У ворот Северина

10

В тот же день учитель Влад Георгиу нервно прогуливался по коридору полицейского управления, недовольно поглядывая на карманные часы. На старых поцарапанных скамьях, стоящих вдоль серых грязных стен, сидели посетители, пришедшие сюда по разным причинам. Они шепотом переговаривались и, когда открывалась дверь, с любопытством следили за комиссарами в черной форме с белыми аксельбантами или надзирателями, снующими из кабинета в кабинет с бумагами и папками в руках, а то и подталкивающими какого-нибудь пьянчугу, приведенного на следствие.

Коридор был темный, его освещала одна-единственная лампочка, подвешенная высоко под засиженным мухами, облупившимся потолком. В спертом воздухе пахло известкой и мочой, и это вызывало у Георгиу тошноту. Учитель отошел к окну, выглянул, свесившись через карниз, во внутренний двор управления. Двор был загажен, забит телегами и привязанными к ним волами, которые, лежа в грязи, жевали сухие кукурузные початки.

— Это которые по реквизиции, — пояснил ему смуглый небритый человечек в замасленной одежде. Он заметил, что Георгиу удивленно разглядывает двор управления, и ввязался в разговор. — Пригнали вот, три дня как сидят без дела… Приказа никакого нет, а уехать бедным людям не дают…

Учитель наклонил голову в знак того, что понял, но ничего не сказал и даже повернулся к человечку спиной, считая, что не стоит в полиции якшаться с кем попало. Он знал, что здесь немало агентов, которые выдают себя за пострадавших, якобы вызванных на допрос к комиссару, а сами подслушивают разговоры о главе правительства, о тяжелой ситуации в стране, о войне. Они провоцируют людей, вызывают на откровенность. Поэтому Влад Георгиу не стал общаться с этим «доброжелателем» или осведомителем и удалился, неслышно ступая по коридору. Беспокойство его нарастало, потому что он не знал причины вызова к начальнику полиции. «Конечно, это связано с Михаем. Неужели они узнали, что он вернулся? Или речь идет о чем-то другом?..»

За массивной дверью послышался яростный крик: «Большевик! Тюрьма по тебе плачет!» Звонкая оплеуха, еще и еще… Глухой стон… Кто-то упал, на пол свалился стул или еще какой-то тяжелый предмет, возможно, даже стол — трудно понять, что именно. И снова тот же голос, который, несомненно, принадлежал главному комиссару (кабинет был его): «Ангелеску, оформи документы и отправляй этого подонка в Бухарест! В главное управление! Хватит, два с половиной месяца зря вшей кормит. Ни слова не вытянешь! Пускай там разбираются — тюрьма, фронт, расстрел, мне наплевать! Пусть что хотят, то и делают. Да поживей, чтобы духу его не было в предвариловке».

Дверь распахнулась, и в коридор вытолкнули человека лет пятидесяти, со впалыми щеками, растрепанными волосами и такой всклокоченной бородой, что он казался свирепым. На виске — свежий след крови, а на правой щеке — синяя зловещая припухлость. Он был в рваной одежде, в тяжелых стоптанных ботинках с загнутыми носками и в наручниках.

— Господин Райку! — невольно воскликнул учитель, увидев своего соседа. Он инстинктивно шагнул к нему, даже протянул руку, но тут же отдернул ее. Вспомнил крик комиссара полиции и, посчитав, что негоже усугублять свою и без того нелегкую ситуацию, собрался было повернуться к нему спиной.

— Минутку, господин учитель! — обратился к нему Ион Райку. — Как хорошо, что я вас встретил! Меня держат под арестом без всякого суда и следствия… Скажите, пожалуйста, моему сыну, что у меня все в порядке, пусть смотрит за домом и пусть передаст мне смену белья…

Он вздохнул и руками в наручниках попытался стереть кровь, пузырившуюся в уголке рта. Его схватили утром 1 мая. Рабочих судостроительной верфи собрали в просторном монтажном цехе и огласили воззвание, написанное товарищем министра по вопросам труда. Зачитал воззвание плотник Панделе, работающий в столярном цехе, ставленник директора. В воззвании были такие слова: «В нынешнем году 1 Мая омрачено страданиями войны, которой мы не хотели, которую начали не мы…» Возмущенный Райку попросил, чтобы им объяснили, почему же тогда глава государства маршал Антонеску приказал армии вступить в войну. Как можно говорить, что «войну начали не мы»? Теперь, когда нож приставлен к горлу, великие мира сего пытаются обелить себя перед народом, оправдать свои поступки…

Панделе, стоя на импровизированной трибуне вместе с директором и военным комендантом судоверфи капитаном Андриешем, притворился, что не слышит выкриков клепальщика. Но через два часа Райку арестовали. Четверо полицейских явились прямо в цех и увели его под конвоем. Затолкали в машину, которая ждала перед административным корпусом. Его посадили в городскую тюрьму, подвергали бесконечным допросам, пытали.

— Санду пускай остается на судоверфи, — продолжал Райку, подойдя вплотную к Владу Георгиу. — Прошу вас, господин учитель, скажите ему, чтобы он передал мне свитер…

— Шевелись давай и кончай треп! — толкнул его под ребро верзила-надзиратель, который, прикуривая от цигарки, протянутой ему крестьянином, отвлекся и не сразу заметил непорядок. — А ты, очкарик, вали отсюда! Своих делов, что ли, нет? Доложу вот шефу, мол, объявился соучастник.

Краска сбежала с лица учителя. С ним еще никто так не обращался, и он оскорбленно опустил голову. «А вдруг кто-нибудь слышал, как тут со мной разговаривают?» — спросил он себя, оглядываясь по сторонам. Но напрасно он волновался. Люди не обращали на него никакого внимания. Они с нескрываемой жалостью смотрели на Райку, которого конвойный зло толкал в спину. Арестованного вели по темному коридору к двери, за которой, вероятно, находился внутренний двор полиции.

«Кто знает, за что его посадили? — подумал учитель, глядя вслед соседу. — Многие, очень многие и в городе, и в близлежащих селах неодобрительно отзываются о диктаторском режиме маршала, комментируя и так и эдак тяжелое положение в стране и на фронте, с которого ежедневно приходят неутешительные вести. Болтать-то люди болтают, но осторожно, с оглядкой. А Райку, возможно, высказался в открытую. И поплатился. В каком он ужасном состоянии! Да, так случается со всяким, кто не умеет сдерживать свои порывы, не обдумывает поступки. Человек становится героем собственной трагедии. В такой переплет попал и Михай. Несдержанный, импульсивный юноша на пороге беды… И меня тащит за собой… Но, может быть, вызов в полицию связан не с ним? Тогда с чем же?»

Учитель был утомлен. Он приехал из деревни Шишешти, куда перевели гимназию. Преодолел не один десяток километров, чтобы вовремя явиться в полицию. И так долго торчит здесь впустую!..

Дверь отворилась, и Ангелеску, помощник полицейского комиссара, появился на пороге и крикнул на весь коридор:

— Учитель Влад Георгиу здесь?

— Здесь, господин комиссар! — ответил учитель, вздрогнув, и торопливо подошел к полицейскому. — Давненько жду…

— И дальше что? — грубо оборвал рыжий, смерив его суровым взглядом. — Думаешь, у нас как в твоей гимназии? Звонит звоночек — и ты входишь в класс?

— Позвольте, но ваш тон…

— Кончай базар, мы не в парламенте, где каждый болтает что хочет, — буркнул помощник комиссара. — Господин начальник ждет тебя…

Влад Георгиу чувствовал, что ему вот-вот станет дурно. Нервы были напряжены до предела. «И это служащие городской полиции?! — с негодованием думал он. — Стражи законов и общественного порядка!» Учителю и в голову не приходило, что в государственном административном аппарате могут служить такие наглые люди, как этот тип. Но что он мог поделать? Набраться терпения, и только. Приходилось сносить любое унижение, от любого служащего, пока не прояснится ситуация с Михаем. Его, Влада Георгиу, наверняка вызвали сюда из-за сына.

— Входите, входите, господин учитель! — раздался из кабинета голос.

Встревоженный и напряженный, Влад Георгиу переступил порог. Споткнулся о подстилку у двери и чуть было не упал.

— Рано поклоны бить! — засмеялся ему в самое ухо Ангелеску и крепко схватил за руку. — Разрешите доложить, господин главный комиссар, прибыл господин учитель! Мы его вызывали насчет…

Начальник полиции был в штатском костюме — белая, туго накрахмаленная поплиновая рубашка, из нагрудного кармана фисташкового пиджака кокетливо выглядывает уголок шелкового носового платочка. Он любезно встал, обошел стол и сердечно пожал руку учителю, как старому знакомому, желая показать, что два курса юридического факультета, которые он окончил, не пропали даром. Он был человеком с хорошими манерами.

— Очень рад, господин учитель, что вы откликнулись на наше приглашение, — сказал он, гостеприимным жестом указывая на стул и предлагая Владу Георгиу сесть. Пригладил блестящие от бриллиантина, безукоризненно подстриженные волосы. — Если мне не изменяет память, мы уже однажды встречались…

— Да, да… в вашем кабинете, — подтвердил Влад Георгиу, и перед его глазами возникла сцена короткого допроса. Он выгнал тогда из класса нескольких гимназистов в зеленых рубашках…

— Прошло четыре года, если не ошибаюсь… — дружески продолжал начальник полиции. — Или три… Да что это я? Такие детали не имеют значения… Ангелеску, — посмотрел он на своего подчиненного, — принеси-ка досье. — И снова повернулся к Владу Георгиу. — Да-с, в жизни бывают разные осложнения, уважаемый господин учитель, приходится принимать те или иные меры, и мы, стражи закона, следим за их исполнением как верные слуги нашего маршала. Так же как и его солдаты на фронте. Надеюсь, вы это понимаете…

— Да… Да… Конечно.

Главный комиссар полиции Албойю доброжелательно улыбнулся, довольный найденным сравнением. Он слыл человеком любезным, хотя это было и не так, изо всех сил поддерживая репутацию непревзойденного рыцаря вежливости и элегантности. Как он мучил портных на примерках! Требовал, чтобы одежда сидела на нем словно влитая, без единой морщинки. По утрам немало времени проводил у зеркала, то поправляя носовой платок в нагрудном кармане или галстук, то занимаясь массажем век, борясь с приметами надвигающейся старости.

Албойю непринужденно взял из никелированной коробки сигарету, закурил, полыхнув зажигалкой, и лениво откинулся на спинку стула, устремив взгляд в потолок и следя за клубами голубоватого дыма. Вспомнив вдруг, что у него гость, он извинился и предложил закурить, протянув с утрированной вежливостью сигаретницу.

— Ради бога, извините… Я заболтался и… Курите, пожалуйста, господин учитель.

— Благодарю вас, я не курю, — сказал Влад Георгиу и, вынув платок из кармана пиджака, вытер со лба пот.

— Это очень хорошо, господин учитель, что вы не курите, — одобрил Албойю, захлопнул крышку сигаретницы и снова небрежно развалился на обитом кожей кресле. — Здоровье вам обеспечено. Позавчера я имел честь познакомиться у господина Клаузинга с одним немецким врачом, выдающимся, надо сказать, человеком. Он был проездом в Бухаресте, от нас — прямо на фронт. Знаете, что он сообщил? Табак не только вызывает большое число легочных заболеваний, но и серьезно расшатывает весь организм. И что любопытно, он не успокаивает нервы, как принято считать, а как раз наоборот. Я человек интеллигентный, впрочем, как и вы… Однако, пришел Ангелеску… Ну-ну, пошевеливайся, не тяни!..

Рыжий, весь в веснушках, полицейский вошел в кабинет и положил на стол Албойю серую папку, завязанную трехцветными шнурками. По жесту шефа тут же удалился, с шумом захлопнув за собой дверь.

— Та-а-ак! — сказал начальник полиции, медленно развязывая шнурки и открывая папку. — Посмотрим, все ли у нас в порядке, как говорится, с… делопроизводством.

Он доставал бумаги одну за другой и, держа на расстоянии, нарочито внимательно изучал, будто читал впервые. Хмурил брови, цокал языком, шевелил большими жирными губами, с явным неудовольствием качал головой.

Кислая мина его свидетельствовала, казалось, о крайне затруднительном положении, в каком начальник полиции очутился, но он тут же поспешил заверить, что сделает все от него зависящее, чтобы дело утряслось.

— Господин учитель… — начал он, театрально выронив последнюю бумагу на письменный стол. — Я хотел бы знать, если возможно, какими сведениями вы располагаете о вашем сыне Михае? Он был направлен в военное училище в Германию, не правда ли? Нам известно, что он писал вам оттуда, потом вы долго не получали писем и вам пришлось наводить справки о нем. Ваше отцовское рвение весьма похвально. Увенчалось ли оно успехом? Напали ли вы на след сына?

Влад Георгиу ждал подобного вопроса и все же растерялся. Чтобы выиграть время и продумать как можно более правдоподобный ответ, он снял очки и начал протирать стекла платком. От беспокойства и тревоги засосало под ложечкой. Ему никогда не приходило в голову, что в нынешнем, столь почтенном возрасте, при его социальном положении, он будет вынужден выкручиваться. И где? На допросе в полиции. Из-за кого? Из-за собственного сына! Из-за его неразумности и своеволия, которые могут стоить жизни.

— Слушаю вас, господин учитель! — настойчиво повторил Албойю, поправляя платок в нагрудном кармане.

— Вы спросили меня про сына? — повторил Влад Георгиу, в явном замешательстве падевая очки. — Ну как вам сказать… Я ничего не знаю о его судьбе почти год. Разумеется, я обеспокоен таким долгим молчанием и делал запросы в компетентные органы; как я вижу, вы об этом осведомлены. Нигде, однако, мне не могли дать вразумительного ответа. Со временем я решил, что он погиб в бою или попал в плен. Прошел год, а я так ничего и не знаю…

Он замолчал и опустил голову, глядя на шляпу, которую вертел в руках, чтобы их чем-то занять и чтобы не было видно, как сильно они дрожат. «Неужели он догадался, что я лгу? — подумал учитель. — Неужели они знают, что Михай неделю назад вернулся и тайно живет дома? Может, они только ждут удобного момента, чтобы устроить засаду? А в полицию вызвали, чтобы проверить мою честность и лояльность?»

— Итак, год вы ничего не знаете о сыне, — подытожил полицейский, задумчиво барабаня по столу уродливыми, толстыми, как сосиски, пальцами, ногти, правда, были у него ухожены и наманикюрены. — Мда… очень интересно…

— Я действительно ничего не знаю, — упорствовал учитель, опасливо поглядывая на Албойю.

— Воображаю, как вы беспокоитесь! — с притворным сочувствием сказал тот. — Неприятнейшая ситуация…

— Разумеется…

— Ну, раз уж вы целый год ничего не знаете о сыне, — тут начальник полиции причмокнул толстыми губами, — прошу вас, изложите все это на бумаге… — Он выдвинул ящик письменного стола. — Вот чистый лист бумаги, вот ручка, пожалуйста, пишите…

— То есть, попросту говоря, дать показания?

— Да, показания, если угодно, — Албойю утвердительно кивнул. — Вы считаете это противоестественным, господин учитель? Здесь, у нас, ежедневно пишутся сотни показаний, и на их основе мы проводим следствия, дознания, допросы, выдвигаем обвинения, словом, занимаемся своей работой.

Учитель растерянно вертел шляпу в руках, словно хотел положить ее, но не знал куда. Он молчал и беспокойно ерзал на стуле. Было видно, что ему нелегко выполнить то, что от него требовали.

— Представьте себе, вы на уроке. Вызвали ученика к доске и попросили рассказать, например, о битве даков и римлян, — засмеялся Паул Албойю, обнажив громадные, желтые от курения зубы. — Разве это ненормально, разве есть что-то необычное в том, чтобы спросить заданный урок? Это ведь ваша профессия…

Не говоря ни слова, Влад Георгиу взял протянутый ему лист бумаги, ручку, чернильницу с письменного стола начальника полиции и пристроился за маленьким столиком в углу, приготовившись писать. Он снова снял очки, протер стекла и долго, не двигаясь, как-то опустошенно смотрел на сточившееся перо и белый лист бумаги. «Что писать? Правду? Или утаить ее? А вдруг полиции известно про Михая? Наверняка у них есть какая-то информация, иначе зачем им было вызывать меня? Зачем заставлять давать показания?» — размышлял учитель.

В это время пронзительно и тревожно зазвонил телефон. Албойю снял трубку и поднес к уху, вальяжно, откинувшись на спинку высокого стула.

— Что ты хочешь, Ангелеску? — спросил он со скучающим видом. — Пой громче, пташка, не слышу. Кто?! Бобочел, чистильщик? Вы что там, спятили? Гони его взашей. Слышишь? Я тебе приказываю. Освободи его немедленно! Ну как он мог выкрикивать оскорбления в адрес Германии, если он немой? Он двух слов сказать не может. Понял? Нас засмеют как последних идиотов… Выполняй, Ангелеску! Всыпь ему пару горячих, чтобы помнил полицию, и вышвырни на улицу. Понял наконец, баранья твоя башка?

Паул Албойю кинул трубку на рычаг и пристально посмотрел на учителя, склонившегося над листом бумаги. Потом неспешно встал и подошел к окну поглазеть на прохожих. Ему хотелось понаблюдать, какой интерес представляет в этот час для местных жителей главная торговая улица города. К его огорчению, тротуары были пусты. Ставни лавок закрыты. Старый продавец браги, с белой бородой, в красной феске, подавал священнику бутылку лимонада. Кокетливая, игривая бабенка в узкой юбке и высоких «ортопедических» туфлях торопливо шла в тени каштанов по направлению к городской управе. «Госпожа полковница Дона, — не без удовольствия отметил Албойю. — Интересно, что она делала вчера вечером у жены аптекаря? Кроме игры в покер?» Он уже намеревался перегнуться через подоконник, но тут опять затрещал телефон. Тяжелым, медвежьим шагом вернулся он к письменному столу и снял трубку.

— Ну чего тебе? Пой, пой громче! Как?! Я сам поговорю с ним. Не твоего ума дело. Конечно. Сегодня вечером. Скажи Граффу, пускай выкручивается как знает, едет на мельницу, добывает муку, чтоб завтра можно было заткнуть дыру — выбросить в продажу несколько сотен буханок хлеба. Иначе я ему не завидую. У меня все. Что ты говоришь? Нет, не сможем. Я лично велел пригнать с площади эти подводы. Для реквизиции. Ночью отправим их на бистричоарскую мельницу за мукой. Так-то, братец! Так-то, баран безмозглый! Потрудись выслушать меня внимательно. Завтра на рассвете выставишь два-три полицейских отряда на улицах и задержишь штук десять — пятнадцать телег, они нужны позарез. Крестьяне в это время везут дрова, сено, горшки в город. К черту их товар! Пускай поработают извозчиками. А то город останется без хлеба. Понял? Точка. Исполнять приказ! — Он швырнул трубку на рычаг, поправил подтяжки на довольно солидном животике и снова уселся на стул с резной спинкой, у письменного стола. Взял дымящуюся сигарету, забытую в пепельнице, но, увидев, что она догорает, пальцем загасил ее и принялся молча наблюдать за учителем.

Влад Георгиу закончил наконец свой труд, встал и стоя перечитал написанное.

— Готово, господин учитель? — спросил преувеличенно вежливым тоном начальник и протянул руку к исписанному листу.

— Готово. Я изложил все, что мне известно…

— Отлично, — сказал Паул Албойю, поглаживая лист бумаги ладонью. — Значит, через несколько дней мы дадим знать, правдивы изложенные вами факты или нет.

— Как я должен это понимать, господин главный комиссар? — с беспокойством спросил Влад Георгиу.

— Как вам угодно. Вы мыслящий человек, — улыбнулся начальник полиции. — Вероятно, мы сможем помочь вам узнать кое-что о сыне…

— Буду весьма признателен…

— Вы свободны, господин учитель, благодарю за визит.

Влад Георгиу склонился в учтивом поклоне, открыл дверь, вышел в коридор и зашагал мимо измученных посетителей.

Выйдя на улицу, он жадно вдохнул чистый воздух летнего полудня и ровным шагом направился к дому. Его обуревали тревожные чувства. С одной стороны, он был обеспокоен внезапным возвращением Михая, с другой — безмерно раздражен грубым поведением служащих полиции. Каждого, кто переступал ее порог, независимо от социального положения и причины прихода, подвергали унижениям, считая, очевидно, всех жуликами. Полицейские могли в любой момент бросить кого угодно в тюремную камеру. Но самым печальным было, что в государственном аппарате творилось то же самое. Человеческое достоинство, порядочность в глазах приспешников Антонеску были, вероятно, чисто абстрактными понятиями.

Учитель осознавал несправедливость существующего строя, видел, что произвол, нищета, неуверенность в завтрашнем дне все больше озлобляют людей. Но что он мог поделать? Подчиняться. Ждать. Иного выхода не было. Чего ждать? Он и сам толком не знал. А тут еще неприятности с Михаем. Правда, мальчик так основательно затаился… Но сколько это может продолжаться? Рано или поздно нагрянет полиция, разразится скандал, Михая арестуют и их тоже — как сообщников. И тогда конец его авторитету уравновешенного, миролюбивого человека, всеми уважаемого в округе.

Учитель шел по улице, обходя развалины, и размышлял, сопоставлял свое положение с положением Райку, в дом которого каждый месяц вваливались по утрам, вечерам, в полночь, словом, когда им заблагорассудится, наглые полицейские и начинали так называемые «блиц-обыски». Из-за заборов и зашторенных окон люди видели, как они волокли несчастных арестованных к машине, как били их по лицу неизвестно за что. «Неужели и меня ожидает такое? — думал учитель, сердясь на Михая за то, что он втравил отца в такие неприятности. — Чтобы со мной обошлись так же, как с Райку? Нет, никогда! Я поговорю с Михаем вечером и велю ему немедленно покинуть дом. Я не желаю из-за его неразумных поступков подвергаться оскорблениям полиции…»