У ворот Северина

34

— Господин Райку, вы ли это?

Райку обернулся. Перед ним стоял Влад Георгиу. В руках сумка с зеленью, дыня, должно быть, ходил на рынок. Учитель положил сумку на землю и горячо пожал соседу руку.

— Рад вас видеть, господин Райку, искренне рад! Как дела?

— Да вот, на работу иду.

— Я слышал, вы были в тюрьме? С тех пор как мы встретились с вами тогда в полиции, я ничего о вас толком не слышал.

— Да, они пытались состряпать на меня дело. Чуть до военного трибунала не дошло.

— Но вам, кажется, удалось бежать?

— Сумел. Потом скрывался долго, путал следы. Теперь вот домой вернулся…

— Да, под амнистию попали люди, совершившие проступки не только в последнее время, но начиная с 1918 года. Поразительно! Я сам это слышал по радио.

— Это логично и соответствует принципам демократии.

— Конечно, конечно! Жить по-старому стало уже невозможно. Хорошо, что пришел конец тирании. Наступают новые времена…

— Они уже наступили! — улыбнулся Райку.

— Об этом еще рано судить. Поживем — увидим… Ну, мое почтение, господин Райку! — И Георгиу, забрав сумку, зашагал к своему дому.

— А знаешь, Дана теперь тоже комсомолка, — сказал отцу подошедший Санду.

— Что ты говоришь? Вот это новость!

— Да, да, уже несколько месяцев. Ее приняли, когда я был в Констанце. И представляешь, родители ничего не знают!

— И слава богу! Отец вполне мог ее погубить, сам того не желая. Человек он, конечно, честный, правдивый, ничего не скажешь, только очень уж осторожный! Мол, мое дело сторона, вы меня в свои драки не путайте. Он бы просто выгнал Дану из дому!

Они свернули на Главную улицу, и Райку, потрясенный, остановился. Он и представить себе не мог, что город пострадал до такой степени. Торговая улица лежала в развалинах. Сколько тут прежде было магазинов, магазинчиков, лавок, ресторанов, закусочных… Чего только не было на этой улице! А теперь? Груды щебня, сплющенные водосточные трубы, покореженное кровельное железо, черные балки… Тут — уцелевшая часть стены, дымоход, похожий на диковинную башню, там — чудом сохранившийся телеграфный столб с оборванными и перекрученными проводами… Каштаны, на ветках которых торговцы, заманивая покупателей, развешивали, бывало, костюмы, платья, косынки, стоят теперь изувеченные бомбежками или валяются на земле сломанные, вырванные с корнем. В зияющей черной пасти подвала, над которым кое-где сохранился прогнивший, провалившийся пол — остатки бывшего магазина, — торчит колесами вверх детская коляска, валяется смятая кухонная плита. Все поросло бурьяном. А рядом с подвалом сохранилась стена, закопченная, с облупившейся штукатуркой. На ней фотографии: улыбаются, тесно прижавшись друг к другу, жених и невеста… Парень смотрит прямо в объектив фотоаппарата открытым, не ведающим горя взглядом… Все, что осталось от фотоателье. Где эти люди? Что с ними?.. Может быть, они выросли на этой улице, здесь учились, работали, ходили в лавочки за продуктами, в магазины за обновой, радовались жизни, как и сотни других жителей этого города, от которых остались одни воспоминания. Всех их поглотило время…

Солнце уже сильно припекало, в воздухе стоял удушливый запах гари. Людей было мало, они шли сумрачные, с темными окаменевшими лицами, осторожно пробираясь между ямами и завалами.

— И все это натворили проклятые фашисты. А теперь притаились!

— Но мы же объявили им войну! — сказал Санду.

— Я говорю о тех, кто пока еще здесь, в городе. Начальник городской управы Жирэску не желает, видите ли, дать им под зад коленкой и сбивает с толку полковника Предойю. Похоже, наше начальство решило вести дело с фашистами, не снимая белых перчаток.

— Стапельный цех разрушен прямым попаданием бомбы, повреждены электростанция, металлоремонтная мастерская, механический и сборочный цехи. Одно время мы даже работали не здесь, сначала в селе Моловэц, а потом в Крихальском лесу.

Ближе к городской управе стали попадаться уцелевшие магазинчики. На прилавках был разложен нехитрый товар: ткани, домашние туфли из клеенки с шелковыми помпонами, калоши, мужские шляпы, катушки с нитками, льняное полотно. У книжного магазина сидел на своей скамеечке чистильщик Бобочел. Перед ним стоял ящик с гуталином и щетками, на коленях — ломоть черного хлеба и кисть винограда. Бобочел закусывал. Впрочем, это приятное занятие не мешало ему все время быть настороже. Оно и немудрено: у противоположного тротуара, в тени своих пролеток, расположились извозчики, извечные его недруги. Бобочел знал: с этой братией держи ухо востро, того и гляди, какую-нибудь пакость подстроят. Вот и сегодня — наладился кто-то стрелять в него из рогатки, и не чем-нибудь, а крупными красными сливами! Стрельнет и спрячется за рекламным щитом лотереи. Процент попадания, правда, невелик, но достаточен, чтобы вывести человека из себя. И ловкий, бестия, никак его не выследить! Бобочел схватил сапожную щетку и злобно погрозил извозчикам. Он ни минуты не сомневался, что подлый обидчик — один из них.

— За что ты на нас взъелся, Бобочел? — крикнул дюжий детина. — Мы тебя не трогаем, чего ты расходился?

В ответ последовала яростная, очень выразительная жестикуляция. Мол, хоть и взрослые вы люди, а ни стыда у вас, ни совести, тьфу! Пантомиму чистильщика они встретили дружным хохотом. Оскорбленный Бобочел демонстративно повернулся к извозчикам спиной и принялся возиться со своими щетками.

Раздался резкий звук клаксона: из-за поворота вынырнул синий «мерседес» немецкого коменданта и, проскочив мимо здания городской управы, резко остановился возле «резиденции» Бобочела. Из машины вышел Клаузинг и, бросив белобрысому шоферу: «Ein Moment»[28], — важно зашагал к парадному входу городской управы. Следом за ним семенил переводчик.

— Гляди-ка, Бобочел, приятель твой приехал! — крикнул один из извозчиков и весело подмигнул немому. — Самое время о часах напомнить. Коли проиграл, пусть отдает! — И он выразительно постучал себя по запястью.

Бобочел вскочил и возбужденно замахал руками. Ткнул в сторону «мерседеса», потом звонко шлепнул себя по оттопыренному заду, обтянутому черными, в кожаных заплатах, штанами, и, поднеся к губам сложенные щепоткой пальцы, со смаком чмокнул. Мол ликуйте, братцы, немцам хана!

Прохожие, наблюдавшие эту сцену, одобрительно засмеялись.

Через некоторое время Райку с сыном уже входили в широкие ворота судоверфи. Старик вахтер Тудосе радостно кинулся навстречу. Райку знал его многие годы, когда-то даже сам обучался у него ремеслу клепальщика. Но что поделаешь, годы берут свое, состарился Тудосе, теперь вот вахтером устроился. Самый, можно сказать, осведомленный на верфи человек, подноготную каждого знает. И сейчас, едва увидев. Райку, старик с готовностью выложил: это Панделе выдал его тогда директору. Какой Панделе? Да этот, из столярного цеха, мерзкий человечишка, слизняк, агент полиции. Ребята от него шарахаются, как от чумы… Райку огляделся. Лозунги, лозунги. На стенах, на дверях, на кусках жести, где мелом, где красной краской… Компартия призывает рабочих к бдительности. Враг еще не сдался. Предстоит серьезная схватка и с немецкими фашистами, и с их румынскими прихвостнями.

…За электростанцией, в доке, лежала перевернутая вверх днищем баржа. На огромном металлическом брюхе белела прокламация, напечатанная крупным типографским шрифтом. Прилепил, наверное, кто-то из ночной смены. Вокруг толпились рабочие, молодые и старые, с молотками, разводными ключами, сверлами. Каждому интересно было узнать, о чем написано в прокламации. Пожилой слесарь в замасленной рубахе тщетно пытался навести порядок.

— Потише напирайте, эй вы там, сзади! Чего навалились? Так недолго и покалечить!

— Верно, ребята, чего пихаетесь? Пусть кто-нибудь один прочитает!

В толпе задвигались, и вперед, энергично работая локтями, протиснулся широкоплечий коротышка. Пробившись к барже, он оперся на плечо долговязого соседа, одним прыжком вскочил на кучу листового железа и обвел толпу презрительным взглядом. У коротышки был красный, как спелый перец, нос и под ним черные усики щеточкой. Рабочая куртка в опилках, из нагрудного кармана торчал складной железный метр и большой красный карандаш, какими обычно пользуются столяры. «Панделе… Панделе», — зашептались рабочие.

— Чего глаза пялите? А ну разойдись! — заорал Панделе, размахивая для большей убедительности кожаной кепкой. — Господин директор приказал всем немедленно разойтись по рабочим местам. Нечего терять время! — Он сорвал прокламацию и поспешно стал сворачивать ее трубочкой. В толпе негодующе зашумели, послышались крики, ругательства, свист…

— А ну слезай оттуда, подонок!

Кто-то швырнул в Панделе увесистым камнем, но тот вовремя увернулся, и камень гулко ударился о днище баржи.

— Не тронь прокламацию, не хватай ее грязными лапами, выродок!

Толпа раздалась, пропустив вперед высокого большелобого человека с новеньким автоматом и трехцветной повязкой на рукаве.

— Верно, Глигоре! Дай ему коленкой под зад! — одобрительно загудели вокруг.

Подошедший схватил Панделе за ногу и с силой рванул вниз. Началась потасовка, и вскоре измятая прокламация оказалась в руках клепальщика Глигора.

— Солдаты идут! — закричал вдруг кто-то. — Солдаты на верфи!

По двору быстрым шагом, почти бегом, двигались трое солдат и сержант. Почуяв, что пришла подмога, Панделе с трудом поднялся с земли, отер кровь с лица и осторожно потрогал подбитый глаз.

— Что здесь происходит? — крикнул сержант. — Немедленно прекратить драку или я открою огонь! Стоять всем на месте!

Рабочие хмуро попятились назад. Чертыхаясь и сплевывая кровь, Панделе пригладил кое-как волосы и уже было открыл рот, чтобы пожаловаться на обидчиков, но сержант даже и не поглядел в его сторону.

— Кто устроил драку? — спросил он.

— Да будет вам, господин сержант! Никакой тут драки не было. Так, поразмялись немножко, вот и все, — примирительно сказал кто-то.

— Это все Панделе виноват, господин сержант! Вызвался нам песенку сыграть, а у самого гармошка сломалась! — пошутил другой.

— Да уж теперь не играть ему больше на губной гармошке. Ишь как зубом-то цыкает!

— Разговорчики! — крикнул сержант. — А ну разойдись! Приступайте к работе!

Люди начали неохотно расходиться. Но тут Панделе вцепился в руку сержанта и заверещал:

— Господин унтер-офицер, вы только поглядите, что они со мной сделали! Господин директор приказал мне содрать с баржи эту прокламацию, из-за нее никто не работает. А он набросился на меня, как бешеный, чуть не убил, прокламацию отобрал…

— Прокламацию? Что еще за прокламация такая? А ну давай-ка ее сюда! — решительно подошел сержант к Глигору.

— Господин сержант, он стащил меня на землю и избил до полусмерти. Как я жив остался, ума не приложу. До сих пор ухо гудит, — верещал Панделе, ощупывая свои ссадины.

— Дай сюда прокламацию, кому говорю? — орал сержант на Глигора. — В кутузку захотел, мерзавец? Мигом отправлю!

— Руки коротки! — огрызнулся Глигор. — Думаешь, испугаюсь я твоей винтовки?

— Поговори еще у меня!

— И поговорю. Хватит, откомандовался! Армия теперь с нами. Вам что приказано делать? Действовать заодно с боевыми отрядами патриотов, понял? А ты, дубина, предателей вздумал покрывать!

— Знать ничего не знаю. У меня приказ — навести здесь порядок, остальное не мое дело. Давай прокламацию, живо!

Как раз в эту минуту Райку с сыном подошли к барже. Коротко расспросив о происшедшем, Райку пробился сквозь толпу, взял у Глигора прокламацию, пробежал ее глазами, снова свернул и обратился к сержанту:

— Чего шумишь, сержант?

По толпе словно ток прошел: Ион Райку вернулся! Три месяца пропадал, говорили, то ли в тюрьме он, то ли в полиции. И вот вернулся! Тот же, что и прежде, только взгляд посуровел да виски поседели. «Райку… Райку пришел!» — пронеслось по толпе. «Это который, коммунист, что ли?» — «Он, он самый!» Люди становились на цыпочки, задние вытягивали шеи.

— Привет, Райку! С возвращением тебя!

— Здорово, Ион! Хорошо, что вернулся. Теперь твое время.

Приветствия, радостные восклицания раздавались отовсюду. Райку едва успевал пожимать протянутые со всех сторон руки и счастливо улыбался. Но вдруг, спохватившись, вспомнил про сержанта.

— Так что тут происходит? Чего молчишь, сержант? Или голос потерял?

— С чего бы это? — окрысился тот и злобно хлестнул себя плеткой по голенищу. — Ты что, Иисус Христос, чтобы тебе кланяться? Проваливай!

— Зачем же злиться-то? Никакой я не Иисус Христос, а просто работаю здесь, на судоверфи. И думаю, что имею право спросить тебя, что тебе здесь надо.

Сержант презрительно скривился, не стал ничего объяснять, а только прохрипел:

— Поговори у меня еще! Ишь что вздумал — властям грубить!

— Ты власть у себя в казарме показывай, а нам жандармы со вчерашнего дня не указ.

— Это я-то жандарм? — возмутился сержант.

— А то кто же? Жандарм и есть. Мы, коммунисты, договорились с младшим лейтенантом Ганей, что он пришлет сюда преданных народу солдат. Нам жандармские прихвостни Антонеску не нужны!

— Но-но, потише! Меня сюда не Ганя послал, а командир полка. Есть приказ: установить охрану на всех крупных предприятиях. Два-три человека, понял? Времена нынче беспокойные.

— Это для вас они беспокойные. Для тебя и твоих начальников! — Райку сверкнул глазами. — А для нас, рабочих, самые подходящие времена! Тучи рассеялись, теперь далеко видно! Так что иди-ка ты, приятель, отсюда подобру-поздорову и занимайся своими делами, а в наши не суйся, ясно?

— Ты мне здесь зубы не заговаривай! Наши дела, ваши дела… Умник какой нашелся! Я тут-при исполнении обязанностей. Мне властью поручено…

— Нашивки — это еще не власть.

Сержант побагровел, заорал, дико вращая глазами и брызгая слюной:

— Молчать! Молчать, сволочи! Пораспустили языки, черт бы вас побрал! Ничего, я вам их живо укорочу! — и скомандовал солдатам: — Взять его!

Солдаты переглянулись, нерешительно потоптались, но с места не тронулись.

— Вы что, оглохли, болваны? — взревел сержант и угрожающе взмахнул плеткой. — Рядовой Ницэ Догару! Рядовой Тотэликэ! Выполнять приказ!

Солдаты не двигались.

— Это что же, бунт? Неповиновение командиру? — бесновался сержант. — Да вы знаете, что я с вами сделаю?! Вы у меня под трибунал пойдете!

— Пока что ты сам сейчас пойдешь… — выругался молодой рабочий и решительно взял сержанта за плечо. — А насчет языков потише, смотри, как бы самому не укоротили!

Сержант рывком сбросил с плеча его руку и, повернувшись, поспешно зашагал прочь. За ним, втянув голову в плечи и припадая на ушибленную ногу, заковылял Панделе.

— Не забудь приказать своим солдатам, чтоб стреляли в немцев, болван! — крикнул Райку вдогонку сержанту. — В немцев, а не в рабочих!.. Ишь, руки-то холеные. Небось и не знает, что такое мозоли.

— Это уж точно, — согласился Ницэ Догару. — У него вся родня кулаки. Они над батраками измываются, а он над нами, грешными.

— Тише ты! — толкнул его в бок Тотэликэ. — Услышит, несдобровать тебе.

— Ничего, парень, не дрейфь! Кончилась их власть. Теперь мы покомандуем, которые с молотком да с мотыгой.

Райку вскарабкался на стапель, поднял руку, призывая к тишине:

— Братья рабочие! Минутку внимания!

— Тише, тише! — пронеслось по толпе. — Человек говорить хочет!

Стало так тихо, что слышно было, как плещутся внизу волны Дуная.

— Братья рабочие! — повторил Райку и обвел взглядом толпу. — У меня в руках прокламация, которую этот подонок, этот доносчик хотел порвать. Молодцы, что дали ему по шее, поделом ему!

— И еще дадим, если не уймется, — пообещал Глигор. — Сколько штрафов с меня из-за этой скотины содрали…

— О чем эта листовка, товарищи? Это воззвание коммунистической партии к народу. Всю жизнь мы с вами мучились, жили в нищете и невежестве, над нами издевались, нас обирали и обманывали. Кто это делал? Господа эксплуататоры и их подголоски, такие вот, как Панделе. Наши правители продали Румынию иностранным капиталистам. Явились немцы, завладели, нашей страной, послали народ на бойню. Взгляните на наш город, посмотрите, что от него осталось! Вместо домов — развалины, вместо парка — перепаханный бомбами пустырь! А наши доки?.. А сами мы?.. Ни города не узнать, ни людей!

— Смерть фашизму! — крикнул кто-то, и сотни голосов, подхватив призыв, скандировали его дружно и долго. — Немцы, убирайтесь вон! Долой фашистских прихвостней!

Наконец шум затих. Райку заговорил снова:

— Вы хотите, чтобы немцы убрались домой? Правильно, товарищи! Гнать их надо в три шеи! Слышали утреннюю передачу? Они бомбили Бухарест. Мало нам горя от налетов англо-американской авиации!.. Так нет же, еще и немцы грозят наказать нас за то, что мы разорвали с ними союз. А по-моему, справедливость требует, чтобы мы наказали немецких фашистов и их подручных за все страдания, которые они нам причинили. Коммунистическая партия Румынии мобилизовала на борьбу трудящиеся массы и свергла диктатуру Антонеску. Она обращается к вам, братья рабочие, о призывом взять винтовки в руки и гнать гитлеровцев с нашей земли!

— Вон их из страны!

— Разоружить их надо, вот что!

— Комендатуру занять! Комендатуру!

— Городские власти, — напрягая голос, продолжал Райку, — то есть начальник городской управы и его люди, а главное, начальник гарнизона, скрыли от солдат заявление нового правительства Румынии, в котором оно объявило войну фашистской Германии. Но раз война, стало быть, надо срочно разоружить немецкие войска, которые еще находятся на территории нашей страны. Да только, как видите, никто и не думает беспокоить господина Клаузинга. Он себе спокойно разъезжает по городу! Я только что его видел. Это позор, товарищи!

— Пусть выдадут нам винтовки, мы живо с ним разделаемся!

— Даешь оружие!

— Братья рабочие! — Райку уже почти кричал. — Вчера над румынской землей засияло новое солнце — солнце свободы, справедливости и счастья для всех тех, кто трудится в поте лица. А наши городские власти делают вид, будто ничего не случилось. Я призываю вас, братья, откликнуться на призыв коммунистической партии и защитить справедливость! Очистим город от реакционных и преступных элементов, и в первую очередь от гитлеровцев! Вступайте в боевые патриотические отряды, братья! Беритесь за оружие!

Вперед выступил пожилой солдат:

— Эти гады делали что хотели! Моего сына на фронт погнали, там и гниют теперь его косточки… А немец этот, Класинг, вроде так его зовут, застрелил отца одного нашего солдата, Кирикэ. Чего ж мы ждем, братцы? Пора кончать с немчурой! У меня и штык имеется, и винтовка, я хоть сейчас готов… — Повернувшись к Райку, он добавил: — Молодец, дядя, хорошо сказал. Ты вроде мои мысли читаешь. Голод и нищета там, в деревне, да и тут, в городе, не лучше. Скот у нас угнали, пахать некому, на уборке — старики да бабы, поля заросли, детишки без присмотру. Я уже пятый год шинель не снимаю: то одно, то другое, туда пошлют, сюда пошлют… Хватит, довольно на нас воду возили! — Он стянул с головы пилотку, вытер ею пот с лица, снова надел и вернулся на место.

Райку прикрепил прокламацию к обшивке баржи, обернулся и, глазами отыскав в толпе старого солдата, дружески ему улыбнулся.

— Слыхали, друзья, что солдат сказал?.. Как тебя зовут, старина?

— Догару меня зовут, Ницэ Догару…

— Таких в нашем гарнизоне много. И они всегда будут на нашей стороне. Так поддержим же обращение нового правительства к стране и воззвание коммунистической партии к народу!

Мощное ликующее «ура» прокатилось по верфи. Конец фашистской диктатуре, преступному режиму Антонеску! В это ясное августовское утро зарождалась новая жизнь…

Первое свободное собрание рабочих, шутка ли сказать! Не надо больше скрываться и прятаться, не страшны уже солдатские штыки и пистолеты тайных агентов полиции.

Под радостные крики Райку спустился со стапеля и смешался с толпой. Его обнимали, теребили вопросами, со всех сторон тянули к нему руки.

— Да я вернусь, друзья, скоро вернусь, — счастливо улыбаясь, твердил он. — Вот схожу в железнодорожные мастерские — и сразу обратно.

— Ладно, ступай. Только не задерживайся, слышишь?

— Мы ждем тебя, Райку!

Райку оглянулся, ища глазами сына.

— Санду! — крикнул он.

— Я здесь, отец! — отозвался тот.

— Видишь, сколько у тебя теперь дел? Я пошел, вечером увидимся. О еде позабочусь сам.

— Договорились. Но все-таки ты поосторожней, отец!

— Не беспокойся, все будет в порядке.

И, провожаемый взглядами, Райку, широко ступая, зашагал к воротам.