У ворот Северина

13

Вечерело. Солнце садилось, и тени домов, деревьев, телеграфных столбов все удлинялись и удлинялись на высохшей от зноя земле. Санду сидел на стуле во дворе своего дома, в тени вишни, и перочинным ножом пытался выстругать скрипичный колок, чтобы натянуть струну. Сегодня утром он вернулся из Констанцы, куда был отправлен вместе со многими рабочими судоверфи. Ему предстояло подготовиться к экзаменам — он должен был сдавать их в гимназии экстерном. Дом Санду нашел таким же пустым, каким оставил: окна забиты досками, на двери приколочены гвоздями толстые рейки — замок был сломан. Двор дико зарос сорняками, высокими, в рост человека.

Никто Санду не встретил, некому было. Мать погибла в ночь, когда американская авиация совершила первый налет на город. Бомбы настигли ее на улице, она бежала с судоверфи, где, как она слышала, первая волна «летающих крепостей» все сровняла с землей. Хотела узнать, что с мужем, и больше не вернулась. Санду с отцом искали ее всю ночь и на рассвете нашли бездыханное тело. Она лежала ничком на тротуаре неподалеку от кинотеатра «Регал», осколком ей разворотило грудь и живот. Тем же взрывом были разрушены два соседних с кинотеатром дома. Через несколько недель Иона Райку забрали в тюрьму по подозрению в том, что он коммунист. Райку сидел в подвалах полиции или в тюрьме — мальчик точно не знал где; он узнал от друзей отца, что на судоверфи многих допрашивали, учиняли там внезапные обыски, запугивали и уговаривали, полиция не предъявила Райку никакого обвинения, но и домой не отпустила.

Санду видел отца всего один раз, во дворе полиции, когда принес ему свитер, башмаки и пальто. Один из надзирателей сказал ему, что Райку собираются перевести в лагерь, какой — неизвестно. В тот раз отец спокойно улыбнулся сыну, посмотрел ласковыми глазами и наказал, чтобы он заботился о доме, не бросал работу и учебу, чтобы жил честно и не терял надежды на то, что пройдет не так уж много времени и они снова будут вместе.

Санду вернулся из Констанцы утром, и на вокзале встретился с матерью своего коллеги, которая сообщила, что прошел слух, будто его отец недели две назад бежал из тюрьмы и никто не знает, где он прячется. Такие слухи ходили на верфи. «Но как узнать правду? — ломал себе голову Санду, идя с вокзала домой. — Наведаться в тюрьму, попытаться уговорить какого-нибудь надзирателя сказать правду? Или пойти в полицию? Неужели семья учителя Георгиу, соседа, ничего не знает?»

Сайду обстругивал колок и при этом не забывал поглядывать сквозь щели забора на улицу в надежде увидеть Дану. Он не видел ее почти два месяца и очень соскучился. Но девушки все не было. Двор учителя пуст. Окна и дверь веранды закрыты, а в тени виноградника не видно ни души. Возможно, все ушли в город или отдыхали после обеда, как это было у них принято, потому что ночами люди теперь не спали, опасаясь очередного налета американских бомбардировщиков.

Только собака учителя, большая лохматая дворняга, спала возле своей конуры, положив голову на передние лапы; время от времени она вздрагивала, когда ее кусала муха или кто-нибудь проходил по улице.

Внезапно окно, выходящее во двор, открылось, и Санду встрепенулся. Он отложил работу и тихо, ступая на носках, подошел к забору, внимательно посмотрел в щель. За белой шелковой занавеской увидел голову Даны, ее длинные золотистые волосы, падавшие на плечи. Она причесывалась. Повесила зеркало на оконную задвижку и смотрелась в него, медленными, ленивыми движениями проводила расческой по волосам, удивительно грациозно склонив голову набок, будто зная, что на нее смотрят и ею любуются. Подобрав волосы к вискам двумя заколками и еще немного полюбовавшись прической, она скрылась в комнате. Но через несколько минут появилась снова, раздвинула занавески и из белой эмалированной кружки начала поливать цветы в горшках, стоявшие на подоконнике.

— Дана! — скорее прошептал, чем крикнул, Санду с какой-то робостью в голосе, и, поднявшись на цыпочки, постарался привлечь ее внимание. Глаза его были на уровне края ограды.

Девушка вздрогнула и замерла с кружкой в руке. Она оглядывалась по сторонам и все не могла понять, действительно ее кто-то позвал или ей только показалось.

— Я здесь, здесь, Дана! — сказал Санду и поднял руку, чтобы она увидела, где он стоит. — Ты видишь меня?

— Это ты, Санду? Вернулся? — спросила она удивленно и радостно. — Как я рада! Подожди, я сейчас выйду…

Через несколько минут Дана появилась в дверях веранды, веселая, оживленная, в белом открытом платье, схваченном в талии красным поясом. На ногах у нее были все те же сандалеты, она только их и надевала, когда выходила в город. Дана поспешила к калитке, выскочила на улицу и вбежала в соседний двор, где ее ждал Санду.

Она еще не успела захлопнуть калитку, как он широко раскрыл объятия, прижал девушку к груди и нежно поцеловал в лоб. Потом, сообразив, что его мог видеть кто-нибудь из соседей, и спохватившись, что он одет неподобающим образом для такой встречи — рубашка грязная, брюки, в которых он ходит на работу, — Санду очень смутился и попросил прощения у Даны за то, что не переоделся.

— Да зачем тебе переодеваться?!

— Разве ты не замечаешь, какой у меня вид?

— А какой у тебя вид?

— Ну, сама понимаешь…

— Не строй из себя щеголя! — засмеялась Дана, взъерошив ему волосы. — Можно?

— Ой, что ты делаешь? Портишь мне прическу! — шутя воспротивился Санду. — Два часа я приводил себя в порядок, чтобы встретить тебя с шиком, а ты…

— Теперь ты мной недоволен, я тебе не нравлюсь? — засмеялась Дана, беря его под руку и направляясь вместе с ним к вишне в глубине двора.

— Вот именно! — грозно подтвердил он, еле сдерживая улыбку.

— Да ну тебя! — совсем развеселилась Дана и, улучив минутку, опять взъерошила ему волосы. — Вот какого красавца я из тебя сделала!

Санду, смеясь, отбежал в сторону, пригладил волосы и попытался посмотреться в оконное стекло как в зеркало, но из-за досок, которые защищали окна от осколков, ничего не было видно. Он очень заботился о своей прическе, тем более что после исключения из гимназии уже не был обязан носить короткую стрижку, как того требовал от учащихся Влад Георгиу. Может быть, сейчас, когда Санду пойдет сдавать ему экзамены экстерном, учитель опять заставит его постричься.

— Ну хватит, иди сюда, мир! — позвала его Дана и протянула руку. — Когда ты приехал?

— Сегодня утром.

— Насовсем?

— Думаю, что да, — сказал он. — Я так договорился с мастером и написал в заявлении администрации судоверфи, чтобы меня больше не откомандировывали, поскольку я хочу сдать экзамены. Где сейчас размещается гимназия?

— Далеко, ее перевели в село Шишешти, — ответила Дана, обмахивая лицо рукой. — Ох как мне жарко, дело к вечеру, а все равно душно.

— Значит, в Шишешти?

— Да, в Шишешти. Там все классные журналы, ведомости, часть библиотеки. Бедный папа, он приходит домой один или два раза в неделю и валится от усталости…

— Как он? — поинтересовался Санду. — Так же строг?

— Он не изменился, только очень похудел…

— А Михай? Вы что-нибудь о нем знаете? Есть какие-нибудь известия?

— Нет, ничего, — солгала Дана. — И отец, и мать очень озабочены, что он не подает о себе весточки.

Осторожность не позволяла ей, конечно, рассказать о том, что брат дома. Даже самые близкие друзья не должны этого знать. Любое незначительное слово, касающееся его неожиданного появления, оброненное во вполне безобидной беседе, могло стоить Михаю свободы. Он целыми днями сидел дома, в комнате, окнами выходящей на улицу, и следил из-за занавески, кто куда идет, боясь, как бы его не застали врасплох полицейские или кто-нибудь еще.

— Ты скучал по мне? — спросила Дана, чтобы сменить тему. — Почему-то я от тебя не получила ни одного письма.

— Скучал, Дана, — искренне признался Санду. — А если не писал — так что писать? Банальности? Из-за цензуры пропадает всякая охота излагать на бумаге свои мысли.

— А что ты здесь делал? — спросила девушка, взяв со стула выструганный колок.

— Колок для скрипки, мой сломался.

— Вот это да! Мы знаем тебя как виртуоза игры на скрипке, но чтобы еще и как мастера…

— Нужда всему научит. Я сам стираю, готовлю, пришиваю пуговицы, штопаю носки… С тех пор как я один… Кстати, не знаешь ли ты что-нибудь о моем отце?

— Я слышала, что он бежал, — шепотом ответила Дана, — но точно не знаю. Отец видел его неделю назад, нет, две… да… две. В полиции.

— Да-а? — удивился Санду. — Значит, если правда, что он бежал, то случилось это совсем недавно…

— Вероятно…

Некоторое время оба молчали. Во дворе, как и на улице, стояла глубокая тишина. Только где-то вдалеке прогромыхала подвода. Дана подождала, пока в сумерках не затих стук колес по мостовой, потом повернула голову и взглянула на Санду. Как он возмужал! Лицо потеряло былую свежесть и свойственную подросткам бархатистость кожи, огрубело. Плечи раздались, стали мощными. Это было заметно, несмотря на то, что рубашка на нем стояла колом от пота и пыли. Кожа на руках пропиталась маслом и железной пылью. Девушка знала Санду четыре года, с тех пор как они поселились рядом. Все это время они виделись почти ежедневно, писали друг другу первые в своей жизни любовные письма, им даже сны снились одинаковые, как шутила Дана, но порой ревновали друг друга и тогда выслеживали мнимых соперников или соперниц, ссорились, расставались в слезах, клялись больше не видеться, но через несколько дней мирились в кондитерской или на пляже. Она знала, что он терпеливый, душевный, уравновешенный, но решительный человек — на удар отвечал ударом, не хотел мириться с несправедливостью, беззаконием или насилием, которые встречались на его пути.

После гибели его матери Дана часто видела через забор, как он сидит на лавочке под вишней и плачет. «Тебе плохо, трудно без мамы, Санду, я знаю, понимаю тебя, но возьми себя в руки, все пройдет, это теперь тяжело, конечно, тяжело…» — говорила она ему в утешение. «Нет, Дана, дело не в том, что мне трудно, мне жалко маму, жалко, что она больше не может радоваться, смеяться, весело хлопотать о доме, о семье, она ведь так это любила…» — «Но только не чувствуй себя одиноким, ты ведь всегда найдешь у нас поддержку». — «Я благодарен тебе и твоим родителям, но ваша поддержка — это не все, понимаешь? Не все…» Он вытирал слезы рукой, встряхивал головой, готовый отбросить мучительные мысли, но через мгновение сникал и опять погружался в глубокую задумчивость.

Потом арестовали отца, не раз вызывали и его самого в полицию, били кулаками, мокрой веревкой, резиновой дубинкой, требуя, чтобы он рассказал о «подпольной коммунистической деятельности» своего отца. Он молчал и терпел стиснув зубы; в душе его росла ненависть и жажда мщения. «Рано на твою долю выпали такие страдания, Санду, очень рано», — говорила ему Дана, когда они встречались и он рассказывал ей все, что с ним случалось. «Ничего, — отвечал он, — хорошо, что мы теперь понимаем, насколько несправедлив мир, в котором мы живем, а ведь есть такие, кто считает его прекрасным!» — «Уж очень дорогой ценой ты приобретаешь эти знания!» — «Правда, но что поделаешь, жаль только, что я никак не могу их применить. Завтра — быть может, но сегодня?..»

Последний удар настиг его через несколько дней после ареста отца. Санду был исключен из гимназии с правом сдать экзамены экстерном. Поначалу его собирались исключить без права поступления в учебные заведения страны. Единственным человеком на кафедре, который защитил его и добился отмены сурового решения, был Влад Георгиу. «Уважаемые господа, уважаемые коллеги, — сказал тогда учитель на педагогическом совете. — Я не занимаюсь политикой, поэтому то, что я скажу, не должно быть восприняв то как политическое выступление. Идея, которую я намерен высказать, не имеет никакого отношения к той или иной политической концепции, поэтому я прошу, чтобы никто из вас не пытался обвинить меня в приверженности к той или иной из наших политических партий. Но я давно знаю этого юношу, он вырос на моих глазах, знаю его родителей, это честные люди, рабочие, которых все уважают в квартале. Говорят, его отец арестован, потому что он коммунист. Возможно, что это так, но вполне возможно, что и не так. Здесь уже начинается сфера политики, в которой я не разбираюсь. А если бы и разбирался, то все равно она меня не интересует, у меня нет призвания для всего, что с ней связано. Следовательно, я повторяю, неприятности его отца носят политический характер… Но, уважаемые господа, в данном случае речь идет не об отце, а о сыне, об ученике нашей школы. Александру Райку, дорогие коллеги, юноша исключительный, прекрасно учится, два раза его награждали ценными подарками, отличается примерным поведением. Учитывая все это, я полагаю, мы допустим большую несправедливость, если согласимся с предложением нашего коллеги Станчу с кафедры латинского языка, с предложением, которое, извините, кажется мне вредным и опасным… Я бы даже сказал, что, приняв подобное решение, мы проявили бы полную безответственность перед лицом больших гражданских проблем».

Влад Георгиу занял свое место за столом педагогического совета под убийственным взглядом латиниста Станчу. Выражение лица Станчу было откровенно враждебным, а глаза метали молнии, и Георгиу снова встал: «Я забыл уточнить одно обстоятельство, господа, и прошу меня извинить за то, что займу еще немного ваше внимание. Я уже сказал, что не занимаюсь и никогда не занимался политикой. Наш коллега, господин Станчу, председатель местной организации царанистской партии, ныне распущенной, но продолжающей жить в его сердце, как я думаю, выдвигает свое предложение исключительно из политических соображений. Он царанист, а отец нашего ученика, как я вам уже говорил, считается коммунистом. Думаю, эти личные соображения не должны лежать в основе решения, которое мы примем. Нужно решать по справедливости судьбу ученика, и к тому же ученика исключительного!»

Он снова сел, с пылающим лицом, под изумленными взглядами членов педагогического совета. Поставили на голосование предложение господина Станчу, и выяснилось, что «за» были трое, «против» — двенадцать. Так Санду получил право сдавать экзамены экстерном, и его не лишили возможности поступать в другие учебные заведения страны.

Дана все это рассказала Санду, и с тех пор он с еще большим уважением относился к Георгиу. Чтобы заработать на жизнь, юноша поступил учеником токаря на судоверфь, его рекомендовали несколько человек — рабочие, друзья его отца, и он начал постигать секреты этого ремесла. А два месяца назад он уехал с группой рабочих, откомандированных в Констанцу…

Смеркалось. Шум города постепенно стихал, как бы расплываясь в вечернем воздухе. Наступала спокойная, ровная тишина, характерная для провинции. Близилась еще одна ночь в полном затемнении, еще одна ночь мучительных ожиданий, страха перед возможными налетами вражеских бомбардировщиков. Бледные звездочки зажглись и робко замигали в темнеющей бездне небес, они были как далекие свечи, и пламя их легко колебал ветер.

— А в Констанце были воздушные налеты? — спустя некоторое время спросила Дана, беря Санду за руку.

— Были, но там разрушений меньше. Я просто ужаснулся, когда увидел, что тут стало.

— Что ж, Северин — город-мученик! — грустно усмехнулась Дана. — Читал в газетах? Два раза о нем упоминал Антонеску в назидание всей нации.

— Если американцы будут еще бомбить, боюсь, что маршалу придется забыть о назиданиях нации, — ответил с мрачной иронией Санду. — Целые улицы превратились в развалины. Возьми, например, бульвар Кароля. От самого вокзала и до центра разрушены все здания… Их словно разбили огромным молотом!

Девушка некоторое время молчала, прислонившись к его плечу, в глубокой задумчивости, потом подняла голову и сказала:

— Послушай, Санду, я хочу узнать твое мнение по одному вопросу. Можно?

— Конечно, можно! — согласился он. — От тебя у меня нет секретов, так что, пожалуйста, спрашивай, и я отвечу тебе совершенно искренне…

С минуту она колебалась, делая вид, что любуется искрящимся ковром звезд, а на самом деле мысленно подбирая слова, чтобы лучше выразить то, о чем хотела спросить. Через некоторое время она заговорила:

— Скажи откровенно, что ты думаешь обо всем, что происходит у нас в стране?

— Что думаю? О чем именно? — удивился Санду и посмотрел на нее большими глазами.

— Я ведь знаю, ты от меня ничего не скрываешь, ты сам говорил…

— Разумеется, но я хочу понять, что именно тебя интересует…

— Что именно? Я ведь сказала тебе довольно ясно: что ты думаешь обо всем, что происходит в стране?..

— А что, собственно, происходит в стране? — сделал он вид, что не понял вопроса.

Он был ошеломлен тем, что она говорила. В ее семье, насколько он знал, настороженно относились ко всему, что связано с политикой. В этом смысле Влад Георгиу был известен как человек подчеркнуто нейтральный, который выслушивает все, что говорят, но избегает каких бы то ни было политических дискуссий, не выступает ни за, ни против правительства, кто бы у власти ни находился. Но каждое утро он покупал в киоске газеты и журналы разных политических партий. «Прочитаю все, — говорил он себе. — В куче лжи найду и крупицу правды!» Влад Георгиу и своим детям не разрешал лезть в дело, которое, как он считал, их не касается. И теперь вдруг совершенно неожиданно Дана заговорила о политике.

— Ну что же ты молчишь? — настаивала она, подталкивая его локтем, как бы желая вывести из сонного состояния. — Почему ничего не отвечаешь?

— Я же просил тебя высказаться яснее, — упорствовал он, думая при этом, не попытаться ли привлечь ее в молодежную организацию. «Вот было бы здорово! — загорелся он. — Было бы просто чудесно, надо только понять, куда она клонит своими вопросами…»

Санду одно время посещал заседания местной молодежной организации, потом, после нескольких обысков у них в доме, ему рекомендовали не участвовать в заседаниях, а получать задания непосредственно от Ромикэ-брксера. В Констанце Санду пробыл два месяца и теперь, возвратившись, собирался наладить связь с Валериу, секретарем молодежной организации.

И он тянул время, обдумывал, как лучше начать разговор о вступлении Даны в ячейку, а девушка думала, как привлечь его в организацию коммунистической молодежи, в которой состоит сама. Санду, несомненно, достоин бороться плечом к плечу с другими молодыми революционерами. И Валериу одобрит ее выбор. Она больше не раздумывала и объяснила Санду, что имела в виду, когда задала ему столь неожиданный вопрос. В стране голод, нищета, цены стремительно растут, купить ничего нельзя. Все это прекрасно знал и он сам. Люди ходили в одежде из искусственного волокна и в туфлях на веревочной или деревянной подошве… Уже несколько лет их город, как, впрочем, и все другие, был погружен во мрак светомаскировки и просто во мрак: электрические провода порваны — следствие бесчисленных бомбежек, не работают заводы, кинотеатры, радиосеть. Водопровод поврежден… Огромные очереди выстраиваются с ночи у пекарен и продуктовых лавок, по ночам раздаются короткие злые куплеты:

И правда, хлеб черный, клейкий, из кукурузных отрубей, смешанных с соломой. Килограмм свинины стоит двести пятьдесят лей, буханка хлеба — двадцать лей, а чтобы сшить костюм, нужно истратить одиннадцать тысяч лей, то есть двухмесячный заработок рабочего. Масло выдают по карточкам, керосин для ламп тоже… Производятся бесчисленные сборы для фронта, и, кроме денег, граждане обязаны отдавать одежду, новую или старую, приходится подписываться на государственный заем, нести многие другие расходы…

— Так что ты думаешь, Санду? — спросила, немного помолчав, Дана. — Я это имела в виду, когда задала тебе вопрос. Что ты думаешь о том, что сейчас происходит в стране? Теперь понимаешь?

— Понимаю.

— Ну и что же?..

— Что именно?

— Сколько можно брести вслепую в этих потемках, сколько можно все это терпеть? Беды, несчастья, лишения множатся с каждым днем. Сколько жертв, сколько смертей — на фронте и в тылу от бомб, от голода, от нищеты! Люди умирают — во имя чего? Чем можно это объяснить или оправдать? Я ищу ответа, пойми меня, и не могу получить его ни от отца, ты знаешь, какой он, ни от мамы, поэтому спрашиваю тебя: что мне делать?

— Что сказать тебе, Дана? — пожал он плечами и неопределенно махнул рукой. — Это слишком сложные проблемы, чтобы мы могли их решить. Не веришь? Они превышают наши возможности, кто-то сказал очень правильно: мы всего лишь капли в большом океане жизни. Так что сама подумай. И знаешь, с тех пор, как моего отца арестовали, я научился молчать. Так оно лучше…

— Несомненно, но молчать — это не значит не размышлять о жизни, не иметь своего мнения…

— Я тебе сказал, есть вещи слишком сложные…

Нет, он не хотел выдавать свои мысли, свои политические убеждения… У него был свой взгляд на вещи, такой же, как у других молодых коммунистов. «Конечно, Дана — умная, с широкой и доброй душой, она близка мне, она никогда не могла бы меня предать. И все-таки… лучше быть осторожным». Естественно, ее взгляды очень его радовали, приносили определенное удовлетворение, но он не мог понять, кому обязана Дана новым отношением к жизни. О влиянии родителей не могло быть и речи. Тогда кому же?

— Ты говоришь, есть проблемы слишком сложные, чтобы мы могли их решить, — продолжала Дана. — Так?

— Несомненно…

— Ты не прав! — возразила она ему с твердостью и, обняв руками колени, откинулась на спинку скамьи, легонько раскачиваясь. — Главное — понимать их. Тогда и путь к их разрешению становится гораздо проще…

— Ну, понимать-то мы их понимаем, — важно заявил Санду, притворяясь наивным, и пожал плечами: мол, так обстоят дела, ничего тут не поделаешь. — Я тебе уже говорил, мы всего лишь капли в океане. А вот что касается пути, то есть силы в нашей стране, которые помогут найти дорогу в ночи тем, кто полон дерзаний, тем, кто ищет…

— Есть? — удивилась Дана, вздрогнув. — Что за силы?

— Ну, силы… — ответил Санду, слегка покраснев. — Я сказал так в переносном смысле…

— Конечно, в переносном, но мне хочется верить, что они есть.

— Существуют, конечно… То есть я хочу верить, что так оно и есть. А вообще, откуда мне знать?

Они помолчали, каждый погрузился в свои мысли. Стемнело. В саду над деревьями прошелестела крыльями птица, и снова тишина. Дана продолжала тихонько раскачиваться, обхватив колени, запрокинув голову с распущенными по плечам волосами. Ее переполняла радость от разговора с Санду. «Я поговорю с Валериу насчет него, — решила она. — Обязательно поговорю. Санду умный, живой, его отец, видимо, и правда коммунист, а раз так, то почему же он сам не состоит в нашей организации?» «Выросла Дана, она уже не та, какой я знал ее в прошлые годы, — думал Санду, сидя рядом с ней. — Замкнутая, стеснительная, всегда озабоченная только уроками, музыкой и фильмами, которые показывали у нас в кинотеатре. Теперь она совсем другая… И таких, как она, много, их надо привлечь в наши ряды. Ведь привел я к нам Танцу, портниху-ученицу. При первой же возможности, как только установлю связь с Валериу, расскажу ему про Дану… Я так рад, что мы будем вместе…»

Где-то в их квартале, довольно далеко, прозвучал свисток полицейского. С горы, торопясь к вокзалу, спускался поезд, локомотив подавал частые сигналы-свистки, они летели в сторону леса и там замирали. За забором, прямо на тротуаре, расположилась группа молодых парней и девушек, они громко, возбужденно разговаривали, звучали шутки и смех. Потом запели хором, словно только они одни были на улице.

— Мамочка родная, как темно, в двух шагах, братцы, ничего не видно! Ты посмотри, я по ошибке сую себе пальцы в глаза! — сказал кто-то из парней.

Раздался общий смех. На губной гармошке заиграли зажигательную сырбу. И тут же вмешалась девушка. Стараясь перекричать громкие голоса парней, она попросила:

— Мирча, сыграй лучше танго…

— Да, давай танго!

— Какое?

— «У белого домика». Или «У окна, где спит котенок»… Ты их знаешь?

— Он небось умеет только тянуть кота за хвост. У него это получается лучше, чем играть на гармошке!

И снова смех, шумный и разноголосый. Залаяли собаки. Но резкие звуки гармошки перекрыли все. В темноте они ширились, множились, порождая атмосферу всеобщей раскованности и веселья.

— Я пойду, а то поздно, — сказала Дана, поднимаясь со скамейки. — Который час? Во всяком случае, поздно. Мои, наверное, легли.

— Хорошо, Дана, иди…

— Да, но ты мне не объяснил, что же это за силы?..

— Я сдержу свое слово и скажу тебе в другой раз, — заверил ее Санду.

Сказав это, он тоже поднялся и схватил Дану за руку. Потом притянул девушку к себе, нежно погладил грубой ладонью ее длинные шелковистые волосы, крепко поцеловал в губы, чувствуя, как его охватывает сладкий трепет.

— Ну ладно, оставь что-нибудь и на завтра! — пошутила Дана, легко выскальзывая из его объятий.

Санду улыбнулся и, взяв ее под руку, потел рядом с ней к калитке.

— Обо всем мы говорили, Дана, только о нас с тобой не прозвучало ни слова, — вздохнул он. — А как я ждал встречи с тобой, сколько хотел сказать…

— Правда?

— Чистая правда.

— Ладно, будет у нас еще время, — ответила она, легко ступая рядом с ним. — Тем более что ты никуда не уезжаешь… Да, между прочим, я недавно сидела в парке на скамейке, у которой мы с тобой встретились в первый раз.

— Когда мы еще туда сходим?

— Когда хочешь.

— Хорошо, решим вместе…

Дана открыла калитку и собралась уходить. Санду задержал девушку, говоря, что хочет прошептать ей важную вещь на ухо, и она, послушная, обернулась.

— Какую?

— Подойди поближе, тогда услышишь…

Она наклонила голову, он притянул ее к себе и, целуя в глаза, сказал:

— Я хочу, чтобы ты быстро уснула и видела хорошие сны!

— Хорошо, я так и сделаю! — заверила она его с улыбкой и выскользнула на улицу.

Санду услышал, как Дана идет по соседнему двору, потом увидел через щель в заборе, как белым пятном в ночи она поднимается по ступенькам веранды.