У ворот Северина

28

Прошло несколько дней. Полковник Предойю назначил Гане время, когда тот должен прийти к нему с рапортом о боевой готовности роты. Младший лейтенант явился утром, сразу после подъема, точно к указанному времени. Но прошло десять, пятнадцать минут, а полковника все не было. Для такого пунктуального человека, как Предойю, это было довольно странно. В ожидании начальства Ганя мерил шагами кабинет и пытался себе представить, что могло так задержать полковника. Он подошел к окну. По дороге тащились запряженные волами телеги, рядом с ними, помахивая кнутами, шли крестьяне.

Во дворе казармы перед самым окном несколько солдат, изнуренных духотой жаркого августовского утра, таскали ведрами воду и поливали цветы, росшие по бокам дорожки, усыпанной мелкой речной галькой. Старые солдаты последнего призыва двигались медленно, молча, не глядя один на другого. «Вот для чего держат этих несчастных в армии, — размышлял Ганя. — Для того, чтобы поливать цветы в полку!.. Скольких война оторвала от дела! И ради чего?»

Отворилась дверь, и вошел полковник Предойю. Лицо его было усталым, бледным, волосы растрепались, взор потух. За два дня он постарел на десять лет.

— Здравия желаю, господин полковник! — Виктор стал по стойке «смирно».

— Здравствуй, Ганя, — ответил Предойю вяло, равнодушно и, подойдя к столу, с отвращением бросил на него папку, которую держал под мышкой. — Что ты тут делаешь?

— Прибыл по вашему приказанию, господин полковник!..

— Ты знаешь, зачем я тебя вызвал?

— Нет, господин полковник.

— Вот почитай, ты поймешь, что нас ожидает…

Предойю вытащил из папки лист бумаги и протянул младшему лейтенанту. Ганя взял бумагу и заскользил глазами по напечатанному тексту.

— Насколько я понял, началось наступление советских войск в районе Молдовы. Корпус требует, чтобы мы послали туда еще один маршевый батальон…

— Представляешь?! — глаза полковника сердито блеснули. — Откуда мы возьмем людей? Сделаем из глины, дунем, чтобы ожили, как это сделал господь бог? Ну скажи на милость, откуда?

Ганя еще раз пробежал глазами телефонограмму, адресованную командиру полка, и молча положил ее на стол.

— Ну что ты думаешь? Неужели в корпусе не знают, какое у нас положение?

— Думаю, господин полковник, что они очень хорошо его знают, — ответил Ганя, почтительно вытягиваясь перед начальником.

— Ты говоришь о нашем численном составе? — раздраженно уточнил Предойю.

— Я имею в виду другое. Положение на фронте.

— То есть? — сузил глаза Предойю.

— Фронт разваливается, господин полковник, — сказал Ганя, продолжая стоять навытяжку перед Предойю. — Это осознают и те, кто дал телефонограмму. Но они исполняют приказ, который получили сами, и в такой же интерпретации передают его нам, как говорится, «на исполнение». Вышестоящее начальство требует сейчас от наших солдат фанатического героизма. Но какой моральный источник должен питать этот героизм, никто сказать не может. Потому что каждый солдат, каждый гражданин спрашивает себя: за что мы воюем? Какова цель нечеловеческих усилий, которые стоили многих жизней? Никогда, господин полковник, наш народ не зарился на чужие земли. Об этом говорит история. Мы всегда только защищались…

— Мы и сейчас защищаемся, — перебил Предойю, но как-то не очень уверенно. — Разве нет?

— Но мы начали военные действия не с обороны, — не сдавался Ганя, глядя прямо в глаза Предойю. — Мы первыми напали, господин полковник, вы это хорошо знаете. А сейчас мы потому и защищаемся. Яснее ясного!.. Не народ начал войну, а фашисты, буржуазия, Антонеску. Не народ виноват в преступных махинациях, от последствий которых он страдает, а выразитель интересов буржуазии — сам маршал!

Предойю был ошеломлен; он ужаснулся тому, что услышал, и, испуганно покосившись на дверь, строго сказал своему подчиненному:

— Послушай, Ганя, мне не нравятся твои рассуждения! Честное слово, не нравятся. Да я и не обязан их выслушивать. Я тебе уже говорил: ты можешь очень просто загреметь под суд военного трибунала…

— Все зависит от того, кто будет меня обвинять, господин полковник, — твердо возразил Ганя, не теряя присутствия духа. — Во всяком случае, вы не стали бы выступать как свидетель обвинения. Вы разделяете мои взгляды и…

— Я?! — захлебнулся от возмущения Предойю. — Ты в своем уме, парень? — полковник нервно закурил.

— Мне всегда хотелось быть с вами откровенным, — спокойно продолжал младший лейтенант. — Я твердо уверен, господин полковник, что в глубине души вы считаете меня правым и, споря с собственным «я», не можете не прийти к тому же выводу.

— Вот что, Ганя, — заговорил все так же нервно Предойю, выдохнув дым и отгоняя его ладонью. — Я отношусь к тебе с симпатией, потому что ты умный, цельный человек, но я не позволю тебе искажать мои мысли, понимаешь?

— Не сердитесь, господин полковник, но речь идет не об искажении. Моя догадка основана на анализе жизни и людей, на серьезных наблюдениях… И разве только я или только вы так думаете? Уверен, сегодня из каждых десяти человек девять приходят к такому же выводу, советуются со своим собственным «я», боясь выдать себя в разговоре с другими. Девять из десяти поняли: наш народ не может больше мириться с тем, что происходит. А мы, господин полковник, простите за резкость, мы отдаем себе отчет в том, какая трагедия разыгрывается в стране, но довольствуемся ролью сторонних наблюдателей, и только.

— А что мы можем? — спросил Предойю.

— Что можем? Выйти на сцену и изменить действие пьесы. Вы меня поняли, господин полковник?

— Извини, но ты безумен! Честное слово, ты не в своем уме. А я тоже безумец, потому что слушаю тебя, вместо того чтобы вытолкать за дверь. Вытолкать — это в лучшем случае…

— Не сердитесь, господин полковник, но если вы считаете, что я подстрекатель, отдайте меня под суд военного трибунала.

— Дело не в том, что ты подстрекатель, я так не считаю. Просто ты очень неосторожен. Понимаешь? Я лично, из определенных соображений, ради доброго отношения к тебе, о котором ты знаешь, сделаю вид, что и не слышал твоих слов. Я не хочу иметь неприятности. Скажи, ты так говоришь только со мной? Ведь даже со мной ты должен сдерживаться!

— А вы всегда сдерживаетесь? — не сдавался Ганя. — Я же вижу, что сегодня вы растерянны… потому что должны послать людей на фронт. Послать их на смерть… А я уверен, что эту бессмысленную войну вы осуждаете… И разве вы можете сохранять самообладание, спокойствие, делать вид, что ничего не слышите, не видите? Реальность, жестокая реальность не даст вам пройти мимо! Людям все надоело, господин полковник. И в тылу, и на фронте. Особенно на фронте… Они теперь больше понимают, смотрят глубже. Обратите внимание — люди по собственному желанию, а не по приказу своих командиров бросают оружие и бегут… Вам известны приказы штаба корпуса о дезертирах? Наши «братья по оружию», гитлеровцы, посылают нас на передовую, чтобы мы ценой жизни создавали им условия для «планомерного» отступления.

Предойю отвернулся от Гани и, молча затягиваясь сигаретой, уставился в окно. Он думал, искал ответы на мучившие его вопросы. Конечно, Ганя прав, аргументы его неопровержимы, страна идет к гибели, это понимают все. Но парень ведет себя слишком смело, не следит за своими словами, несдержан и в любой момент может допустить оплошность. Разве он, как командир, должен терпеть такое поведение подчиненного, разделять такие взгляды и, более того, следовать им в жизни? Приказы относительно подрывных элементов армии были абсолютно недвусмысленны. Нет, он постарается подавить в себе всякую сентиментальность. И полковник, словно не было у них только что важного и тревожного разговора, спокойно ответил:

— Оставим пока в стороне вопросы, которые нас не касаются. — Он размеренным шагом вышел на середину комнаты. — Скажи, как, по-твоему, следует поступить, чтобы выполнить указание командования?

— Вы имеете в виду телефонограмму? А что по этому поводу думаете вы сами?

— Надо послать хотя бы две роты, — неуверенно ответил полковник.

— И где же вы их наберете? — спросил Ганя.

— Возьмем у вас, перетряхнем новобранцев…

— Господин полковник, простите, но я не могу с вами согласиться, — Ганя старался говорить как можно убедительнее. — Из моей роты не следует отдавать ни одного человека. И из батальонов новобранцев тоже брать нежелательно.

— Потому что люди еще не обучены?

— Это только одна из причин…

— А другая?

— То, что годилось вчера, уже не подходит сегодня, господин полковник, — уклонился от прямого ответа Ганя. — Я говорю о положении в стране. Вы видите, как оборачиваются события, как стремительно они развиваются… Даже из приказов, которые получаем мы, видно, что люди под руководством коммунистов организуются, вооружаются, готовятся к борьбе…

— Ты думаешь, скоро произойдет государственный переворот? — оглянувшись, шепотом спросил Предойю.

— Не знаю! — пожал плечами Ганя. — Мои предположения интуитивны, я просто анализирую обстановку, как любой человек, который хочет сегодня предугадать то, что случится завтра…

— Весьма рискованные предположения! Ты заходишь слишком далеко… — заметил Предойю.

— Вы абсолютно правы, — согласился Ганя. — Да, это только предположения, и к тому же рискованные… Но есть и бесспорные факты.

— А именно?

— Вы ведь читаете те же информационные сводки, что и я. Видите, что на фронт идут снаряды с неисправными взрывателями, недоброкачественный бензин, в результате чего выходят из строя танки и автомашины, на железнодорожном транспорте авария следует за аварией, сотни ящиков с боеприпасами и винтовками пропадают со складов и в пути… А отчаянные циркуляры полиции и военного гарнизона, где скупо, но прямо говорится о саботаже, где призывают к бдительности и крайней осторожности? Вы знаете, что только здесь, в этом городе, партизаны взорвали два немецких поезда… Не говоря уж о действиях партизан в районах Молдовы, Валя Праховей, Баната…

— Зачем ты мне все это говоришь? — в недоумении пожал плечами полковник.

— Затем, что в такой опасный период мы не можем оставить гарнизон без солдат.

— У нас есть два батальона новобранцев, они стоят в нескольких километрах от города, — спокойно возразил Предойю. — Эти батальоны останутся на месте, чтобы гарнизон был обеспечен солдатами в соответствии с приказом штаба корпуса. А на фронт пошлем обученных, старый состав… Поэтому я и говорил, что людей надо взять только из твоей роты…

— А в моей роте только новобранцы, так что же, будем уповать на детей, которые только что научились обращаться с оружием? Таким решением мы нарушим приказ штаба корпуса об обеспечении боеспособности гарнизона.

— Остальные стары, Ганя. Они не годятся…

— Стары, господин полковник, вы правы, стары, посмотрите во двор, они еле-еле поднимают ведро с водой. Но у них есть фронтовой опыт, они знают, что такое по команде открыть огонь, совершить маневр на местности, как действовать в обороне, в атаке, в окружении. И здесь, в гарнизоне, мы можем положиться на них, мало ли что случится…

— Тогда давай сформируем две роты из новобранцев, — предложил полковник.

— Простите, но я и с этим не согласен, — запальчиво возразил Ганя. — Я вам уже докладывал. Разве вы сможете подписать смертный приговор двум сотням необученных молодых солдат, которые даже не научились укрываться от пуль? Они виноваты лишь в том, что из-за войны им раньше времени подошел призывной срок, они надели военную форму и вынуждены теперь исполнять, еще раз извините, бессмысленные приказы… Неужели вы так бессердечны? Я уважаю и ценю вас, господин полковник… Я простой учитель латыни, мобилизованный, у меня самый маленький в армии офицерский чин… Но для меня главное в человеке не чины, а душевные качества…

— Что же мне делать, на что решиться? — совсем растерялся Предойю и быстрым движением затушил сигарету в пепельнице. — Взять новобранцев — плохо, старых — тоже. Что же остается? Разве ты не видишь, сколь категорична телефонограмма?

— Доложите в корпус, что у нас нет возможностей, — высказал свое суждение Ганя. — Кто может, тот пусть и посылает. Ведь необходимо выполнить и другой их приказ: обеспечить безопасность гарнизона в эти бурные и тревожные времена… Почему они издают такие противоречивые приказы? Что у нас тут — бездонная бочка? Сокращение численности тоже имеет свои пределы. Пусть немного протрезвеют и вышестоящие начальники, пусть не выполняют больше приказы господина маршала так… слепо.

Полковник Предойю не знал, как поступить, голова у него шла кругом. «Всю свою жизнь кадрового офицера, — думал он, — я только и знал, что соблюдал дисциплину, исполнял «без ропота и сомнений» вышестоящие приказы, приказы, которые мне всегда казались правильными, которые не подлежали обсуждению. А теперь я ничего не понимаю! Или я совсем свихнулся, или, как сказал этот Ганя, тем, наверху, пора, черт побери, протрезветь! Он совершенно прав: то они требуют, чтобы мы обеспечили гарнизон солдатами, то шлют телеграммы с просьбой прислать новые пополнения. И верно, что мы им, бездонная бочка?! Прав этот парень! Но разве я могу ему об этом сказать? Разве могу обсуждать с ним приказы вышестоящих командиров? Что тогда будет с дисциплиной, железной дисциплиной, основой основ солдатской жизни?»

Размышляя так, он обошел стол, сел и несколько минут молчал. Потом поднял глаза на младшего лейтенанта и сказал:

— Хорошо, Ганя, спасибо за совет. До обеда у меня еще есть время подумать.

— Конечно… вам решать. Я свободен?

— Можешь идти, — разрешил полковник. — Не забудь только составить план обороны казармы, как я говорил тебе вчера вечером. Сделай и чертеж.

— Нет кальки, господин полковник.

— Ну ее к черту, сделай на обыкновенной бумаге, только сделай, — заключил Предойю. — Чтобы то и другое я получил до обеда.

— Понял.

— Да, вот еще что! Как там идет следствие? Ну… по делу старого солдата, у которого отняли винтовку?

— Он сейчас в роте. В полиции его допросили, но задерживать не стали.

— Взыщи с него за винтовку. Так потребовал Грэдинару, и я думаю, это правильно…

— А нельзя ее просто списать? Мы столько винтовок потеряли на фронте, одной меньше, одной больше, какая разница? Человек не просто потерял оружие, это оружие украли, мое мнение такое…

— Хорошо, посмотрим… Может, ты и прав.

Через несколько минут Ганя вошел в канцелярию роты. Склонившись над столом, капрал Динку неумело чертил на листе бумаги план казармы.

— Это хорошо, что ты за него взялся, — сказал младший лейтенант, вешая фуражку на гвоздь. — Кончишь — отдашь мне, я дополню его планом обороны, обозначу огневые точки. До обеда я должен вручить его господину полковнику… Где Грэдинару?

— Не знаю. Где-то в казарме. Что слышно с отправкой на фронт, господин младший лейтенант? — шепотом спросил Динку. — Солдаты прослышали, что немцы требуют пополнения.

— Я только что был у командира, — ответил Ганя, садясь за свой стол. — Убеждал его, что мы не можем послать ни одного человека, особенно из нашей роты. Причину ты знаешь…

— Знаю, — заговорщически подмигнул ему капрал, — никого отправлять нельзя. Мы должны на них опираться здесь, на месте…

— Безусловно. Только так, — подтвердил Ганя. — То, что мы там решили, — свято. Мы должны выполнить свою задачу. Только у меня большая просьба… Но оставим это пока, поговорим в другой раз. Кто-то идет…

И действительно, в канцелярию вошел Грэдинару, держа фуражку, полную обойм.

— Черт бы их побрал, мужичье проклятое! — ворчал он себе под нос. — Вот, полюбуйтесь, заставляешь их чистить оружие, а они теряют имущество под стенами склада… И я, старый человек, должен ползать и собирать все в фуражку… Как будто это отцовское наследство, золотые монеты…

Но Ганя не слушал его. Он встал, подошел к окну и устремил взгляд куда-то вдаль, поверх корпусов казармы, залитых лучами солнца, которое поднималось все выше и выше в синем небе.