У ворот Северина

24

Младший лейтенант запаса Виктор Ганя был высокий, сильный, цветущий богатырь; глядя на него, можно было подумать, что он появился из детской сказки. Ступал тяжело, но шаг чеканил, двигался не торопясь, слегка враскачку. Он всегда одевался аккуратно и со вкусом, даже если речь шла о простой военной форме… Китель сидел на нем как влитой; блестящие пуговицы, изысканный элегантный галстук из шелка защитного цвета, ладно сидящие брюки и черные сапоги из шевровой кожи, начищенные до блеска, придавали ему вид щеголя. Внешне он был похож на чемпиона по штанге или классической борьбе, а его голубые глаза на смуглом лице смотрели открыто и искренне, были добрыми и ласковыми.

Родом он был из-под Сигишоары. С детства привык к труду и лишениям. Родители, бедные крестьяне, батрачили у кулака, мальчик каждое утро развозил в бидонах хозяйское молоко на продажу. С рассвета и часов до семи утра, босой и пропыленный, в холщовой рубахе и брюках, он тянул под уздцы костлявую понурую клячу и останавливался у каждого подъезда в центре города. Наливал молоко в кастрюли, кувшины, бутылки, а когда солнце поднималось довольно высоко, сваливал пустые бидоны в повозку, нещадно нахлестывал кобылу и под грохот бидонов, который будил всех собак в округе, приезжал в корчму на окраине города, владелец которой доводился хозяину Виктора братом. Виктор ставил свой экипаж под навес, торопливо мыл бидоны, поил, привязывал клячу и, бросив ей охапку сена, бежал в школу с завернутыми в белое полотенце книгами под мышкой. Там он садился за парту и внимательно слушал учителей, стараясь не пропустить ни слова. После обеда бежал к корчме, выводил лошадь на улицу, стегал ее кнутом и пускался в обратный пятнадцатикилометровый путь до села, где он жил с родителями.

В комнатке рядом с конюшней, где жили также три его младших брата, при коптящем огоньке керосиновой лампы Виктор занимался до глубокой ночи. После тяжелого трудового дня, в течение которого он бегал по поручениям хозяина, таскал воду, чистил скребницей лошадь, доил коров, относил точить мотыги, подметал хлев и двор, кормил свиней и выполнял другую работу, которой не было ни конца ни края, Виктор чувствовал страшную усталость.

Он был самым сильным мальчиком в школе и, казалось, мог постоять за себя, но ему не доставляло удовольствия ссориться, и он делал вид, что не слышит, как дети богачей кричат ему вслед: «Великан у нас живет, сыр овечий продает!»

— Врежь им, Ганя, — советовали ему некоторые, возмущенные их насмешками над ним.

Он же, бывало, только улыбнется, махнет рукой — и снова за работу. Он старался никого не задеть и даже, боясь раздавить муравья, обходил муравейники, которые попадались на пути.

К концу учебы в гимназии он приобрел пару новеньких башмаков на каучуковой подошве, но надевал их только зимой, когда шел в школу. Однажды, ближе к весне, он пришел в грязной, поношенной обуви из домотканой шерсти на подошве из лыка. Глаза его были заплаканы, лицо потемнело.

— Что случилось, Виктор? — сочувственно спросил его сосед по парте. — Ботинки украли?

— Вчера утром умер отец, — с трудом выдавил из себя юноша, глотая слезы. — Он строил навес для хозяина, на него упало бревно и зашибло насмерть. Я обул его в свои башмаки, а то ведь и похоронить не в чем…

Учился Виктор лучше всех в классе, но первым учеником никогда не считался. Одноклассники очень уважали его, но предпочитали лишний раз не говорить об этом.

После гимназии Ганя поступил в Бухарестский университет и закончил его, живя впроголодь, скромно одеваясь на деньги, которые он зарабатывал, давая уроки детям столичных богачей. Позднее он стал учителем латыни в родном городе, по улицам которого до самых выпускных экзаменов в школе разъезжал на повозке, полной бидонов с молоком. Во время войны он прошел сокращенный двухгодичный курс военного училища, и ему присвоили звание младшего лейтенанта запаса.

После мобилизации Ганя получил назначение в Турну-Северин, командиром роты пехотного полка, под его началом были плутоньер Петре Грэдинару и писарь (он же кладовщик) капрал Тудор Динку. Ганя был доволен: ему повезло, его не послали на фронт, и он мог спокойно жить в городе на Дунае, который полюбил сразу, как только увидел. Три недели он пробыл в командировке в Бухаресте, несколько дней в армейском корпусе, и вот теперь, выполнив задание, возвратился в роту. Он квартировал в доме на улице Воссоединения, неподалеку от военного госпиталя. Его хозяйка, старушка пенсионерка, когда-то преподавала рукоделие в женской гимназии.

Было восемь часов утра. Виктор Ганя широким шагом шел в полк, слегка покачивая плечами, стараясь держаться в тени старых каштанов, еще сохранившихся на бульваре Кароля. Было жарко, он снял фуражку и время от времени обмахивался ею.

Возле гимназии «Траян» он встретился с Даной, которая торопливо шла вверх по бульвару, направляясь к зданию театра.

— Ave, Dana![15] — произнес он, подчеркнуто галантно склонившись перед девушкой.

Они познакомились четыре месяца назад, в апреле, когда во время воздушного налета оказались вместе в бомбоубежище. Тогда они очень интересно поговорили и расстались как добрые друзья, но с тех пор виделись только мельком и случайно. При этом они искренне радовались встрече, старались сказать друг другу что-нибудь приятное и расходились, не договорившись о новой встрече.

Дана чувствовала, что нравится ему, но сама оставалась равнодушной, хотя ей было приятно знакомство с умным, образованным человеком, который до тонкости знал и любил свою профессию учителя. Да, только поэтому она допускала эту дружбу, никаких иных мотивов у нее не было.

— Куда так рано? — спросил младший лейтенант.

— Работать для фронта, — ответила Дана и покраснела, уж очень неожиданной была эта встреча.

— Могу себе представить, какое удовольствие доставляет тебе эта работа, — сказал Виктор Ганя, и его синие глаза живо заблестели, он восхищался красотой этой девушки; последний раз он видел Дану почти пять недель назад, с тех пор она очень похорошела. — Или тебе нравится таскать кирпичи?

— Вот именно, очень… — ответила Дана.

— А как успехи в любви? — Ганя откровенно заигрывал с ней.

Дана смущенно опустила голову, не зная, что ответить. Она терялась при случайных встречах с этим учителем латыни, одетым в военную форму, слова не могла вымолвить. Почему?.. Чем-то он ее смущал… Обаянием? Эрудицией? Вежливыми манерами, которые придавали его поведению особое очарование? Она не могла понять. И упорно не замечала его намеков на то, что она ему симпатична, что он считает ее весьма привлекательной, что чувствует себя хорошо в ее обществе.

Ганя понял, что его вопрос не понравился девушке, и попросил извинить его, если он ее обидел.

— О нет, — запротестовала она улыбаясь. — Я не обиделась. Да и что в этом обидного? Везет ли мне в любви? Хм… могу ответить: точно так же, как и вам!

— Ну нет, никогда не поверю! — воскликнул Виктор, которому ответ Даны показался уклончивым. — Знаешь, как говорит Овидий, дорогая Дана? «Diligitur nemo nisi cui fortuna secunda est»[16]. Я человек простой, вырос в деревне, мне трудно встретить здесь девушку, которая была бы такой же простой и бесхитростной…

— Зачем же так?.. Вы достаточно серьезны и привлекательны…

— С некоторыми оговорками, — засмеялся Виктор. — Exceptis excipiendis[17]. — Он намекал на свой высокий рост. — В остальном, возможно, есть достоинства и у меня… Но ведь impossibilium nulla obligatio est[18], так что ничего не поделаешь, или, как говорили все те же древние римляне: «Ita diis placuit»[19].

— Богов, но не богинь… У богинь могло быть другое мнение… — Дана засмеялась, тряхнув головой. — Кто ведает?

— Знать бы этих богинь! — молитвенно сложил руки Виктор. — Хотя бы одну…

— Не теряйте надежды, никогда не теряйте надежды, — улыбнулась Дана. — А так как вы щедро осыпали меня латинскими изречениями, то и я позволю себе процитировать мудрый завет Горация из его «Посланий». Помните? «Grata superveniet, quae non sperabitur, hora»[20].

— Да… конечно… учитель латыни да чтоб не знал Горация?..

— Ну так вот, я уверена, у вас все будет по Горацию. А теперь я вынуждена извиниться. — Дана протянула руку: — Надо идти, а то я опоздаю на классное собрание. У нас такая несносная классная руководительница, домнишоара Лиззи Хинтц…

— Я ее знаю. Очкастая, конопатая, злая как ведьма!

— И влюбчивая как кошка! — засмеялась Дана. — Она влюблена в начальника немецкой комендатуры.

— Знаю. Да и кто этого не знает? Ну что ж, желаю вам весело провести время. До свидания! — Виктор надел фуражку и отдал девушке честь.

— Такого веселья никому не пожелаешь! — Дана помахала ему рукой и ушла.

Через полчаса младший лейтенант Виктор Ганя входил во двор полковой казармы. Жара становилась удушливой, невыносимой, от нее мутилось в голове. У административного корпуса, в тени каштанов, стояла наготове коляска полковника. На козлах дремал солдат с землистым, изможденным лицом. Уронив вожжи на колени, он клевал носом, изредка вздрагивая, ему не давали покоя мухи. Во дворе почти никого не было. Два солдатика подметали дорожки большими тугими метлами, сделанными из веток липы, а чуть в стороне, напротив кухни, старший сержант Гэлушкэ, свежевыбритый, в идеально отутюженных брюках и надраенных сапогах, орал что есть мочи на пожилого сгорбленного солдата, который из последних сил вытягивался перед ним по стойке «смирно», держа при этом в руках большую красную эмалированную кастрюлю.

— Черт бы тебя побрал, растяпа! — кричал старший сержант, тыча ему хлыстом под ребра. — Кто тебя просил кидать в котел еще картошки? Это же двойная порция! Чтобы эти хамы ели овощное рагу вместо супа? Вынь ее сейчас же из кастрюли, а то от тебя мокрое место останется, понял? Выполняй немедленно!

Ганя постоял немного, глядя на эту сцену, и тень грусти пробежала по его лицу. «Большая каналья этот старший сержант, — подумал он. — Кулак проклятый! Мнит, что он пуп земли, а сам с людьми как со скотом обращается. Дождется, я его приподниму за ремень да об землю и шлепну, то-то он вытряхнется из своих господских сапог…»

Размышляя так и собравшись уже было войти в административный корпус, Ганя вдруг увидел полковника Предойю. Он спускался по каменным ступенькам, позвякивая шпорами, с фуражкой в руке, красный как рак и явно чем-то удрученный и раздосадованный.

— Честь имею приветствовать, господин полковник! — Ганя приложил два пальца к козырьку и посторонился, чтобы пропустить начальника.

— А-а, вернулся? — оглядел его полковник с головы до ног.

— Да, прибыл, господин полковник, сегодня в четыре утра.

— Окончилась командировка?

— Окончилась, господин полковник…

— Что нового в столице?

— Что может быть нового, господин полковник? — пожал плечами Ганя. — Честно говоря, все озабочены одним — судьбой страны. Только немцы, наши союзники, большие оптимисты и все нахваливают какие-то новые части, якобы готовые идти в бой, бесстрашные, отборные, фанатичные… В общем что-то в этом духе… Как сказал Сенека: «Magnifica verba mors prope admota excutit».

— Что это значит? — полковник аккуратно надел фуражку. Зная склонность младшего лейтенанта к некоторому многословию, он смотрел на него иронически, прищурившись.

— «Близость смерти порождает у умирающего красивые слова», — ответил с улыбкой Ганя. — То есть…

— Перестань, эти цитаты тебя до добра не доведут, загремишь под суд военного трибунала, — оборвал его полковник и строго посмотрел ему в глаза. — Я информирован о том, что ты ведешь разговоры, недостойные чести офицерского мундира; не пристало офицеру распускать язык, наша армия — союзница вермахта. Да-да, и слушай, когда я тебе говорю. Займись воспитанием солдат в своей роте и разговаривай с ними по-румынски, чтобы они все понимали, твоя латынь им не по зубам.

— Понял, господин полковник, — сказал Ганя, становясь по стойке «смирно».

— Знаешь, что случилось позавчера ночью с солдатом из твоей роты?

— Нет, господин полковник, не знаю, — откровенно признался Ганя. — Я вам докладывал, что прибыл сегодня в четыре утра на машине… А что случилось?

— Вот поэтому меня и вызывает сейчас начальник немецкой комендатуры подполковник Клаузинг.

— Что-нибудь серьезное?

— Достаточно серьезное. Однако я тебя не очень виню, ты долго отсутствовал, и их воспитанием занимался Грэдинару, хотя ты знаешь пословицу, которую я тебе сейчас скажу: «Рыба тухнет с головы». Если бы ты больше занимался их воспитанием, все было бы по-другому. Но ты им все позволяешь, разговариваешь с ними как с равными, угощаешь сигаретами, а неграмотным, я слышал, даже пишешь письма домой.

— Что в этом плохого, господин полковник? — удивился Ганя. — Очень грустно, что многие люди не умеют ни читать, ни писать… Я им помогаю. Ведь я был и остался крестьянином, таким же, как и они… Положение, в котором находится страна…

— В связи с войной?

— И с войной, и с другими, более давними, бедами, — уточнил Ганя. — Ведь нищета и темнота существовали всегда… Простите, что я отнимаю время, но я вычитал когда-то в английской газете очень интересную цифру: средств, затраченных на изготовление одного самолета, хватило бы на постройку нескольких школ. А наше правительство…

— Такие разговоры, младший лейтенант, отдают большевистской пропагандой. Это там офицеры, унтер-офицеры и даже солдаты, все подряд, называют друг друга товарищами. В большевистском, а не в румынском государстве! А ведь кончится тем, что наши солдаты начнут тебя так называть… И, говоря по совести, твое отношение к подчиненным чревато последствиями… Я тебя предупреждаю со всей серьезностью. Ты очень снисходителен, не проявляешь должной строгости в отношениях с нижестоящими, как положено офицеру.

— Господин полковник, я полагаю, не только строгость и кулаки помогают офицеру командовать подчиненными, — решительно возразил Ганя. — Я не знаю, как точнее выразиться, но прошу вас согласиться со мной, солдаты — люди, а не животные, и их нужно воспитывать, им нужно спокойно и терпеливо объяснять, и тогда, я уверен, приказы будут выполняться намного лучше, чем если бы они выполнялись из страха перед наказанием…

— У тебя слишком широкие взгляды, младший лейтенант! — резко прервал его полковник Предойю. — Видно, ты не военный по призванию и под мундиром у тебя бьется сердце обывателя, а не воина.

— Сердце человека, господин полковник. Человека, который любит людей, относится с пониманием к их бедам…

— Я знаю, чем они платят тебе за твое отношение! — посмотрел ему в глаза полковник Предойю. — Не сегодня-завтра ты предстанешь перед судом военного трибунала…

— Я вас прошу, господин полковник, объясните мне, в чем дело, — настаивал явно обеспокоенный Ганя. — Вы мне говорите о каких-то беспорядках, пугаете военным трибуналом… Вероятно, то, что случилось, имеет ко мне непосредственное отношение. Так что же произошло?

— Как бы тебе сказать покороче… — полковник двинулся к коляске, и Ганя сделал за ним несколько шагов. — У меня сейчас нет времени, я тороплюсь, но в двух словах… Вот о чем идет речь…

— Я слушаю, господин полковник…

— Вчера вечером Грэдинару послал какого-то недоумка, к тому же еще и старого, отвезти пустые мешки из-под провианта и несколько пар башмаков для новобранцев в военный лагерь, что в Балотском лесу. И что бы ты думал? На фургон напали партизаны, отобрали у солдата винтовку, а чуть позже взорвали немецкий товарный состав — почти пятьдесят вагонов!.. Можешь себе представить? Груженный танками и бронемашинами… Такие дела! Начальник немецкой комендатуры в ярости. Я получил приказ из столицы провести расследование. Если бы солдат был хорошо обучен и руководствовался воинским долгом, он задержал бы партизан, ведь он был вооружен. Если бы он их захватил, они бы не взорвали поезд. Они совсем распоясались, эти партизаны!

Ганя был ошеломлен. Не потому, что в его роте у какого-то солдата отобрали винтовку, на фронте были потери и посерьезнее, а потому, что полковник сообщил ему сенсационную новость — в этом районе Дуная действуют партизаны! У него была весьма скудная информация о деятельности партизан в долине Праховы под руководством коммунистов — в его руки случайно попала их листовка, и он прочитал ее с большим интересом, — но не представлял себе, что их отряды действуют на такой большой территории, что в сфере их влияния находится и этот район. И это его обрадовало: режим Антонеску, который он ненавидел, мог рухнуть со дня на день.

— Иди в роту, Ганя! — приказал полковник, садясь в коляску. — Займись расследованием вместе с Грэдинару. До обеда ты должен подготовить все документы, солдата отдадим под суд!

— Понял, господин полковник…

Лошади взяли с места в карьер, коляска подняла облако серой густой пыли, миновала ворота, предупредительно распахнутые часовым, и покатилась по грязной мостовой в сторону города.

Ганя вяло побрел в канцелярию роты. «Срочно составить документы, чтобы отдать человека под суд, — говорил он себе, вспоминая слова полковника. — Конечно, документы — дело нехитрое… Но сначала нужно понять, в чем он провинился. А если солдат невиновен, зачем зря изводить бумагу и чернила?»

Он поднялся по стертым каменным ступенькам в канцелярию. Грэдинару, который стоял, держа в руках ремень, увидев младшего лейтенанта, вытянулся по стойке «смирно», громко и отчетливо выкрикнул «здравия желаю», так как знал, что это нравится некоторым командирам. В углу, у самой двери, переминался с ноги на ногу солдат Ницэ Догару, старая парусиновая рубашка на нем была запачкана и измята, обмотки и шнурки на башмаках отсутствовали, лицо от бессонницы осунулось, он был жалок. Рядом с ним вытянулся молоденький часовой с винтовкой у ноги.

— Что здесь происходит, Грэдинару? — спросил Ганя и, сняв фуражку, положил ее на стол. — Что с тобой, Ницэ Догару?

— Что может быть, господин младший лейтенант?! — пожал плечами старый солдат и полными слез глазами посмотрел на Ганю.

Младший лейтенант прочитал в них, как в открытой книге, всю его боль, все выпавшие на его долю страдания.

— Вот ведь какое несчастье свалилось… — Он вздохнул, горестно покачал головой, но больше ничего не добавил и стоял, опустив голову, как воплощение немой скорби.

— Это у него отобрали винтовку? — повернулся Ганя к Грэдинару.

— У него, господин младший лейтенант, черт бы его побрал, барана безмозглого! — со злостью ответил тот и грозно полоснул взглядом по солдату. — Я ведь объяснял этим тупицам, но где им понять, когда у них ветер в котелке гуляет, провались они пропадом, я уж им и так, и этак втолковывал, что такое сюприз, когда имеешь дело с врагом. И вот на тебе — он не знал, как нападают с сюпризом, у него отобрали винтовку! И кто? Какие-то бродяги, шпана плюгавая… Подумать только, они голыми руками отобрали у него, у солдата, оружие!..

— Хорошо, вы теперь выйдите на несколько минут из помещения, — спокойно сказал ему Ганя. — И ты тоже, — велел он часовому. — Придете, когда позову…

Грэдинару надел ремень, с трудом затянул его на солидном брюшке, застегнул пряжку, снял с вешалки выгоревшую и грязную фуражку со сломанным козырьком, натянул на голову, прибрал на столе, аккуратно сложил реестры, бумагу и несколько папок, сделал знак часовому, чтобы тот следовал за ним, и вышел во двор.

— А теперь расскажи мне всю правду, как с тобой приключилась эта неприятность? — обратился младший лейтенант к Ницэ Догару. — Садись вон на тот стул и рассказывай. Но только все, абсолютно все, без обмана…

— Да разве ж я могу вас обманывать, господин младший лейтенант? — доверчиво сказал старый солдат и о большим трудом (Грэдинару исполосовал его ремнем, дал пятьдесят «горячих») уселся на стул. — Чтобы я да обманывал вас, человека с таким добрым сердцем?! Господин плутоньер держал меня здесь, бил кулаками и ремнем, а я молился пресвятой богородице, чтобы поскорее вернулись вы, как раз вы, потому что чувствовал, помереть мне невиновным, молился, чтоб вы приехали, одна у меня была надежда. И всевышний услышал мою молитву, — ох, дай вам бог много, здоровья! — потому как за пять лет, что я мыкаюсь то на сборах, то на фронте, не попадались мне среди командиров такие добрые люди, как вы…

— Ну так расскажи, как все это случилось? — повторил свой вопрос Ганя и, усевшись за стол Грэдинару, вытащил сигарету, зажег ее и пустил дым в потолок. — Куришь? — спросил он солдата.

— Курю, господин младший лейтенант, но сейчас мне не до того…

— Хорошо, давай говори, я тебя слушаю, но, сам знаешь, чистую правду…

— Истинную правду, господин младший лейтенант. Вас я не могу обмануть. Господь покарал бы меня за это!

И старик Ницэ Догару стал рассказывать, как два дня назад плутоньер Грэдинару вызвал его и солдата Кирикэ и приказал им отвезти кое-что новобранцам в лагерь в Балотский лес.

— Ну а после, — Ницэ Догару вытер нос рукавом парусиновой рубашки, — после, господин младший лейтенант, Кирикэ отстал, он сказал, что потерял обмотку, и вернулся с дороги, чтоб поискать ее, потому что очень боялся гнева господина Грэдинару, он отстал, а я тихонечко погонял волов, думая, что он вот-вот подоспеет. Как увидел, что его нет, остановил фургон, проверил оси, подождал еще чуток, а потом дай, думаю, справлю свою нужду, извините за такие слова. Вот так все и было, господин младший лейтенант, бог мне свидетель, я вас не обманываю. Только я уселся за деревом, слышу — разговор в лесу, я сразу протянул руку, чтобы взять винтовку, — она была прислонена к дереву, рядом со мной. И тут же на меня навалился здоровенный парень, как бык, сильный, молча вытащил платок из кармана и засунул мне в рот. Потом и другой появился, тоже молодой, связали они мне руки и ноги ремнем от брюк и от кителя, связали очень туго, так меня и нашел Кирикэ через час, я валялся на земле как мешок… Я кинулся к дереву, а оружия уже нет как нет. Забрали…

— Это все?

— Все, господин младший лейтенант, истинная правда, пусть меня покарает всевышний, если я вру! — Ницэ Догару широко перекрестился.

— А как был взорван поезд? — спросил младший лейтенант, потягивая дым сигареты. — Я слышал, взлетел на воздух немецкий эшелон с танками и бронемашинами…

— Да, я тоже слышал, — подтвердил Ницэ Догару и опять вытер нос рукавом. — Но я этого не видел, потому как лежал на земле и не мог шевельнуться, а только вскоре после ухода этих парней я услышал такой сильный грохот, какой бывал на фронте, когда начинала бить тяжелая артиллерия русских. Я думал, что на меня сейчас повалятся деревья. Земля, которая при этом поднялась, запорошила мне глаза…

— Хорошо, Ницэ Догару, — заключил Ганя и поднялся из-за стола. — На, держи, — достал он из ящика и протянул солдату лист бумаги, — напиши все, что рассказал. И подпишись. Вот тебе ручка. Ты грамотный?

— Не так чтобы очень, господин младший лейтенант, — тихо ответил старик. — Отец говорил, зачем мне ходить в школу, все равно попом не буду, мое дело, мол, дом да скотина…

— Хорошо, пиши как умеешь, — сказал Ганя.

— Сильно меня накажут, господин младший лейтенант? — спросил старик со страхом.

— Посмотрим, — успокоил его Ганя. — Пока не беспокойся. Я тебя знаю, так что…

— Ох, помоги вам бог избавить меня от этой напасти, господин младший лейтенант, при всей своей бедности я бы сумел вас отблагодарить, честное слово, а я ведь слово держу…

— Ну ладно, ладно, не для того я занялся этим делом, чтобы получать от тебя подарки, — сказал Ганя и встал из-за стола. — Я хочу, чтобы было по справедливости, понимаешь?

— Понимаю, господин младший лейтенант… У нас в роте все знают, какой вы справедливый и как заботитесь о нашем брате…

— Ну хорошо, садись за стол и пиши…

Ницэ Догару вытер широкие, потрескавшиеся ладони о брюки, взял ручку, долго разглядывал перо, как редкий, можно даже сказать, невиданный предмет, осторожно обмакнул его в пузырек с фиолетовыми чернилами и склонился над белым листом бумаги. Младший лейтенант облокотился на подоконник — окно было открыто — и посматривал на солдата. Своим обликом Ницэ Догару напоминал ему отца, тоже сломленного нищетой и напастями, с потухшим и печальным взором. Вероятно, такая боль живет в душе многих солдат. Виктору стало стыдно: он так давно командует ими, но почти ничего не сделал, чтобы поближе их узнать, стать им другом, помочь в беде…

— И про Кирикэ, господин младший лейтенант? — повернул к нему свое заплаканное лицо Ницэ Догару.

— Напиши и о нем, — утвердительно кивнул Ганя. — Как мне рассказал, так и напиши.

— Хорошо, господин младший лейтенант…

В просторном дворе казармы под палящим августовским солнцем старший сержант Гэлушкэ, в расстегнутом кителе и с непокрытой головой, гонял четырех солдат — дежурных по кухне, заставляя их бегать, прыгать, падать на землю, ползти по-пластунски, и кричал во все горло:

— Ну вы, вахлаки, тупицы безмозглые! Бить баклуши на кухне — это вы можете, а на фронт — ни-ни, не хотите! Всю войну здесь отсиживаетесь! Не то что я!.. Забыли даже, как надо наступать на врага! Живей, болван, ползи на брюхе, ниже голову, ниже! — С этими словами он поставил ногу на голову солдата. — Вот так! Вот так!.. Это и есть подползание, чтоб вы знали…

Грэдинару, не обращая никакого внимания на эти занятия, сидел на кухонном крылечке на низкой скамеечке перед столиком, на котором стоял деревянный поднос с большими кусками вареного мяса, только что вынутого из котла, — от мяса еще шел горячий пар. Он хватал куски узловатыми пальцами, дул, чтобы не обжечься, запрокидывал голову и проворно кидал мясо себе в рот. Жрал он, как изголодавшийся пес, с вытаращенными от жадности глазами.

— Велите принести стопочку из офицерской столовой, господин плутоньер! — посоветовал ему Гэлушкэ, хлыстом отряхивая пыль с брюк. — Да и на мою долю не грех. Есть у этих бездельников водочка, холодненькая… Закончу с кашеварами, приду вам на помощь.

Грэдинару, казалось, ничего не слышал. Взопревший, измазанный жиром, в сдвинутой на затылок фуражке, он глотал мясо, не прожевывая, без хлеба, без соли, торопясь все съесть, пока кто-нибудь не увидел. Из-за угла кухни появился плутоньер Тэнэсикэ, пожилой худощавый человек, с сединой на висках, чисто одетый, с кротким взглядом карих глаз. Это был один из самых порядочных унтер-офицеров части, отзывчивый, рассудительный и спокойный. Недавно на стрельбах из-за какой-то неисправности взорвался снаряд и несколько осколков попали ему в ногу. Он только что выписался из госпиталя и еще прихрамывал.

— Лопаешь, как свинья, Петрикэ! — издали крикнул он Грэдинару, который в этот момент вытирал рот передником одного из кашеваров.

— А, Христос, ты вос…крес? — рыгнув, заржал Грэдинару; он так называл Тэнэсикэ за кроткий нрав и доброту.

— Я-то воскрес, а вот ты как бы не умер, мыслимо ли столько в себя пихать? — ответил Тэнэсикэ. — Я думал, ты переменился, но нет, все такой же… Позоришь нас, остальных унтер-офицеров.

— Знаешь что, Христос, — решил обратить все в шутку Грэдинару, — дождик вот-вот начнется, иди-ка ты отсюда, пока он тебя не намочил.

Тэнэсикэ махнул рукой и ушел. Грэдинару весело посмеялся ему вслед, потом, запихнув в рот очередной кусок мяса, пробурчал себе под нос:

— В этом полку каждый из себя что-то корчит. И этот умник туда же.

«Казарма — рай для солдафона! — размышлял Ганя, глядя в окно на своего плутоньера. — Попробуй перевоспитай такого! Нелегко будет изменить людей. Некоторые черты характера имеют у них слишком глубокие корни!..» Он постоял еще минуту, облокотившись на подоконник, потом расстегнул верхнюю пуговицу кителя, отпустил немного узел галстука и сел на стул. В тишине комнаты слышался лишь скрип пера, которым старый солдат Ницэ Догару с мучительным трудом писал «все как было».