У ворот Северина

31

Той же ночью Михай переступил порог родного дома, спеша как можно скорее увидеть близких. Первый, кого он встретил еще во дворе, был Костел. Мальчик вынырнул из-за собачьей будки, кинулся ему на шею:

— Ура! Дядя Михай пришел!

— Ты что не спишь, непоседа? — Михай поцеловал мальчика, подбросил в воздух и ловко подхватил. — Скучал по мне? Не забыл?

— Нет, что ты! Конечно, скучал. А ты где так долго был?

— Далеко.

— И опять уйдешь?

— Нет, теперь не уйду. Дома кто-нибудь есть?

— Только мама и тетя.

Михай вошел в дом. Мать, увидев его, заросшего, небритого, грязного, вздрогнула и чуть не уронила тарелку.

— Михай?! Что с тобой?

— Ничего, все в порядке, мама… Кончилось мое добровольное заключение, я вернулся домой.

— Где же ты был? Уезжал из города?

— Я тебе все потом скажу…

Она обняла его, погладила по голове, поцеловала и робко, тревожно спросила:

— Ты все еще в опасности? Тебе по-прежнему надо скрываться?

— Нет, мама, я же тебе сказал — мое затворничество кончилось.

— Господи, как я рада! — Ана снова обняла сына. — Какое счастье, что ты вернулся! Я все глаза проплакала, так за тебя боялась!..

— Успокойся, ну вот, ты опять плачешь… Мама, я дома, все горести позади.

— Да, конечно, все позади. Ты ведь слышал, какие невероятные новости? Заключен мир, немцы уходят из страны. Бог дал, чтобы свершилось это чудо! — молитвенно сложила руки мать. — Мы снова будем все вместе, настанут наконец спокойные счастливые дни…

В дверях появилась Эмилия. Нелепо накрашенная, во взбитых волосах яркие ленты, взор блуждающий. Тенью она проскользнула мимо них и вышла в боковую дверь. Костел выскочил за ней следом.

— Мама, вы не пробовали сводить ее к врачу? — спросил Михай.

— Какой врач! — грустно возразила Ана. — Они все уехали из города, спасаясь от бомбежек. Осталось двое: стоматолог, эвакуированный поляк, да наш местный терапевт. Но ты знаешь, Эмилия ведет себя довольно спокойно. Вот только молчит, все время молчит. А то выйдет на улицу и смотрит, смотрит на небо. Иногда и ночью выходит. Теперь вот лентами занялась. Видел? Все их меняет, вплетает, бантик на бантике, и без конца в осколок зеркала смотрится…

— А где Дана?

— Два часа назад ушла в город. К подруге, так она мне сказала.

— А отец?

— Пошел к господину Пинтилие, судье, ты его знаешь. Радио послушать. Я его жду с минуты на минуту.

Вскоре появился и учитель Георгиу, бледный, исхудавший, весь какой-то поблекший.

— Михай! — радостно воскликнул он и крепко обнял сына. — Ты слышал, весь этот кошмар кончился!.. Хотя, что я говорю, конечно, слышал, иначе бы не вернулся домой… Где ты был все это время?

— Неважно, где я был, — холодно ответил Михай, высвобождаясь из его объятий. — Важно, что я жив и снова дома, а главное, что ты теперь ничем больше не рискуешь… Надеюсь, у тебя нет возражений против того, чтобы я жил вместе с вами?..

— Ты несправедлив, мой мальчик, — сказал учитель и мягко сжал его руку. — Как жаль, что ты меня не понимаешь!..

— Я неплохо тебя понимаю, папа. Не обижайся, но ты слишком стараешься ладить со всеми, без разбора. Поэтому-то у тебя и нет собственной позиции… Ты многое видишь, не можешь не видеть, но у тебя не хватает гражданского мужества определиться, выбрать свой единственный путь.

— Такой уж у меня характер, Михай. Я наблюдаю, но не участвую. Историк должен быть объективным, а значит, нейтральным. Понимаешь? Так я устроен, таково мое кредо… И давай сейчас не спорить. У нас еще будет время поговорить.

— Если ничего не случится… Но я согласен, вернемся к этому разговору позже. Мама сказала, ты был у судьи Пинтилие. Что ты там слышал по радио? Последние два часа у меня такой возможности не было.

— Передавали, что сформировано новое правительство во главе с генералом Санатеску. Изданы декреты: об амнистии, о ликвидации концентрационных лагерей…

— Это я знаю. А что еще?

— Что еще? — Учитель задумался, припоминая: — Ах да! Освобожден силами Сопротивления Париж. Освободили и Марсель. Пожалуй, все… Ты давно пришел?

— Да нет, минут тридцать.

— А где ты был?

— В 95-м пехотном полку…

— В полку? Господи, как ты туда попал?!

И Михай рассказал, как благодаря дружескому участию одного капрала он столько дней скрывался в маленькой комнатке — кладовке оружейного склада. Но там он не чувствовал себя в изоляции: читал газеты, слушал радио, был в курсе всего, что происходит в мире. Вот только о близких ему ничего не было известно…

— А ты знаешь, что у нас был обыск? Нам пришлось нелегко. Продуктов нет, воду носим издалека, мы ее берем из колонки возле гимназии «Траян». Налеты, бомбежки и страх, вечный страх за завтрашний день… Понимаешь? Так все это надоело!.. Гимназию перевели в село Шишешти, и мне приходится ходить туда пешком два раза в неделю, а ведь это не так близко. Принимаю экзамены у заочников… Всю жизнь нам перевернула эта война! Такое страшное бедствие…

— Ты только сейчас это понял?

— Нет, почему же, я понимал это и раньше, но вслух сказать не мог. И потом, сам знаешь, люди разные, поневоле приходится быть осторожным. Я потому и рассердился так на Дану, когда она принялась критиковать режим, правительство, порядки… От нас ведь ничего не зависело!.. Погибнуть же было легко и просто. На всех заборах плакат: «Болтуна ждет тюрьма».

— Говорят, Антонеску арестован. Ты ничего не слышал?

— Судья мне говорил, ходят такие слухи. Но официально об этом не сообщалось.

Влад Георгиу замолчал и глубоко задумался. Как изменился Михай, просто не узнать! Возмужал, стал сдержанным, более твердым. Впрочем, учителю в глубине души и раньше нравилась настойчивость и целеустремленность сына, нравилась смелость, с которой он отстаивал свои убеждения. Вот ведь не растерялся, не впал в отчаяние, когда отец потребовал, чтобы он ушел и искал себе убежища в другом месте. Он уже тогда пережил больше, чем все они, видел дальше, чем они, у него было обостренное чувство ответственности.

— Знаешь, отец, — заговорил снова Михай, — когда я думаю о том, как много нам пришлось пережить, то вижу, что просто обязан участвовать в борьбе до победного конца…

— Не думай ты больше о прошлом! — досадливо махнул рукой отец. — Думай о том, чем бы тебе хотелось заняться, о том, как построить свою жизнь.

— Но именно ради будущего, ради счастливой жизни я не могу отмахнуться от прошлого, не могу не довести до конца борьбу с теми, кто пытался лишить нас этого будущего, калечил наши жизни, наживался на горе и смерти людей: Не могу! — Михай почти кричал. — Я должен с ними рассчитаться!

— Рассчитаться? — удивленно поднял брови отец. — Как, каким образом?!

— Вероятно, путь один, по крайней мере для меня, — записаться добровольцем в армию.

— Что за вздор ты болтаешь!.. — нахмурился и помрачнел Георгиу. — Вместо того чтобы радоваться, что все благополучно закончилось, что тебе уже не грозит смертельная опасность, ты собираешься начать все сначала и подставить голову под новые удары судьбы! Мало ты мучился? Хватит, теперь пусть другие нас защищают. Это было бы справедливо. А тебе надо позаботиться о своем будущем, о том, чтобы создать себе положение. Осенью ты мог бы поступить в университет…

— До осени еще столько предстоит сделать! — задумчиво сказал Михай. — Все должно успокоиться, прийти в норму, но сразу так не получится. И знаешь почему? Думаешь, немцы так просто уйдут? Мол, спасибо за гостеприимство, разрешите откланяться? Вот увидишь, они еще попытаются взять реванш.

— Давай пока оставим этот разговор. Ты устал, тебе надо поесть, отдохнуть, отоспаться. Ана, накрывай на стол! — крикнул он жене, которая ушла в соседнюю комнату, чтобы постелить постель Михаю. — Смотри-ка, уже первый час ночи!..

Через четверть часа все сели за ужин. Не было только Даны, она еще не вернулась из города.

Дана пришла около двух часов ночи. Бледная, усталая, с ввалившимися глазами и растрепанными волосами. Трехцветная повязка, в руке пистолет… Она привела с собой истощенного, измученного мальчика лет пятнадцати, одетого в лохмотья. Лицо его было в кровоподтеках, правый глаз заплыл, губы разбиты. Он еле держался на ногах. Мать заахала:

— Доченька, что случилось?! Где ты пропадала? Что это у тебя? Какой ужас! Брось сейчас же! Слышишь? Брось!

— Не пугайся. Я умею обращаться с пистолетом. Он не стреляет сам!..

— Где ты взяла эту мерзость?

— Сейчас я вам все объясню… Заходи, Максим, не стесняйся, — повернулась она к мальчику. — Входи в комнату.

Мальчик робко вошел, с опаской ступая по ковру грязными босыми ногами.

— Это еще кто такой? — проворчала Ана. — Где ты его подобрала?

— Это Максим, он работает в булочной братьев Графф. А жить будет у нас.

— То есть как у нас?! — Ана грозно скрестила руки на груди. — Что все это значит?

— Что значит? Многое, — решительно отрезала Дана и сделала знак Максиму, чтобы он сел. — Мы с Максимом состоим в молодежной организации, она называется Союз коммунистической молодежи. Он был арестован за распространение антифашистских листовок. Его били, пытали… Ты что, не видишь, в каком он состоянии? Его выпустили час назад.

— Как ты сказала? Союз? Какой еще союз?! Влад, иди сюда скорей! О господи!

В дверях появились Влад Георгиу и Михай. Учитель был в пижаме, он уже лег, но ему не спалось и он читал, а потому так и вошел в комнату с книгой в руках. Михая тревожный голос матери застал в тот момент, когда он только что намылил щеки, собираясь бриться.

— Что такое? Что случилось?

— Боже мой, Михай! — Дана швырнула пистолет на стол и кинулась в объятия к брату. — Когда ты вернулся?

Бережно отстранив сестру, Михай принялся стирать полотенцем мыло с лица.

— Вечером, — ответил он и внимательно оглядел Дану, переводя взгляд с ее растрепанных волос на трехцветную нарукавную повязку.

— Ну и как… было? — спросила Дана.

— Нет, сначала рассказывай ты! — попросил Михай; он был явно заинтригован и ее видом, и присутствием Максима, и их появлением в такой поздний час. — Ты стала революционеркой? Откуда у тебя оружие?

— Все скажу как на духу! — шаловливо пропела Дана и, раскинув руки, весело закружилась по комнате. — Все скажу, скажу, скажу… Ничего не утаю… — Потом остановилась и уже серьезно закончила: — Мы ведь теперь можем говорить не таясь.

— Конечно. Вот и объясни, что у тебя за повязка и зачем тебе пистолет? И парнишка этот — кто он такой?

Растерянные Влад и Ана в полном недоумении глядели то на раскрасневшуюся, сияющую Дану, то на Максима, который сидел на стуле у самой двери, опустив голову, и дрожащими руками разглаживал на коленях свои драные, слишком широкие для него штаны.

— Что вы его разглядываете, как чудо заморское?! — набросилась на родных Дана. — Мальчик как мальчик… Лучше сядьте и выслушайте все, что я могу вам сказать уже сегодня. Не робей, Максим, теперь бояться нечего, все прошло, все позади!.. Мои родители — люди хорошие, добрые, ты наверняка о них слышал, не мог не слышать, они всегда помогают всем в беде. Мама! Папа! — повернулась она к родителям. — Да сядьте же вы наконец за стол! Михай! Почему ты стоишь? Давайте сядем и спокойно обсудим… — Она переложила пистолет на этажерку и села во главе стола.

— Что можно сейчас обсуждать? — рассердился Георгиу. — Ты ведь с нами не считаешься, делаешь что хочешь! Подбираешь на улице бродяг, приводишь ночью в порядочный дом, изображаешь из себя богиню милосердия. И этот пистолет на этажерке!.. Черт знает что такое!

— Замолчи! — Дана сверкнула глазами так яростно, что отец просто рот открыл от изумления.

— Да как… как ты смеешь?.. — крикнул он, вновь обретя дар речи.

— Перестань, папа! — все так же строго и властно остановила его Дана. — Неужели мы и в такой день будем по-прежнему разыгрывать друг перед другом недостойный спектакль?! Ты всегда прятался за собственную репутацию, сделал из нее себе визитную карточку. Ты забился в скорлупу того, что называешь нейтралитетом, и не желаешь видеть дальше собственного носа. Ты упорно не замечал того, что творится в мире, не хотел видеть, что одни бесчинствуют, а другие страдают. Было бы все хорошо у тебя, а до остальных тебе и дела нет! Кичился своей порядочностью, словно ты один такой на свете! Считал непорядочными тех, кто смотрит на мир открытыми глазами и твердо отстаивает свои взгляды. А почему, спрашивается, это непорядочно? По отношению к чему и к кому? По отношению к режиму, который обрушил на наши головы такие страшные бедствия? Который обездолил нас и ожесточил? Мне тяжело говорить это тебе, но и молчать больше невозможно!..

— Ну зачем ты так, Дана? — Ана взяла ее за руку, пытаясь успокоить. — Что с тобой, моя девочка?

— Оставь, мама, не надо меня уговаривать. Я уже взрослая, и у меня взрослые проблемы, может быть, не всегда тебе понятные. Ты знаешь, я не взбалмошная и люблю своего отца, ценю, даже горжусь им, но есть что-то, чего я в нем не понимаю, не принимаю, что возмущает меня до глубины души. Как он поступил тогда с Михаем? Фактически выгнал из дому. Михая, родного сына, которого мы все так долго ждали! Чудовищно! Счастье, что нашлись хорошие, порядочные люди, которые приютили его, укрыли, спасли от верной смерти. У них слово не расходится с делом, как у тебя, папа. Ты ведь учил нас относиться к людям независимо от их социального положения. А что теперь? Осуждаешь меня за дружбу с бездомным мальчиком?

— Да, осуждаю. Ты получила не такое, как он, воспитание. Я учил тебя иным правилам поведения. Но, я вижу, они тебя не устраивают, ты от меня отдалилась, отвергла мои принципы.

— Ничего подобного! Нисколько я от тебя не отдалилась и защищаю сейчас твои, именно твои принципы. Просто мне обидно, что ты сам их нарушаешь. Ты учил меня и Михая любить правду, любить людей, ненавидеть ложь, несправедливость, быть честными… И вы с мамой действительно любите людей. Так как же ты можешь осуждать Максима за то, что он получил иное воспитание, чем я? Мне повезло, я росла в доме просвещенного интеллигента. Но разве Максим виноват в том, что он сирота? И разве он не заслуживает величайшего уважения за то, что рисковал жизнью ради счастливого будущего других?!

— О чем ты говоришь? Какое счастливое будущее?

— Дана совершенно права, — вступился за сестру Михай и ободряюще поглядел на Максима. — В чем-то, отец, тебя можно понять. Но ты должен более терпимо относиться к некоторым нашим поступкам, в сущности вполне естественным и понятным. Дана хочет, чтобы мы ее выслушали, ей надо сказать нам что-то очень важное. Так не будем же ее перебивать.

— Но почему это надо делать ночью? Что за срочность? Разве нельзя подождать до утра и тогда уж выяснить, что я должен и чего не должен делать?

— Не сердись, папа, я погорячилась. Но мне стало очень обидно за Максима. И говорить я собиралась не о тебе, а о нем.

Максим вдруг встал и шагнул к двери.

— Куда ты, куда? — кинулась за ним Дана.

— Я не хочу вас беспокоить, — тихим, срывающимся голосом ответил мальчик, не поднимая головы.

— Останься, Максим, не уходи. Все уладится, все будет хорошо. — Она оттащила Максима от двери, и он покорно опустился на стул и замер, безучастный и одинокий.

Дана помолчала, как бы собираясь с мыслями, обвела всех взглядом и заговорила торжественно и очень проникновенно:

— Дорогие мои, только теперь я могу вам сказать, что состою в молодежной организации, я член Союза коммунистической молодежи, как и Максим. Мы входим в состав боевого отряда патриотов, потому и получили оружие. Вчера бойцы таких отрядов города были направлены на все предприятия и во все центральные учреждения. Я дежурила на почтамте…

— Боже мой, что я слышу! — воскликнул Влад, и лицо его побелело. — Союз… почтамт… оружие… Но вы же еще дети!..

— У нас в стране существует коммунистическая партия, — невозмутимо продолжала Дана, — партия рабочего класса Румынии. Она действовала в подполье.

— Да, это я знаю, — уже спокойнее заметил Влад, — коммунистов судили на процессе в Крайове, были процессы в связи с забастовками в Бухаресте и Гривице…

— Правильно. На этих процессах судили членов коммунистической партии. Под руководством этой партии был создан Союз коммунистической молодежи, в котором я и состою. Теперь все ясно?

В комнате наступило тягостное молчание. Слышалось только ритмичное тиканье настенных часов, да доносились голоса с улицы, где, несмотря на поздний час, люди громко обменивались новостями.

— И с каких же пор ты состоишь в этой организации? — спросил Влад.

— С весны. До вчерашнего дня мы были в подполье. Теперь коммунистическая партия перешла на легальное положение. Это она руководила и руководит всем антифашистским движением. Форма борьбы с фашистами становится иной, вы ведь знаете, со вчерашнего дня Румыния находится в состоянии войны с Германией и ее союзниками, мы теперь воюем на стороне Советского Союза.

— Опять война… — печально обронила Ана. — Снова жертвы, снова горе.

Воцарилась тишина. Каждый был погружен в свои мысли. Максим устало перебирал в памяти пережитое: издевательства, побои, пытки… Хорошо, что все это позади. Но на многое он теперь будет смотреть другими глазами. И вряд ли вернется к господам Графф…

— А теперь, — продолжала Дана, — я вам расскажу про мальчика, которого привела с собой. Его задержали, когда он расклеивал на улицах листовки нашей организации. Новое правительство издало декрет об амнистии, и мы пошли в полицейский участок, чтобы забрать оттуда Максима. Вы бы видели, что они нам устроили, эти полицейские! Целый спектакль. Они, конечно, прекрасно знали о декрете, и все равно, мы их просим отдать нам Максима, а они ни в какую!.. Нет и нет, без главного комиссара полиции Албойю они, видите ли, не имеют права. Особенно разорялся рыжий, который делал у нас обыск. Уж как он нас материл, страшно вспомнить!.. Даже пригрозил, что, если мы сейчас же не уйдем, он нас самих арестует. И тогда Ромикэ, есть у нас такой парень, боксер, как боднет его головой в грудь! Тот так и повалился. Ромикэ еще попугал его автоматом, сказал, что таких прихвостней Антонеску, как этот рыжий, стрелять надо. Ну рыжий и скис. Вот как все было. Рыжий освободил Максима, и мы с ним пришли сюда. Дело в том, что на вчерашнем собрании нашей ячейки мне поручили заботиться о нем, пока он не поправится и не определится с жильем и работой.

— Значит, у тебя нет родителей, мальчик? — уже доброжелательно спросил учитель.

— Нет, господин Георгиу, — с трудом ответил Максим, еле шевеля разбитыми губами. — Отец погиб на фронте, мать — под бомбежкой в пасхальную ночь…

— Где же ты жил до ареста?

— Работал и жил в пекарне у господ Графф. Спал на полу, мешки подкладывал… Холодно…

— А с листовками как попался?

— Так уж получилось. Моей вины в том нет. Домнишоара Лила, ваша дочь, знает…

— Мою дочь зовут Даной, а не Лилой.

— Да что вы? — удивился Максим. — Мы, комсомольцы, звали ее Лилой.

— Моя подпольная кличка, — объяснила девушка. — Мы жили по законам конспирации…

Они говорили долго. Многое стало понятным: и строптивые выходки Даны, так раздражавшие отца, и ее конфликт с учительницей немецкого, и другие «странности».

Когда в окне забрезжил рассвет и часы пробили четыре раза, учитель сказал:

— Знаешь, Дана, не хочу скрывать, на меня твой рассказ произвел сильное впечатление. Слишком легко, слишком часто ты подвергала опасности свою свободу и жизнь. Но раз дело сделано, цель достигнута, что же теперь говорить… Победителей не судят.

— Вот именно, отец, цель достигнута! Молодец Дана! Теперь и мне надо, не откладывая, определить свои цели.

— Это ваше дело, вам и решать, что делать дальше. Вы уже взрослые, умные, вот и отвечайте за свои поступки сами… Ана, — обратился он к жене, — дай мальчику поесть и постели ему постель.

Вскоре дом погрузился в сон. На улице уже совсем рассвело, вовсю пели птицы. Они оживленно летали по саду, а там, уронив голову на грудь, спала в своем шезлонге, где ее застиг сон, несчастная Эмилия.