет на его бледном, всегда свежевыбритом лице. Улыбался редко, иногда шутил, но никогда не переступал границ «хорошего педагогического тона», как он сам его понимал. Был скуп в оценке знаний, и отметки, которые он ставил учащимся, ни разу не превышали четырех баллов. Он был категорически против зубрежки, но на каждом уроке по десять раз повторял то, что, как ему казалось, ученики не поняли, поэтому они злились на него и считали занудой. Когда же он начинал вызывать и спрашивать то, о чем только что и с таким жаром говорил, и выяснялось, что внятного ответа добиться невозможно, сыпались двойки и тройки, в классе стоял стон и плач, и казалось, конца ему не будет. На переменках ученики обсуждали своего строгого учителя.

— Алексиу, тебя спрашивали на уроке истории? — интересовался кто-нибудь из учеников параллельного класса.

— Вызвал он меня. А я не знал второй поход римлян. Влепил мне Влад Цепеш[2] двойку, лепешку из меня сделал!

— И у нас сейчас история. Я уж зубрил, зубрил, но боюсь ужасно, ой, мамочки, как страшно!..

Ученики дали ему эту кличку, и почти вся школа называла его не иначе как Влад Цепеш. Он знал об этом, но делал вид, что не знает. Каждый отстающий ученик, считал он, бывает в числе недовольных и любит позлословить, это естественно.

Когда он приехал из Ясс и поселился на улице Аурелиана, в доме, который снял у священника, его дети были совсем маленькими. Михаю исполнилось пять, а Дана еще только училась ходить. Горячо любя своих детей и заботясь об их воспитании, Влад Георгиу посвящал им много времени, играл с ними, читал им сказки. Вечером вместе с ними и женой Аной, тоже учительницей — она преподавала музыку в женской гимназии, — он шел в городской сад, где иногда играл духовой оркестр 95-го пехотного полка. Когда темнело, они уходили оттуда, шли мимо маленьких кафе» расположенных в центре, где прогуливались по вечерам жители Турну-Северина, останавливались у ресторана «Империал», пили пиво, ели лесные орешки и слушали оркестр или просто садились на скамейку под каштанами на бульваре, отдыхали, смотрели на прохожих.

После окончания начальной школы Михая отдали в гимназию «Траян», где преподавал его отец, а Дану — в женскую гимназию «Принцесса Елена», чтобы она находилась под присмотром матери. Мальчик учился прилично, несколько лет был даже отличником, но склонности к преподавательской деятельности у него не было, и это очень огорчало отца, который мечтал видеть сына педагогом или выдающимся исследователем литературных памятников старины. По окончании гимназии Михай выразил желание стать офицером, к удовольствию матери, которая питала слабость к военной форме.

Мать всячески поддерживала сына в его желании ступить на военную стезю и чувствовала себя на вершине блаженства, когда были опубликованы результаты приемных экзаменов в офицерское пехотное училище, — по количеству очков Михай прошел десятым из числа абитуриентов, которых было более трехсот. Михай уехал в столицу, его ждало относительно обеспеченное будущее. Дана продолжала учебу в гимназии. Она была привлекательной, веселой девушкой, любила играть на фортепьяно, мать даже подумывала о том, чтобы позднее определить ее в бухарестскую консерваторию, где она могла бы совершенствовать свою технику.

Десять лет назад в город приехала и сестра Влада Георгиу, Эмилия, ей исполнилось тридцать два года, но она все еще была не замужем из-за слишком большой разборчивости. Маленькая, худенькая, с пышным пучком густых волос, синими искрометными глазами, освещавшими все лицо, она была человеком открытым, непосредственным, очень отзывчивым и страстно любила детей. Приехала она из Питешти, где долгое время служила в банке, перебралась к брату в Турну-Северин, надеясь, что он ей поможет и она наконец устроит свою жизнь. Через несколько месяцев после приезда Эмилия поступила кассиршей на вокзал. Вскоре ее заметили, оценили доброжелательность, добросовестность, она снискала уважение всего коллектива. На работе она носила синий халат с белым накрахмаленным воротничком, у нее была легкая, стремительная походка и привычка по-особому держать сигарету в руке; всем своим видом она напоминала скорее подростка, недавно получившего некоторую самостоятельность и попавшего на вокзал чисто случайно, чем служащую ее возраста.

Спустя два года, зимой, она познакомилась с Александром Николяну, бухгалтером Национального банка, за которого в скором времени и вышла замуж. Молодая семья сняла квартирку из двух комнат и маленькой прихожей в старом доме на улице Горация, принадлежавшем старухе по имени Роза, которая почти двадцать лет проработала поварихой на большом пассажирском судне. Эмилия вынуждена была расстаться с братом и невесткой Аной, с которыми прожила столько времени, но она часто их навещала, особенно потому, что обожала Михая, оправдывала все его шалости, а когда он проказничал, веселилась вместе с ним. Ей хотелось иметь такого же сына, и через непродолжительное время у нее родился Костел, не ребенок, а чертенок, неугомонный, озорной, который в пять лет мог легко отколотить восьмилетнего, лазил по всем заборам, умел запустить змея, стрелял из рогатки по воробьям, чаще попадая в окна соседей, чем в птиц.

— Хотела иметь ангела, получила дьявола, — часто говаривала Эмилия, втайне гордясь сумасбродством мальчика, которое полностью оправдывала, считая, что детские годы должны быть прожиты бурно. — Знаешь, Александру, этот малыш похож на тебя, вы прямо как две капли воды.

Но Костел даже отдаленно не напоминал отца. Александр был добр, снисходителен и покладист. Он окончил коммерческую гимназию в Бухаресте и там же — коммерческую академию, несколько лет работал в Национальном банке, потом в провинциальных банках и наконец осел в Турну-Северине, где и обрел семью. Он любил своего шурина, учителя Влада Георгиу, и считал, что по всем семейным вопросам решающий голос должен оставаться за ним. Уважал он и Ану, женщину работящую, преданную мать, которая, выйдя после тяжелой операции на пенсию, продолжала работать, давая частные уроки музыки. Александр, как и его жена, был человеком отзывчивым, нередко помогал Владу по хозяйству: дров наколет, огород вскопает, смастерит что-нибудь.

Зимой сорок второго года его мобилизовали, и он отправился искать свой артиллерийский полк в далекие русские степи, в излучину Дона. Еще до отправки на фронт он говорил иногда шурину в откровенных беседах, вечером, за чашкой кофе:

— Знаешь, Влад, я оттуда не вернусь. У меня такое чувство, что война меня не пощадит…

— Глупости! — возражал Влад, сочувственно глядя на него сквозь стекла очков. — Глупости ты говоришь…

— Нет, не глупости, — настаивал Александр. — Это предчувствие. Знаешь, дорогой, последнее время я много размышляю о причинах войны. Сказать тебе, к какому выводу я пришел? Войн не было бы, если бы люди — я говорю о солдатах, — если бы эти люди договорились и не пошли бы воевать. Как ты думаешь? Я прав?

— Конечно.

— А эта война, которую затеяли немцы, разве есть ей оправдание? Жизненное пространство… Не более чем предлог. Что было бы с миром, если бы все народы стали требовать себе жизненного пространства? Каждый смотрел бы через забор соседа с намерением отхватить у него кусок земли, ведь так?

— Что и говорить…

— И можно ли оправдать то, что мы попали как кур во щи, дали втянуть себя в это побоище?

— Вот что, Александр, — мягко останавливал его Влад Георгиу, — ты меня извини, но вести такие беседы я не могу. Я тебе уже говорил, что не занимаюсь политикой. Я учитель истории, и только. История как наука хранит в своей памяти особо важные события, которые произошли в ходе развития человечества, и доводит их до сведения каждого нового поколения, чтобы люди их знали и правильно оценивали. История и политика — разные вещи…

— Хорошо, Влад, допустим, но как человек, а не как историк ты можешь оправдать положение, при котором страна идет к катастрофе?

— Пойми, мой друг, я не занимаюсь политикой, — пытался прервать беседу учитель. — Может быть, ты и прав, а может, и нет. Я не знаю. И не ищу правды в том, чего не знаю…

Тогда, зимой, в вечер своего отъезда, Александр был мрачен, неразговорчив. На вокзале, в вихре вьюги, уже слыша звуки приближающегося поезда, он молча обнял жену, сына, пожал руку Владу и Михаю.

— Береги себя, Александр, — все повторяла и повторяла Эмилия, еле сдерживая слезы. — Не ходи под пулями, никому не причиняй зла. Бог всемогущ, он все видит. Старайся не простудиться. И пиши нам. Почаще, чтобы мы знали, как ты там…

Костел, в черном пальтишке, в шапке, нахлобученной на уши, стоял, тесно прижавшись к отцу, и беззаботно играл ремешками от его ранца. А Влад молчал, задумчиво наблюдая, как кружит снег над перроном, изредка притопывал, чтобы согреть замерзшие ноги.

Александр уехал, и больше никто ничего о нем не знал. Спустя полгода в городе появился некий Василиу, капитан запаса, приписанный к одному из артиллерийских полков. Встретившись с Владом, он сообщил, что Александр пропал без вести. Эмилия безутешно плакала, терзалась, пока в первый же налет американцев на город ее разум, измученный черными мыслями и потрясенный пережитым кошмаром, не померк навсегда.

В том же году уехал в военное училище и Михай. Сначала он писал из Бухареста, потом письма стали приходить из Германии, Франции, Италии и, наконец, из Северной Африки!

Последние восемь месяцев и вокруг него легла зловещая тишина. Он молчал, и неизвестно было, что думать о его судьбе. Несчастная мать не знала ни минуты покоя. По ее просьбе Влад пошел к полковнику Предойю, командиру резервного пехотного полка, который был в то время и начальником румынского гарнизона. В тревоге за судьбу сына он даже предпринял поездку в Бухарест, в военное училище, пытаясь узнать, нет ли у них сведений о тех, кто был направлен в Германию для продолжения учебы. Побывал и в германской дипломатической миссии… Но все было тщетно. Никто ничего не знал. От прямого ответа явно уклонялись, говорили, пожимая плечами: «Война ведь идет, а на войне всякое может случиться!»

Поняв, что он не может ничего сделать, учитель вернулся совершенно разбитый, сломленный, и с тех пор в доме стало, как в склепе. Никто не говорил ни слова, даже шепотом. Двигались молча, печальные и удрученные, стараясь не производить ни малейшего шума, заботясь о том, чтоб не побеспокоить мать, сразу постаревшую лет на десять. Влад Георгиу часто ездил в село Шишешти, за несколько километров от города. Туда была переведена гимназия, и Влад принимал экзамены у своих учеников и у тех, кто занимался самостоятельно. Возвращался через несколько дней, усталый и запыленный, с чувством отвращения ко всему, что происходит вокруг, с впущенными плечами, на которые давила невидимая тяжесть. Он не мог спать, почти ничего не ел, бесцельно бродил по квартире, то и дело поглядывая через окно на калитку, чутко прислушиваясь ко всем доносившимся с улицы шагам. Иногда ему мерещился знакомый голос, он вздрагивал, настораживался, но нет, это был не Михай… Удрученный, страдающий, он много времени проводил в садике перед домом, сидя на скамейке и листая полученные с опозданием газеты.

Дана ежедневно ходила на работу, несла «военную трудовую повинность» вместе с учениками и ученицами, оставшимися в городе, — помогала разбирать дома, разрушенные бомбардировками, сгребать битый кирпич, уносить обгоревшие балки, все, что мешало нормально пройти или проехать по улице. Кто уклонялся от работы, не получал соответствующей справки и осенью отстранялся от занятий. Она возвращалась домой поздно, чуть живая от усталости, с израненными руками и в пропыленной одежде, недовольная тем, что так проходят ее каникулы, которые она планировала провести в экскурсиях по стране, а если бы они не состоялись, она бы осталась дома и гуляла, читала или просто отдыхала, но не возила бы тачками щебень. Входя в комнату, Дана пыталась понять, не изменилось ли что-нибудь в жизни семьи, не принес ли кто известий о Михае? Не пришло ли от него письмо? А может быть?.. Но нет, ничего нового… Как обычно, все занимались своими делами, ходили молча, опустив глаза, словно именно они были виноваты в том, что Михай пропал.

Так проходили день за днем, неделя за неделей… Проходили в давящей, печальной и тяжелой монотонности, и это разъедало душу, полную боли и горечи.