У ворот Северина

7

Воздушная тревога еще не кончилась. На другом конце города были слышны взрывы, частые и сильные. Но вот они стали реже, потом вовсе прекратились. И лишь густые клубы дыма и коричневой пыли, похожие на плотный и тяжелый туман, поднимались ввысь, плыли над городскими развалинами. Самолеты, отбомбившись, улетали один за другим. Гул моторов постепенно слабел, пока полностью не растворился где-то вдали, за горами. Спустя несколько минут снова зазвучали гудки паровозов, пароходов, церковные колокола, установленные на центральных зданиях сирены; все они дружно оповещали о том, что опасность миновала. Из убежищ, вырытых в парке или на пустырях, из погребов и проходных дворов, как по команде, высыпали мужчины и женщины, ведя за руку детей, держа под мышкой пледы, с чемоданчиками и узелками, ведь они были готовы к возможному бездомью. Секунду-другую они с испугом смотрели друг на друга — осунувшиеся, серые лица переживших бомбежку, — на небо, желая убедиться, что опасность миновала, потом улыбались, молча и с облегчением, преображаясь на глазах, радуясь, что прошло и это бедствие, что они целы, здоровы и могут наслаждаться жизнью.

— Броде бомбили водохранилище, — высказал предположение какой-то мужчина, стараясь как можно лучше утрамбовать свое барахло в старенькую детскую коляску. — Разворотили небось все…

Несколько человек услышали и подошли, стремясь побыстрее узнать новости, плохие ли, хорошие, лишь бы узнать.

— Что? Что он говорит?

— Говорит, бросали бомбы в районе водохранилища.

— Нет-нет, — уверенно заявил господин в пенсне, — самолеты прилетели со стороны Кладовы, пронеслись над городским садом и сбросили бомбы совсем в другом месте — внизу, ближе к новому кварталу.

— Да ничего подобного! — влился еще один голос. — Только что здесь проезжал извозчик и сказал, что в немецком квартале, наверху, около стадиона, камня на камне не осталось.

— Ну чего уж теперь, где бросили, там и бросили, хорошо, мы остались живы. Пошли по домам, интересно, узнаем ли свой квартал…

Стараясь держаться как можно незаметнее, Михай невольно слышал эти разговоры, но не рискнул подойти поближе. Он не был уверен, что его не узнают и тут же не выдадут. Он сожалел, что не пошел домой в начале бомбежки, когда на улицах не было ни души. Сейчас всюду стало оживленно, легко было встретить кого-нибудь из знакомых.

Он пересек парк, держась в тени деревьев. Внизу, справа, виднелись мастерские судоверфи, а дальше — порт со складами и плавучая пристань. Сквозь листву кое-где проглядывал сверкающий на солнце Дунай. С большой предосторожностью Михай вышел на главную аллею, почти бегом миновал памятник Героям. Чтобы перевести дыхание, на минуту остановился. Он чувствовал себя усталым, изнуренным без еды и сна. Дышал часто, неровно, сердце сильно и гулко стучало. Немного успокоившись, осмотрелся — ведь он не был здесь два года! Парк Роз, названный так жителями города за обилие цветов, лишился знакомого очарования. Запущенные газоны поросли сорной травой, зияли глубокие воронки от бомб и траншеи, вырытые прямо на месте цветочных клумб. Через траншеи были перекинуты гнилые бревна. Гравий с аллей смыли дожди, обнажилась потрескавшаяся от зноя земля. Выкрашенные в зеленый цвет деревянные арки, когда-то увитые розами, были поломаны. Парк выглядел безжизненным, как пустырь.

Михай повернул голову и посмотрел на бульвар. И он был похож на пустырь. А особняки, кокетливые или строгие, с большими светлыми окнами, выходящими на Дунай, и садами, полными цветов, были разрушены все до одного, безжалостно и дико. От них остались изуродованные черные стены. Все поросло бурьяном.

Послышался шум мотора, Михай повернулся на звук. Мчался синий «мерседес» с откидным верхом, за рулем сидел унтер-офицер; на заднем сиденье застыли два немца в зеленовато-коричневых мундирах: подполковник в очках и рыжий капитан; они придерживали высокие фуражки, чтобы их не сдуло ветром. «И правда, в городе есть немецкие части, — подумал Михай. — Мне надо скрываться… Надо… Нет сомнения, местные немцы имеют приказ выследить и арестовать меня. Ведь я был призван в немецкую армию. И тот же приказ наверняка получили и румынские власти. А может, и нет… Да что там гадать, — твердо сказал он себе, — мой побег не могли не заметить, я был заключенным, носил номер, меня, безусловно, разыскивают. Даже здесь, далеко от Бремена… Господи, как страшно! Просто ужасно!»

Михай ощутил ледяной озноб. И на мгновение снова увидел себя за колючей проволокой, по которой пропущен электрический ток, в лагере или в сырой камере гестапо. «Нет, лучше умереть, чем попасть к ним в руки. Если я хочу выжить, мне надо быть очень осторожным».

Он пошел, прячась за деревьями, к дому. Солнце палило, и от жары асфальт размяк. У здания театра он увидел странный санитарный поезд: к расшатанной коляске с просевшими рессорами — ее тянула старая кляча — были прицеплены три военных фургона на высоких рассохшихся колесах, забитые ранеными. Женщины, мужчины и дети были свалены друг на друга как попало. Их стоны и крики привлекли толпу любопытных. Высокий, здоровый полицейский пытался расчистить дорогу.

— Отойдите, граждане, не толпитесь! — властно покрикивал он, размахивая черной резиновой дубинкой. — Ну чего вылупились? Не стойте, проходите! Это вам не обезьяны в цирке, а такие же люди, как вы. Несчастные люди. Ты что, умирающих не видел? Вали отсюда! — набросился он на какого-то парня.

Махай быстро пересек бульвар, углубился в широкую улицу — излюбленное место прогулок жителей Турну-Северина, — остановился возле кафе и замер, пораженный тем, что открылось его взору, больших домов, зданий, где размещались главные учреждения, не было. Банк и все вокруг него было разрушено. Гостиницы «Европа», «Регал» и «Траян», магазины, кафе, рестораны — все, что несколько месяцев назад располагалось вокруг муниципалитета и составляло костяк старого города, лежало в развалинах. Сквер с величественной статуей Траяна являл собой картину варварского опустошения.

Снова подумав, уцелел ли дом его родителей, он повернул направо и оказался на улице Аурелиана: старые дома с закопченными стенами, некоторые без крыш или разрушенные до основания. Запах гари, сажи и обгорелой краски. Во дворах — бурьян, поломанная мебель, щебень, груды кирпича. Дойдя до церкви, Михай увидел большую толпу. Он не сразу понял, что здесь происходит. Множество людей собралось у двухэтажного дома. В результате прямого попадания дом горел как огромный факел. Часть кровли рухнула. Через высокие окна вырывались языки пламени и плотные клубы дыма. Двое мужчин, в рубашках с засученными рукавами, черные от сажи, бросали с балкона все, что еще можно было спасти: подушки, матрасы, чемоданы. Во дворе кричала женщина, она умоляла окружающих вынести ее вещи из горящего дома. Другая, упав на землю, плакала навзрыд, рвала на себе волосы: она не могла найти ребенка, которого час назад оставила дома.

— Я ходила за маслом, — рыдала несчастная мать, — а идти далеко… И ребенок дома один… И окно открыто…

— А где ваш муж? — трясла ее за плечи какая-то старуха.

— На работе, где ему быть! Он помощник полицейского комиссара. Ангелеску, Ангелеску его фамилия… Сбегайте кто-нибудь, позовите его! Боже, какое горе… Сгорит мой сыночек, сгорит!

Михай смешался с толпой и стал смотреть на происходящее. В пламени трещали и рушились оконные рамы, балки, слышался душераздирающий плач, крики мужчин, которые метались с ведрами, пытаясь потушить пожар. В раскаленном воздухе летал пепел, огонь угрожал соседним домам, а люди, уже привыкшие к таким бедам, беспомощно наблюдали, отступая все дальше от стен, которые грозили рухнуть.

Вдруг из толпы раздался крик мальчика, он показывал рукой на высокий тополь, чудом уцелевший вблизи горящего дома.

— Смотрите, кто-то там есть, на верхушке дерева! Птица с красными крыльями… Ой, сейчас упадет…

Все посмотрели туда, куда он показывал. И правда, на самом верху тополя что-то билось. Но это была не птица. Казалось, вниз медленно скользит красный флаг. В листве мелькало и что-то белое…

— Это не птица, господа! — сказал мужчина неопределенного возраста, на костылях, небритый, со смуглым лицом. Он был в военной форме, но с непокрытой головой, в петлице — ленточка Железного креста, очень заметная. — Разве это похоже на птицу? — спросил он с раздражением. — Будем серьезны…

— Нет, птица!

— Нет, не птица, он прав… — вмешался старичок.

С тополя к ногам присутствующих упал детский лакированный башмачок. Инвалид с трудом наклонился и поднял его, уронив при этом костыль.

— Там наверху ребенок! — крикнул кто-то из толпы.

— Разве может там быть ребенок? Как он туда попал?

— Именно ребенок… Ребенок господина комиссара. Я его узнаю по курточке…

— Боже милостивый, сорвется, разобьется вдребезги!

Услышав это, жена полицейского бросилась к инвалиду, выхватила у него туфельку, прижала к груди и стала плакать еще отчаяннее, не отрывая глаз от верхушки тополя.

— Сынок! Сынок! — отчаянно кричала она. — Помогите, люди добрые! Спасите! Он пропал, пропал!

Люди обсуждали на все лады этот невиданный случай. Взрывной волной ребенка выбросило из комнаты и швырнуло на ветки дерева, где по счастливой, случайности он и застрял. Ребенок не кричал, не плакал, бился инстинктивно, ослепший, оглохший… Сквозь листву виднелась его бессильно повисшая ручонка, мелькнула запрокинутая головка.

— Лезьте же кто-нибудь на дерево! — запричитала старуха, которая стояла около матери ребенка. — Кто из мужчин посмелее, лезьте, пропадет ведь мальчонка!

— Тут дело не в смелости, — вмешался инвалид, едва удерживая равновесие на своих костылях. — Чистое безумие лезть на этот тополь. Посмотрите, снаряд подрубил ему ствол… Он же вот-вот повалится…

Любопытные сгрудились у дерева, изучая его со всех сторон, и, убедившись, что около корня оно в самом деле подсечено, стали один за другим отходить. Некоторые, потрусливее, и вовсе ушли, боясь, что, падая, дерево их задавит.

— Посторонись, братцы, ведь неизвестно, в какую сторону оно свалится.

Отчаявшаяся мать кинулась к тополю и обхватила его руками. Потом попробовала взобраться сама, уперлась ногой в ствол, но нога соскользнула, руки расцепились, и женщина повалилась навзничь. Исступленно рыдая, она изо всех сил била ладонями по земле.

— У вас что, сердце из трухи? — набросилась старуха на мужчин, их было уже совсем немного, и стояли они в некотором отдалении, ждали, как будут развиваться события. — Тьфу! Таких трусов я отроду не видела!

— Пусть кто-нибудь сходит за пожарниками, у них есть длинная лестница, — сказала другая старуха, стоявшая несколько в стороне. — В таких случаях всегда вызывают пожарников.

— Что им здесь делать? — удивился инвалид, повернувшись к ней. — Вы разве не видите, тополь потерял устойчивость! Эх-хе-хе, если бы не эта загвоздка с подрубленным стволом, я бы взобрался на самую верхушку… На фронте у меня были и не такие случаи…

Чтобы обратить внимание на то, какой он смелый, инвалид стряхнул несуществующую пыль с ленточки фашистского ордена, торчавшей в петлице, и со значением огляделся вокруг.

Михай присутствовал при этой сцене и был поражен пассивностью людей. Несчастье женщины как будто и не тронуло их. Разумеется, при других обстоятельствах он бы не раздумывая кинулся спасать ребенка. Но его могут узнать… Ведь он вырос в этом городе, многие могли видеть его рядом с отцом… Вдруг он заметил в двух шагах от себя юношу, который только что появился и спрашивал инвалида, что случилось. Он был высокий, худой, наголо остриженный, в военной рубашке без воротничка, в темно-синих брюках. Звали его капрал Тудор Динку или товарищ Валериу. Он шел с заседания местной организации Союза коммунистической молодежи, собирался зайти домой, чтобы надеть военную одежду, но увидел беду и остановился. Юноша смерил взглядом тополь, подошел и несколько раз стукнул кулаком по довольно толстому стволу напротив поврежденного места, проверяя устойчивость дерева. Потом молча, под взглядами окружающих снял стоптанные солдатские башмаки и бросил их на землю.

— Полезете? — тронул его за плечо инвалид.

— Да, полезу…

Наблюдавшие издали подошли поближе, им хотелось рассмотреть отважного молодого человека. Они выстроились как на парадной трибуне — предстояла демонстрация мужества. Из объятого пламенем дома валил густой черный дым, а в раскаленном воздухе плыли облака сажи. Стало нечем дышать, глаза слезились от дыма, но люди стояли не шелохнувшись. И число любопытных росло с каждой минутой. Некоторые уселись на корточки у стены соседнего дома и разговаривали шепотом, не сводя глаз с юноши, который подошел к тополю и легко начал подниматься по шершавому стволу. В этот момент появился помощник полицейского комиссара Ангелеску, мужчина невысокий и толстый, с круглым животом и сильной шеей, черный китель, казалось, вот-вот лопнет на его мощном теле. Полное лицо его было мокро от пота. Белые аксельбанты откололись и болтались на груди, и можно было подумать, что человек, призванный охранять общественный порядок, сам только что выбрался из потасовки. Черный галстук, небрежно торчавший из кармана кителя, и белая рубашка, недопустимо неряшливо распахнутая на бычьей шее, только усиливали это впечатление.

— Дом горит, господин начальник! — сказал инвалид и поклонился в знак приветствия, став почти вплотную к полицейскому. Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент послышался страшный грохот, из окон второго этажа вырвались снопы искр и потонули в клубах дыма.

— Господин начальник, — снова заговорил инвалид, — смотрите, обвалился потолок с другой стороны…

— Оставьте меня в покое! — прикрикнул на него полицейский и, быстро сняв китель, повесил его на забор. Он собирался действовать. — Где моя жена? Ребенок? — Он с отчаянием огляделся. — Где они?.. И что это за жизнь! Эльвира! Ты где, Эльвира? Смотрите, кто-то лезет на тополь… — Он поднял глаза на юношу, который с трудом карабкался к верхушке дерева, продираясь сквозь густую листву. — Куда ты, к черту, лезешь, болван? Хочешь ягодками полакомиться?

Кто-то объяснил ему, что его жена уже дважды теряла сознание, а сын — на самом верху тополя, куда его забросило взрывной волной. Ребенок, наверное, жив, видно, как он бьется в ветвях. Сначала никто не хотел лезть, чтобы его спасти, тополь подрублен у корня, но вызвался вон тот юноша…

Ангелеску на мгновение опешил. Будто кто ударил его дубинкой по голове. Как? Его ребенок там… наверху?.. Не может быть!.. Но, придя в себя, он глянул вверх, запрокинув голову и приставив ладонь к глазам. Юноша добрался до самой вершины. Одной рукой с трудом держась за толстую ветку, другой он пытался снять ребенка, но это ему не удавалось.

— Ребенок жив? — крикнул снизу полицейский. — Поговори с ним. Его зовут Мирча. Позови его, скажи: Мирча! Говори с ним ласково, и он ответит… Ну что, жив?

— Жив! — прозвучало с верхушки тополя. — Только сильно напуган. Кто-то должен мне помочь. Один я не смогу его спустить.

— М-да, надо еще кому-то забраться, — сказал полицейский и посмотрел вокруг, ища добровольцев. — Я бы залез, но…

— Дерево упадет, господин начальник, — подхватил инвалид и слегка улыбнулся, стараясь не рассердить полицейского. — Под вашей тяжестью… Видите, как качается? Не знаю, кто бы решился…

— Простите, господин Вэрзару, что накричал на вас, но я стал очень нервным, — сказал помощник комиссара, дружески кладя ему руку на плечо. — Поверьте, я совсем потерял голову!

— Ничего, господин комиссар, конечно, нервы виноваты, такие неприятности, не будем считаться!

Полицейский знал инвалида, который до войны держал лавку на Главной улице, потом ликвидировал все, уехал на фронт, а по возвращении открыл закусочную, где Ангелеску иногда пропускал стаканчик цуйки со льда, закусывая солеными огурчиками.

— Вы были здесь, господин Вэрзару, когда случилось это несчастье? — стал выяснять полицейский.

— Нет, не был. Я шел в суд, увидел собравшуюся толпу и остановился.

— Эй, так кто мне поможет? — снова крикнул юноша с верхушки дерева. — Эй, там! Вы что, оглохли?

Но ни один из тех, кто стоял внизу, ничего не ответил. Некоторые поспешили тихо смыться, боясь, что помощник комиссара пошлет их на это опасное дело. Отказаться было бы невозможно, а рисковать не хотелось…

До этого момента Михай старался не попасться на глаза представителю общественного порядка, опасаясь, как бы тот не узнал его. Но в такой ситуации полицейский был просто отчаявшимся человеком, его сейчас интересовала только судьба сына. Так что Михай больше не раздумывал. У него было доброе сердце, и он не мог равнодушно относиться к людям в несчастье, тем более если речь шла о детях. Он пробрался сквозь толпу, схватился обеими руками за ствол тополя и в несколько минут добрался до его верхушки, затерявшись в густой листве. Вскоре они спустились оба. Сначала Михай, потом и Динку, полумертвый от усталости. Пот катился с Михая градом, длинные волосы падали на глаза и мешали смотреть, а грязная рубаха вылезла из брюк: он держал на руках мальчика лет четырех-пяти, с лицом белым как мел; ребенок тихо стонал, испуганно глядя по сторонам. Его красная курточка была изодрана, а ручонки дрожали, словно в лихорадке. Капрал, с горящим лицом и израненными ладонями, легонько погладил его по щеке, пытаясь успокоить, потом проложил себе дорогу через толпу, подошел к стене и спокойно начал обуваться. И все это с таким видом, словно и не совершил ничего особенного.

Ангелеску взял ребенка из рук Михая и, ласково приговаривая что-то, внимательно осмотрел, не ранен ли он. Обрадованный тем, что ребенок невредим, он стал что-то напевать ему, пританцовывая неуклюже, как медведь. Потом дал подержать ребенка какой-то женщине и, довольный и веселый, повернулся к Михаю:

— Эй, парень, поди сюда да позови и того бродягу, я хочу вас отблагодарить. Молодцы, сделали хорошее дело…

Говоря это, он рылся в карманах брюк и кителя в поисках денег. Михай несколько секунд смотрел на него с презрением, делая вид, что не слышал, как тот к нему обратился, и торопясь уйти. Но инвалид схватил его за руку и, повернувшись к капралу, крикнул:

— Эй ты, тебя зовет господин начальник… — И снова к Михаю: — Постой, постой, куда ты так спешишь?

Михай остановился в нерешительности, он был недоволен вмешательством инвалида и тем, что вынужден находиться возле полицейского.

Тудор Динку подошел медленно, совершенно обессиленный, остановился около Михая, улыбнулся ему вымученной улыбкой и протянул руку:

— Спасибо, вы смелый человек. У вас доброе сердце…

— Как и у вас…

Не обращая на них внимания, рыжий полицейский продолжал рыться в карманах. Вытащил измятую сигарету, какие-то бумаги, галстук, белую пуговицу, грязный платок и, наконец, монету в сто лей. Осмотрел ее со всех сторон, вытер несколько раз, чтобы она заблестела, и протянул юноше в военной рубашке.

— Держи, вот вам на двоих, и будьте здоровы. Сегодня вы заработали деньги честным трудом. Молодцы…

Лицо его, как бы запятнанное ржавчиной, сияло. Он великодушно, непринужденно улыбался с превосходством, которое приличествовало его довольно высокой должности в городе. Обычно он ловил бродяг, избивал их и бросал в арестантский подвал. Но сейчас он мог позволить себе быть великодушным… Он помог им деньгами… Дал целых сто лей…

— Ну что же ты не берешь деньги? — настойчиво совал он монету Тудору. — Заставляешь меня стоять с протянутой рукой…

— Спасибо, господин комиссар, — ответил Динку, нехотя взял монету и сунул ее в карман. — Не стоит благодарности. За то, что мы сделали, вы, может быть, отплатите добром кому-нибудь другому…

— Брось, добро я делал и делаю всему свету, — самоуверенно ответил Ангелеску, фамильярно похлопывая его по плечу. — Я крут с теми, кто нарушает общественный порядок, а с прочими…

— Будьте здоровы, господин начальник!

— Всего хорошего…

Динку поднял два пальца на уровень лба в военном приветствии, подмигнул Михаю и поспешно удалился. Михай отправился вслед за ним. Помощник комиссара полиции с издевкой смотрел на идущих молодых людей и, почмокав толстыми губами, сказал:

— Вот чертовы бродяги! Чуть было не отказались от денег, еще немного, и не взяли бы… Можно подумать, у них денег куры не клюют. А бросишь таких в холодную да всыплешь хорошенько, чтобы приучить к дисциплине, — говорят, ты плохой человек…

Некоторое время он неприязненно, зло смотрел им вслед, потом повернулся и быстро пошел в соседний двор, чтобы посмотреть, что с женой. Дом, казалось, не интересовал его совершенно. Густой дым поднимался вдоль обгоревших стен, и искры как светлячки вспыхивали в этот жаркий летний полдень, так похожий на ночь.