У ворот Северина

5

Рядом кто-то сухо кашлянул, и Михай, лежавший навзничь у корня большого дерева, поднял голову и огляделся. Наверху, на плоскогорье, кипел и клокотал город. Взвивались к небу столбы черного дыма. Страшные взрывы следовали один за другим, и каждый казался последним ударом по городу, больше просто не выдержать. Плыл туман из сажи и пыли, густой, как черная вуаль; раскаленный воздух был едким и плотным.

Снова кто-то кашлянул, и на этот раз Михай увидел неподалеку, в тени каштана, человека в железнодорожной форме. Он склонился над разложенным на земле полотенцем и ел, будто не замечая, что творится вокруг. По виду ему можно было дать лет шестьдесят. Он был давно не брит, в темно-серой грязной рубахе и брюках из грубой домотканой шерсти, рваных и лоснящихся от машинного масла. Ел сосредоточенно, спокойно, не торопясь, изредка жадно прихлебывая из пузатого глиняного кувшина и вытирая широким рукавом рубахи пышные светлые усы. Глядя на него, Михай подумал, что человек этот, по-видимому, работает здесь, на вокзале. Не расспросить ли его о судьбе тети Эмилии? Он, конечно, ее знает, она проработала кассиршей столько лет!.. Если она жива, значит, и с домашними ничего не случилось. Ведь жили все вместе, в одном дворе, и если бы упала бомба…

Подумав так, он встал и направился к старому железнодорожнику, поздоровался. Тот кивнул в ответ, а затем пригласил сесть рядом. На белом полотенце лежало несколько луковиц, ломоть холодной мамалыги, кусок брынзы и три крутых яйца.

— Вы тоже не боитесь бомб? — спросил старик, и его жесткое, дубленое лицо осветилось улыбкой.

— А чего мне бояться? — удивился Михай и сел на траву рядом со стариком. — Погибнуть можно и в убежище…

— И я так думаю, — поддержал железнодорожник, не переставая жевать. — Когда пробьет час, смерть найдет тебя, даже если ты спрятался глубоко под землей. Вот оно как. Угощайтесь чем бог послал, в этом году почти ничего не уродилось. Некому было обрабатывать землю…

— Спасибо, я недавно ел, — отказался Михай, глотая от голода слюну. — Но если это вам доставит удовольствие…

— Угощайтесь, угощайтесь, — доброжелательно предлагал старик, — еда для того и существует, чтоб ее ели. Там в кувшине вода, хорошая, холодная. Неплохо бы, конечно, выпить доброго вина, но на нет и суда нет.

Михай взял большой кусок мамалыги, ломтик брынзы и стал торопливо и жадно есть. Двое суток у него во рту не было ни крошки. Без денег он все равно ничего не мог бы купить на станциях, мимо которых проезжал, даже если там что-то и продавалось. Только около Тимишоары какая-то старушка дала ему свежий огурец и кусок лепешки. И это все…

— Какие новости с фронта? Держат немцы оборону или продолжают катиться под напором русских? — спросил старик и жестом пригласил Михая отведать еще чего-нибудь, не стесняться. — В газетах пишут такое, уж не знаешь, чему и верить…

— Что я могу сказать? — пожал плечами Михай. — Мне обстановка неизвестна.

— Для немцев — хуже некуда, — покачал головой старик, давая понять, что ему-то известно многое. — Влипли они, немцы! Приезжают наши железнодорожники оттуда, из Молдовы, и рассказывают, как они перепуганы… Русские их колошматят спереди, а если бы еще мы им наподдали сзади, вот было бы дело, мы бы их, как клопов, передавили. Навязались они на нашу голову! Как думаете?

— Конечно.

Поговорили еще о том о сем. Старик жаловался, что у них в селе некому собирать урожай, все мужчины на фронте, остались женщины, дети да несколько инвалидов, без рук, без ног, еле дышат. И если они что и соберут, все равно к зиме будут помирать с голоду, ведь государство, как и в прошлом году, отнимет всю пшеницу и всю кукурузу, а заплатит — курам на смех…

— Да и подорожало все очень, — продолжал он с горечью. — Позавчера, например, коровы продавались по двадцать пять тысяч лей, а свиньи — по шесть. Вот и ходи после этого на базар!..

Он замолчал, почесал голову, взлохматив волосы цвета конопли, и глубоко вздохнул.

— Слушай, дед, — спросил через некоторое время Михай, — в городе есть немецкие части?

— Немецкие части? Нет. Теперь нету. Русские их перемолотили, но комендатура есть, она там, возле суда, на бульваре. Знаете, где суд? В большом таком, двухэтажном доме. Он сильно потрепанный, но целый, пока еще его не разбомбило… У ворот — часовой, перед домом всегда много машин. Так что комендатура тут, никуда не переехала… А вы сами местный? — спросил старик.

— Нет, — соврал Михай, избегая взгляда старика. — Я приехал издалека, из Плоешти. К родственникам. У меня здесь тетя, кассиршей на вокзале работает. Госпожа Эмилия Николяну… Вы ее, случайно, не знаете?

— Госпожа Николяну? Да как же я могу ее не знать?! — заволновался старик, хлопнул ладонью по колену. — Знаю, как не знать, я ведь работаю обходчиком. Только ведь она… — У него потемнело лицо, он горестно покачал головой и с сожалением махнул рукой.

— Что с ней? — испугался Михай и схватил старика за локоть. — Говорите! Что? Умерла?

— Нет, не умерла, но с той пасхальной ночи… — Старик опять покачал головой, вытер рот рукой и принялся собирать остатки еды в полотенце, готовясь завязать узелок. Он молчал: нехорошо говорить о том, что наверняка не принесет никакой радости.

— Что случилось пасхальной ночью? — спросил дрожащим голосом Михай, снова хватая старика за руку. — Говорите же, бога ради!

— Ну что могло случиться? — мягко и уклончиво начал старик. — Как раз тогда и начался у нас весь этот ужас, который обрушился на наши головы.

— Это был первый налет на город? — спросил Михай.

— Да, именно в ту ночь.

— Так что же случилось с моей тетей?

— Что? — продолжал старик, не глядя на Михая и старательно укладывая свой узелок в стоящую рядом корзинку. — Да ничего хорошего. Но надо рассказать все по порядку, чтобы вы себе представили, как все это было…

— Ну так давайте рассказывайте.

Старик погладил усы, коротко кашлянул и начал:

— Так вот, в канун пасхальной ночи я был здесь, на вокзале, дежурил, и мне надо было осмотреть состав, который стоял очень далеко, у самой сортировочной. Иду с чемоданчиком и вижу — на небе появились как бы огненные зонтики, плывут над городом и освещают его, словно днем. Я и подумал, это какое-нибудь божественное чудо, а зонтики тем временем начали медленно и плавно снижаться, как парашюты. Тут люди смекнули, что дело нечисто, высыпали на улицу и кинулись бежать подальше от центра, на окраины города. И тогда зазвонили колокола, загудели пароходы в порту, заревели гудки фабрик и заводов, завыли и наши паровозы в депо. Все предупреждало об опасности. Ну и через несколько минут мы услышали гул самолетов, как слышим их сейчас, но тогда они спустились совсем низко, не так, как сегодня, эти еле различишь невооруженным глазом. Самолеты шли так низко, что дребезжали стекла, дрожали листья, люди были прямо-таки в панике.

— А с тетей что случилось, с моей тетей? — нетерпеливо перебил Михай. Нельзя сказать, чтобы его не интересовал рассказ старика, но он хотел поскорее узнать что-нибудь про своих.

— Сейчас… сейчас… — деликатно успокаивал его старик. — Дойду и до этого. — Он прокашлялся, приложился к кувшину с водой, сделал большой глоток и продолжал: — Вы уже знаете, в ту ночь я был на сортировочной, проверял оси одного из вагонов, мы хотели перевести состав на четвертый путь, добавить несколько товарных вагонов с пиломатериалом. Когда я увидел, что люди побежали кто куда, я бросил все и тоже побежал сюда, к церкви Греческу, пробирался между вон теми деревьями, хоронился от света проклятых зонтиков. Я бежал все быстрее и вдруг споткнулся о камень — он валялся посреди дороги, — полетел кувырком, чуть не сломал ногу. Встал и, дрожа от страха, снова бросился бежать. Только я добежал до улицы Дечебала, слышу — взрывы внизу, у вокзала, такие сильные, будто земля раскалывается. Бомбы сыпались непрестанно, стоял жуткий грохот, все рушилось, и я подумал, проклятие ада послано на наши головы. Теперь-то мы привыкли, слышите, что творится, а мне хоть бы что. Господа американцы могут шуметь сколько хотят, плевал я на них. Вот только зло берет, никак не кончается эта война…

— Ну а дальше? Что было дальше?

— Сейчас… сейчас… Дальше, — продолжал старик свой рассказ, — что бы вы думали? Бомба попала прямо в поезд с боеприпасами, тот, у которого я проверял оси. Представляете, как мне повезло, что я вовремя ушел оттуда! Двое суток без перерыва рвались снаряды, нельзя было подойти к составу ни с какой стороны. Вас интересует вокзал? Под утро я спустился сюда, он горел, был весь в черном дыму, а вокруг — пыль столбом, крыши не было, мастерские тоже без крыши, и в новый театр, что возле мастерских, туда тоже попала бомба.

— Ну а моя тетя, кассирша? — в нетерпении спросил Михай.

— Она, бедная, как услышала, что рвутся бомбы, стала собирать бумаги, билеты, деньги — не могла же она их кинуть. Пока она все это собирала, не знаю уж, как это случилось, заклинило замок в дверях, и она так растерялась, что не могла сообразить, как ей выбраться из киоска. Никто ей не помог, все бежали кто куда, все спасали свою шкуру. Так и просидела она, несчастная, взаперти до утра, а когда мы вернулись, те, кто уцелел, чтоб помочь людям, мы нашли ее там же, в киоске…

— Раненую?

— Какое там! — махнул рукой старик. — У нее не было ни одной царапины, да и вообще киоск не пострадал, разве что стена треснула. Так это ж ерунда…

— Что же с ней случилось?

— Она была целехонька, горемычная женщина, но сидела на полу с кучей билетов и денег в подоле и то смеялась, то плакала, то принималась петь. Помешалась… и волосы на висках стали белые… Подумайте сами, просидеть всю ночь в этом кошмаре, просидеть взаперти — останешься тут в здравом уме? Вот то-то и оно…

Старик кончил рассказ и с горечью покачал головой. Михай сидел, опустив глаза, задумавшись, не говоря ни слова. Голова у него слегка кружилась, в глазах стоял туман. «Бедная тетя Эмилия!» — с болью думал он. Невозможно поверить, что эта доброжелательная, с открытой и щедрой душой веселая женщина, которой он обязан счастливым детством, теперь в таком плачевном состоянии. Как жестока судьба! А дядя Александру? Не погиб ли он на фронте? И жив ли Костел, их сын? А что с отцом? С мамой? С Даной?

— После этого, — продолжал старик, считая, что должен добавить что-нибудь к сказанному, — пришел утром ее брат или зять, уж не знаю, кем он ей приходится, и забрал ее к себе. Говорят, он работает учителем. С тех пор прошло много месяцев, я ее больше не видел. Бедняжка! Иногда она отдавала мне дорогие сигары, ей их дарили пассажиры: «Держи, дядя Тудоран (меня ведь зовут Тудораном), я хочу, чтобы ты почувствовал себя барином хоть немножко!»

— А учитель, вы не знаете, жив? — решился спросить Михай.

— Какой учитель?

— Тот, о котором вы говорили… Он пришел и забрал мою тетю домой.

— Откуда я знаю? — пожал плечами старик. — В то время был жив, но судьба каждого человека сейчас на волоске. Прошло почти четыре месяца с той ночи, за это время много раз прилетали самолеты и все бомбили и бомбили, так что я теперь уж и не знаю, осталась ли цела хоть треть домов в городе. И сегодня опять, смотрите, слетелись нам на погибель… Слышите, какой грохот?.. Похоже, они сбросили свой груз на горе, в районе Крихальского леса или на Главной улице… Люди мрут как мухи, гибнут каждый день, — продолжал он и кивком показал на город, разрушенный бомбами. Потом поднял корзинку с земли и встал: — Вот что я забыл вас спросить: там, в Плоешти, откуда вы приехали, тоже такое творится?

— Тоже…

— Двухтысячный год — конец света, так гласит библия; ну чем не двухтысячный год!.. Мы ведь сами хотели войны, сами теперь и наказаны.

— Разве вам или мне она была нужна? — спросил раздосадованный Михай и тоже поднялся с земли.

— Нам не нужна, а вот там, наверху… Нехорошо, что мы об этом говорим, никогда не знаешь, куда полетит слово… Правильно кто-то сказал: одни кашу заваривают, другие расхлебывают. Вот оно как! Ну, до свидания и всего хорошего. Спущусь-ка я вниз, к станции, посмотрю, что там делается, господа американцы, видно, не скинули сегодня туда ни одного яичка…

Он перехватил поудобнее корзинку и быстро пошел между деревьями парка вниз по тропинке, которая вела к будке путевого обходчика. Михай некоторое время смотрел ему вслед, потом наконец решился и двинулся домой.

Момент был самый подходящий. Воздушная тревога, массированная бомбардировка, все попрятались в убежища, он никому не попадется на глаза. Улицы опустели, можно было не опасаться встречи с военным патрулем или полицейскими.