У ворот Северина

20

Влад Георгиу сидел за столом, в тени вьющейся виноградной лозы, и читал газету. Он был очень озабочен ходом событий на фронте. Интересовали его и дипломатические переговоры, и новости театральной жизни, и сообщения о преступлениях, катастрофах — словом, все, что можно почерпнуть из газеты, даже если она поступает в городской киоск с опозданием на несколько дней. Рядом в шезлонге, штопая чулки, сидела его жена Ана. Их племянник Костел копал около ножек стола маленькие траншеи, наполнял их водой и накрывал осколками стекла, которые подобрал на улице у разрушенных домов. В комнате, выходящей окнами на улицу, играла на пианино Дана.

— Подорожали ткани, — заметил Влад, листая газету.

— Об этом написано в газете? — удивилась Ана.

— Да, в виде рекламы на эти товары… Такая реклама только отпугивает покупателей!

— Жизнь дорожает с каждым днем, — вздохнула Ана, торопливо работая иголкой. — Знаешь, сколько стоит килограмм свинины? Почти триста лей. А о подсолнечном масле мы и не мечтаем! Его и по карточкам нет. Сейчас уже август, а мы не получили масла даже за апрель!

— Я слышал, его выдают в отделе рабочего снабжения общественных организаций, — сказал учитель, поднимая глаза от газеты. — Говорят, они сегодня получили целую бочку.

— Надо попросить Санду, чтобы он нам достал хоть литр, — решила Ана, и эта спасительная мысль осветила ее лицо. — Завтра утром отдам ему наши карточки… И жир невозможно достать… На чем готовить?

Дана услышала этот разговор и поняла, что отец читает газету (достать газету в городе было очень трудно); она закрыла пианино, спустилась во двор и, взяв скамеечку, села около матери.

— Смотрите, наш город попал в список наиболее пострадавших от бомбежек! — неожиданно воскликнул Влад и, поправив очки, склонился над газетой. — Кроме Турну-Северина здесь названы Плоешти, Брашов, Яссы, Крайова. Стоит подпись самого Антонеску.

— Он может подписать сколько угодно сообщений, — вступила в разговор Дана и, движением головы отбросив волосы назад, взяла из подола матери носок, иголку с ниткой и тоже стала штопать. — Это никоим образом не облегчит человеческие страдания!

Влад вздрогнул, как от удара током, отложил в сторону газету и долго, пытливо смотрел на дочь. Она опять не соображает, что говорит! Высказывается на политические темы, когда он тысячу раз ее предупреждал, чтобы она и думать об этом забыла!

— Ты что там болтаешь, дочка! — упрекнул он ее. — Хочешь попасть в новую историю?

— Болтаю? — удивилась Дана. — Вовсе нет. Я хочу сказать, что не было бы у нас таких бедствий в перечисленных городах, если бы у власти не стояли нынешние правители!

— Трагедии, которые ты имеешь в виду, произошли не по вине правителей, а в результате бомбежек…

— Если бы они вели другую политику, не было бы и этих бомбежек, в этом суть! — стараясь выразиться яснее, уверенно заявила Дана.

Влад не знал, что и думать, он был страшно встревожен, даже напуган. «Что с ней? Какие глупости вбила она себе в голову? И ее ведь не переубедишь… Неизвестно, что еще она может выкинуть, и вряд ли я смогу ее спасти, как спас тогда, после спора с учительницей немецкого».

— Зря ты на меня сердишься, папа, — продолжала Дана, не поднимая головы и делая вид, что занята только штопкой. — Посуди сам: политика нынешнего режима привела страну к войне, а война повлекла за собой бомбежки. Разве это не логично? Мы что, дураки, чтобы поверить, будто народ хотел войны? Будем серьезны… Никто не взял винтовку в руки и не сказал: «Гей, ребята, гей, жизни не жалей! Умрем за короля, за родину, друзья!» Так поется только по радио.

— Хватит! — внезапно гаркнул Влад и вскочил. — Ты что, рехнулась? — Он посмотрел вокруг, чтобы убедиться, что никто из соседей не слышит эти крамольные речи. — Хочешь попасть под трибунал? Кто тебя научил так разговаривать? Ты слышишь, Ана? Слышишь, что она несет? Подумай только, что у нее в голове! Какой чудовищный вздор она мелет!..

Он был потрясен до глубины души, лицо у него горело, очки съехали на нос, подбородок слегка дрожал. Ана отложила штопку и молча, озабоченно посмотрела на Дану. Что она могла сказать? Как повлиять на дочь?

— Твоему брату тоже нечем было заняться, на него тоже напал политический зуд, вот он и стал дезертиром, а полиция бродит по его следам, — сердито, не повышая голоса, чтобы кто-нибудь не услышал, внушал Влад. — Господи, что за детей ты мне послал! Каких неразумных детей!

— А ты, папа, разве не занимаешься политикой? — отважилась спросить Дана и отложила работу, решив довести разговор до конца. — Ну скажи, не занимаешься?

— Я-а-а-а? — Влад поднял брови и онемел от удивления. — Я — и политика? Что за ахинея? Ты в своем уме или нет?

— Я в своем уме. В полном здравии. И отвечаю за свои слова…

— Почему же ты болтаешь всякую чуть? Откуда ты взяла, что я занимаюсь политикой?

— Активно ты себя никак не проявлял, это правда, — спокойно сказала Дана, — но тот факт, что ты молчишь и не высказываешься против бесчеловечных порядков, которые существуют в стране, означает, что ты оправдываешь режим Антонеску. Ты его оправдываешь молча. Разве это не политика? Разве твоя терпимость к этой трагедии — и прошу тебя, будь искренним, ты ведь прекрасно понимаешь, что это действительно трагедия, — разве твоя терпимость не означает, что ты на стороне тех, кто в ней повинен? Ну, что ты об этом думаешь?

Влад стоял у стола, скрестив руки на груди, в глубоком молчании, растерянный, как громом пораженный. У него было такое чувство, что его ударили чем-то твердым по голове, все плыло перед глазами, почва уходила из-под ног, он не мог выговорить ни слова. И это он слышит от родной дочери? Его дитя! Дана, самый послушный ребенок на свете!.. Они относились к детям с таким вниманием, отдавали им все свободное время, воспитывали в них послушание, уважение к взрослым, скромность, добросовестность в учебе, воспитывали так, чтобы в будущем их не коснулись превратности судьбы, чтобы они прошли по жизни, не шарахаясь из стороны в сторону, не вмешивались в дела, которые их не касаются. И вот, пожалуйста, чем полны ее мысли! Он даже не знал, что и сказать. Он никогда не брал ничью сторону, конечно, занимал активную позицию, только если кто-нибудь грубо нарушал школьную дисциплину или поступал явно несправедливо, это верно. Но разве это можно квалифицировать как политику? По-ли-ти-ку, ни много ни мало… Как соглашательство с правительством? И разве есть хоть один человек в стране, который мог бы открыто заявить о своем несогласии с политикой верхов?

— У тебя вообще нет своего мнения, папа? — через некоторое время спросила Дана и, увидев валяющуюся на столе газету, отложила носки, собрала разлетевшиеся страницы и принялась их листать. — Может быть, ты и не хочешь его иметь?

Отец, не обратив внимания на иронию дочери, повернулся к ней спиной и решительным шагом направился к дому. Но решительность эта была чисто внешней. На самом деле он был растерян, его осаждал рой недоуменных вопросов. Он жил неправильно? А как надо было жить? Разве он не мучился, разве не точил его червь сомнения, когда он смотрел на все, что происходило вокруг, разве не охватывали его страх, беспокойство и неуверенность в завтрашнем дне? Но что мог он изменить, что сделать? И кто он такой, чтобы осмелиться дерзать? Было ли ему это предназначено судьбой? Хватит ли у него твердости духа?

Дана несколько секунд смотрела отцу вслед, потом уткнулась в газету. Она была довольна собой: ей удалось наконец заставить отца задуматься над своим поведением. Боже правый, неужели ее отец — никчемный человек? Интеллигент такого масштаба, такой эрудиции, человек, не раз проявлявший страстную непримиримость и независимость в суждениях, — на это ведь нужен характер! — чтобы такой человек спокойно довольствовался скромной ролью статиста на сцене, где идет потрясающая драма? Ничего, ему пойдет на пользу холодный душ! Он пробудит сознание и прояснит видение мира…

Мать прервала работу, и весь ее вид говорил о том, что она тяжело переживает.

— Да разве можно так разговаривать с папой? — положила она свою руку на плечо дочери.

— А как я разговаривала? — Дана подняла глаза от газеты.

— Сказать, что он занимается политикой!.. Да как можно? Ты хорошо знаешь, он не состоит ни в одной партии. Тем более что партии, насколько мне известно, уже несколько лет как распущены…

— Не обязательно, мама, состоять в партии для того, чтобы заниматься политикой, — ответила Дана и резко отвернулась, давая понять, что ее эта тема больше не интересует. И опять уткнулась в газету. — Ах, — радостно воскликнула она, — посмотри-ка, в Бухаресте, в «Кассандре», новый фильм с Алидой Валли… «Я буду тебя любить вечно…» В нем еще участвуют Антонио Чента и Джино Черви. Какая жалость, что кинотеатры у нас закрыты!.. Уф, когда это кончится, меня бесит, что электричества и того нет! Видишь, что значит война? — снова разгорячилась Дана. — Что она нам принесла? А отец…

— Ну ладно, ладно, — успокаивала ее Ана. — Если бы только эти заботы… А то сколько всего на нашу голову!

В глубине сада появилась тень и легкими шагами стала приближаться. Это была тетя Эмилия в своем выгоревшем ситцевом платье и рваных войлочных туфлях. Поседевшие волосы распущены, лицо бледное, прорезанное глубокими морщинами. Она неотрывно смотрела вверх, пытаясь сквозь густую листву увидеть небо. Молитвенно сложив руки на груди, она тихо шептала слова, никому не известные и неведомо откуда взятые:

— Оставь ты этих птиц, тетя Эмилия, — сказала Дана и, отбросив газету, поднялась ей навстречу. — Что ты все про них да про них? Где ты их сейчас видишь?

Тетя Эмилия остановилась и недоуменно посмотрела на Дану. Потом улыбнулась — и словно волна света разлилась по ее лицу. Увидев свою маму, Костел вылез из-под стола, взял ее за руку, прижался головой. Она погладила его мягкие волосенки, и столько нежности было в ее взгляде, что в эти минуты она казалась вполне разумной, словно ничто не омрачало ее рассудка, не лишало возможности здраво судить о происходящем, не было этого жуткого несчастья, которое исковеркало ее жизнь.

— Мама, а я играю с лодочками, — сказал Костел, беря ее за руку. — Мне их сделал дядя Михай…

— Тсс… — Дана закрыла мальчику рот рукой. — Не говори никому, что дядя Михай был дома. Понял, Костел? Мы с тобой говорили об этом, ты забыл?

— Знаю, знаю, Дана, — важно закивал он, — а я никому и не рассказывал. Но мама видела его. С ней я могу говорить о дяде Михае, она ведь наша…

— С ней можно, — грустно согласилась Дана, обращаясь скорее к себе, чем к ребенку. — Она ведь ни с кем не разговаривает.

— Бедная она, несчастная! — вздохнула Ана, и глаза ее наполнились слезами. — Какая была хозяйка! Осталась и без дома, и без мужа… Бедный Александр…

— А что с ним?

— Говорят, погиб на фронте, — с опаской прошептала Ана, боясь, что золовка услышит ее.

— Погиб? — ужаснулась Дана. — Откуда ты это знаешь?

Отец сказал. Два дня тому назад с фронта вернулся учитель рисования, офицер, раненный. Он и сообщил…

Дана была опечалена. Она погладила Костела по лицу, тетя Эмилия увидела этот жест и снова улыбнулась, но так же молча и безучастно, взор ее опять бессмысленно блуждал. Ана незаметно вытерла глаза ладонью и немного погодя принялась за работу, взяла носок и начала его штопать.

В этот момент где-то в верхнем конце улицы послышался шум мотора, он все нарастал и вскоре перешел в оглушительный рев. А через несколько минут около их дома остановилась черная машина, старая, разболтанная, с деформированными рессорами, похожая на сельскую пролетку. Это была одна из тех машин, которые некогда обслуживали рынок, потом срок ее службы кончился, и она была конфискована государством. Допотопная колымага, она лязгала и дребезжала на ухабах и при каждой встрече с мало-мальски глубокой ямой грозила рассыпаться.

— Машина! — воскликнул Костел и радостно захлопал в ладоши. — Папа приехал! Папа приехал! — И с этими словами он сломя голову помчался к воротам.

В ту же минуту на пороге веранды появился Влад Георгиу, с непокрытой головой и очками в руках. Он остановился, глядя на улицу, в ожидании того, кто собрался нанести ему визит. Дана, Ана и тетя Эмилия молча стояли в тени виноградных листьев и смотрели, кто же войдет в ворота, кто перешагнет порог в столь неурочный час.

Через несколько минут все стало ясно. Из машины вышел Ангелеску, плотный, рыжий, в своем всегдашнем гражданском костюме, воротник рубашки был выправлен и белел на коричневом фоне пиджака. Он покрутил бульдожьей головой с отвисшими щеками, и его зеленые, похожие на стекляшки глаза зашныряли по сторонам. Пока он пытался открыть калитку, трое полицейских и один в штатском выстроились, как по команде, ему в затылок.

— Этот толстый рыжий полицейский меня допрашивал в школе, — шепнула Дана на ухо матери. — Требовал письменного объяснения…

— Господи! — ахнула Ана, задрожав от страха. — Они пришли за Михаем или… за тобой?

Увидев Ангелеску, Влад постарался взять себя в руки, неловким жестом поправил волосы и, спустившись по каменным ступеням, двинулся навстречу полицейским.

— Здравствуйте! — важно поздоровался Ангелеску, в знак приветствия коснувшись двумя пальцами виска. Он шел враскачку, медленным тяжелым шагом. — Господин Влад Георгиу?

— Да, это я.

— Имею честь представиться, помощник полицейского комиссара Ангелеску. Впрочем, мы знакомы, не так ли?

— Да… как будто.

Ангелеску изобразил на лице нечто вроде добродушной улыбки, подмигнул, фамильярно похлопал учителя по плечу. Его бесстыдный, даже наглый вид как бы говорил: «Вы шалун, господин учитель, ввели в заблуждение господина начальника своим ложным заявлением… Но учтите, меня никто провести не может! Надо же, мы как будто знакомы… «Как будто»!.. Я тебя лично допрашивал в кабинете господина главного комиссара Албойю».

— С глаз долой — из сердца вон, не так ли, господин Георгиу! — язвительно бросил он.

— Возможно. А какова цель вашего визита? — вежливо спросил у него учитель, стараясь хоть немного успокоиться.

— Какова цель? — переспросил Ангелеску теперь уже с кислой улыбкой. Прежде чем ответить, он почмокал толстыми губами. — Меня удивляет вопрос, господин учитель! Ей-богу, удивляет!

— А что в нем удивительного?

— Очень даже удивляет…

— Он не должен вас удивлять, — говорил Влад Георгиу, теряясь и явно нервничая. — Мой долг, долг человека, проживающего в этом доме, побуждает меня спросить, по какой причине полиция наносит мне столь странный визит. Прошу вас не сердиться, но правила хорошего тона, знаете ли, обязывают меня задать такой вопрос.

— В таком случае мой долг объяснить вам это. — Ангелеску опять почмокал губами, глубоко засунув руки в карманы брюк и приняв важный и совсем неприступный вид. — Если вы помните, господин учитель, — начал он медленно и значительно, глядя на Влада искоса и несколько свысока, — вы были вызваны начальником полиции и он обещал вам помочь найти вашего сына Михая, от которого у вас нет вестей вот уже… уже…

— Почти год…

— Точно, почти год. Ну и, следовательно, чтобы человека найти, его нужно искать, не правда ли? Поэтому мы и пришли. Чтобы искать… и помочь найти… и, естественно, чтобы произвести маленький обыск…

Не обращая внимания на полицейских, тетя Эмилия направилась на обычную для нее прогулку в глубь сада, под тень деревьев. Дана и мать подошли и остановились на некотором расстоянии, чтобы слышать весь разговор. Увидев их и демонстрируя наигранную галантность, Ангелеску почтительно поздоровался, слегка наклонив голову, потом повернулся к Владу и спросил:

— Простите, господин Георгиу, это ваши родственники?

— Да, жена и дочь…

— О-о-о, должен вас поздравить! — театрально воскликнул Ангелеску, не спуская глаз с Даны. — У вас не дочь, а настоящая богиня! Клянусь честью! Кажется, я ее знаю, мне знакомо ее лицо.

Влад Георгиу слушал, как разливается Ангелеску, но никаких иллюзий на этот счет не питал. По тому, как полицейский на него смотрел — холодно, пронзительно, прищурившись, — было совершенно очевидно: он презирает учителя. «Грубиян ты неотесанный, хочешь спрятать свое бескультурье под внешним лоском провинциальных манер?» — мысленно обратился к нему учитель. И в самом деле, как бы желая оправдать данную ему характеристику, Ангелеску, не обращая внимания на то, что перед ним стоят женщины, засунул палец в нос и принялся там усиленно копаться.

— Стало быть, так, — сказал он как бы в заключение, вытирая палец о пиджак, — мы должны исполнить свой долг…

Он повернулся, сделал знак полицейским и, тяжело топая, направился к веранде. Полицейские почти сразу обогнали его. Один из них поспешно юркнул в дом, следом — человек в штатском, так же быстро, словно кто-то гнался за ним по пятам. Двое обошли дом и скрылись в саду. Учитель двинулся вслед за Ангелеску, мрачный, подавленный, с красным от напряжения лицом, с капельками пота на высоком выпуклом лбу.

— Влад! — крикнула ему вслед Ана. — Что все это значит?

— Что именно? — нервно обернулся он.

— Разве ты не слышишь? Они ищут Михая…

Ничего больше не объясняя и очень торопясь, перепрыгивая через две ступеньки, учитель старался догнать Ангелеску. Но тот уже стоял в центре столовой и, уперев руки в бока, с большим интересом рассматривал развешанные по стенам картины. Полицейский, который вошел первым, стянул на пол синюю плюшевую скатерть и теперь лихорадочно рылся в ящиках стола. Ангелеску заторопился, боясь отстать от своего подчиненного; он шагнул к комоду, вытащил ящики; начал торопливо рыться в свежевыглаженном белье, швырять на пол наволочки, простыни, полотенца…

Дана, вне себя от этого внезапного налета, влетела в комнату, увидела, что Ангелеску роется в белье, которое она так тщательно стирала и гладила, схватила его за руку и с силой оттащила от комода.

— Вы ищете моего брата, господин комиссар? Здесь?! — крикнула она, и глаза ее сверкнули гневом. — В этих ящиках? Отвечайте!

Но Ангелеску не растерялся. Наоборот, он выглядел очень спокойным, как человек, который привык к таким сценам и скандалам там, где ему приходилось делать обыск. Чтобы продемонстрировать это, он неторопливо положил на стол салфетки, которые держал в руке, и, улыбаясь, повернулся к Дане.

— Что вы сказали? — невозмутимо спросил он бархатным, с переливами, голосом. — Извините, я не расслышал… А-а, — продолжал он вкрадчиво, изображая на лице приятное удивление, — мне кажется, вы моя старая знакомая. Когда я увидел вас во дворе, я себе сказал: «Кажется… кажется…» И вот теперь, когда вижу вблизи и могу разглядеть, я уверен…

— В чем именно?

— Ведь это вы разбили в гимназии пластиночки с видами Германии? — якобы безразличным тоном спросил Ангелеску. — И объяснительную записку написали… И мне отдали… Вы и есть та самая ученица?

— Вполне возможно, — сухо ответила Дана. — Но я этого не помню.

— Конечно, прошло довольно много времени, да и зачем вам помнить? Какой интерес? А вот полиция ничего не забывает!

— Но и те, кого допрашивают, не забывают своих следователей! — отрезала Дана и, видя, что Ангелеску опять полез в белье, схватила его за руку и так сильно дернула, что он чуть не упал.

— О, вы очень сильная, домнишоара, — заметил Ангелеску все так же спокойно. — Честное слово! Вы обиделись?

— Я вам задала вопрос, но ответа до сих пор не получила.

— Простите, что именно вас интересует?

— Вы ищете моего брата в этих ящиках? Так вы сказали… вы ведь пришли его искать…

— О нет, моя прелесть, — улыбнулся помощник полицейского комиссара, как бы не замечая ее грубости. — Я и на минуту не могу себе представить, чтобы человек прятался в ящике. Такие фантазии несовместимы с моей профессией! Но, видите ли, практика многому учит: тут улика, там улика, тут пустячок, там пустячок… И уже можно сделать некоторые выводы…

— И все-таки, пожалуйста, держитесь в рамках приличий, — сказала Дана, теряя контроль над собой. — Вы и ваши люди. Смотрите, как непристойно они себя ведут…

Один из полицейских перевернул пружинный матрас и, стоя на коленях, внимательно изучал его содержимое; рядом, на полу, валялись подушки, простыни, тканое покрывало. Человек в штатском, взгромоздившись на стул, постукивал резиновой дубинкой по маятнику, пытаясь пустить в ход часы, которые успел сломать. Потом они перешли в соседнюю комнату, открыли платяной шкаф и, работая дружно и споро, вытаскивали из него вещи, кидали как попало на кровать платья, костюмы, шляпы — все подряд…

— Осторожно, господа, осторожно! — крикнул им Ангелеску и бросил взгляд в сторону Даны, как бы желая подчеркнуть, что, выполняя ее просьбу, обязывает полицейских вести себя пристойно. — Но смотрите ничего не упустите! — Заметив книжный шкаф, Ангелеску подошел к нему, распахнул створки и стал жадно проглядывать названия книг, аккуратно расставленных на полках. — У вас нет ничего недозволенного, господин учитель? — спросил он Влада Георгиу, который как раз в это время появился на пороге соседней комнаты.

— Что вы понимаете под словом «недозволенное»? — поинтересовался Влад Георгиу.

— А вы что, господин учитель, не знаете смысла этого слова? — вопросом ответил Ангелеску.

— Я преподаю такой предмет, что мне нет необходимости пользоваться этим термином! — с иронией ответил Влад Георгиу.

— А что вы преподаете?

— Историю.

— Ах историю? — как бы даже удивился полицейский. — Да, в истории, пожалуй, действительно нет ничего недозволенного. — Ангелеску взял в руки папку, где были сложены десятки листов с машинописным текстом и несколько схем, выполненных на кальке. С вытаращенными от удивления глазами он пролистал их, потом закрыл папку и по слогам прочитал надпись на обложке, сделанную крупными буквами красным карандашом: — «Исследование на материале археологических раскопок в городе Турну-Северин». — Он еще раз по складам перечитал название, повернулся к учителю и с недоумением спросил: — Разве вы занимаетесь расследованиями?

— Исследованиями по археологии…

— А что это такое — архелогия?

— Археология, — поправил его учитель, ошеломленный невежеством полицейского. — Это наука об историческом прошлом, раскопки помогают кое-что узнать о поселениях очень отдаленных эпох, напри…

— А кто вам разрешил проводить такие расследования?

— Как кто? — вспыхнул Влад Георгиу. — Моя профессия, я же учитель.

— Разве вам неизвестно, что все расследования проводит только полиция? — многозначительно изрек Ангелеску, и в глазах его засветилось злорадство: он нашел нечто серьезное. — Или, если хотите, с разрешениям полиции, — снисходительно уточнил он. — Что вы думаете, каждый, кому это взбредет в голову, может начать проводить расследования? У вас есть разрешение господина главного комиссара полиции?

— Нет, но я считаю, что в этом нет необходимости, потому что…

— Серьезно? — насмешливо поднял брови Ангелеску. — Значит, вы делаете что хотите… Каждый делает что хочет я этой стране! — сорвался он вдруг. — По-вашему, нечего считаться с властями, с существующим порядком, вообще ни с чем! Браво, господин учитель, браво!

Дана, которая присутствовала при этом разговоре, горько улыбнулась невежеству полицейского и шепотом попыталась успокоить мать, объясняя ей, что этот человек просто неграмотен в таких вопросах, что найдутся в полиции и просвещенные люди, они не будут слушать этого олуха и поймут, что исследования отца не имеют ничего общего с домыслами неуча.

— Да, но до того времени его могут арестовать… — ответила мать.

— Не беспокойся, — опять зашептала Дана. — Для этого у них нет оснований…

— А когда арестовали нашего соседа Райку, разве у них были для этого какие-то основания?

Ангелеску торопливо просматривал напечатанные страницы, указательным пальцем водя по строчкам, а Влад Георгиу следил за ним, внешне спокойный, но внутренне взвинченный до предела.

— Ага, — встрепенулся Ангелеску и постучал согнутым пальцем по схеме. — Здесь речь идет о каких-то румынских легионах…

— Римских, — поправил его учитель.

— Не морочьте мне голову, не на того напали, нас на мякине не проведешь! Думаете, мы не можем уловить суть вещей? — рассердился Ангелеску, сузив свои зеленые буркалы. — Не впервой нам находить такие хитро зашифрованные листовки. Значит, ваше расследование — это не что иное, как работа о членах общества легионеров «Железная гвардия». Конечно, такая же подтасовка, как и в Плоешти, якобы основанная на исторических фактах и со всеми там уловками, чтобы не доперла цензура. Но их же поймали, поймали этих писак!.. Ну, что вы теперь думаете, домнишоара, о нашей работе? — обратился он к Дане, и в его голосе послышались нотки превосходства. — Вы нас просили не перерывать вещи и вести себя культурно… Теперь вы понимаете, для чего мы все перерываем? Мы ищем улики…

— Найденные «улики» доказывают только, что вы не окончили и двух классов! — отпарировала Дана с пунцовым от негодования лицом. — Если бы вы обладали хотя бы элементарной культурой, вам было бы кое-что известно о римских легионах, которые напали на Дакию в сто первом и сто шестом годах, и о римском военном лагере, раскопки которого ведутся здесь, в городе… Но я думаю, это слишком сложно для тех, кто работает в полиции, кто путает научные исследования с полицейскими расследованиями, вам трудно понять, постичь какие-то вещи, которые знают даже дети! Оказывается, глупость может гнездиться и в государственном учреждении — в полиции…

— Домнишоара! — вдруг заорал Ангелеску, и его глаза полезли из орбит. — Потрудитесь быть вежливой, когда разговариваете с общественным порядком!

— Я разговариваю не с «общественным порядком», потому что невозможно разговаривать с понятием как таковым, — вскинула голову Дана, — а с людьми, которые претендуют на то, чтобы представлять общественный порядок, или, вернее, получают жалованье за то, чтобы поддерживать этот порядок. Но я вижу, что вы скорее разводите беспорядок, чем…

— Молчать! — взревел Ангелеску с пеной у рта и, встав на груду книг, вываленных из шкафа, попытался схватить Дану за руку, однако она увернулась и забежала за стол. — Про какой беспорядок вы говорите?! Как вы смеете?!

— Про беспорядок, который вы здесь учинили, — сказала девушка, не теряя присутствия духа. — Разве вы не видите, во что превращен этот дом?

На середину комнаты были свалены подушки, простыни, книги, картины, кухонная утварь, даже клетка с двумя канарейками, в которой тревожно бились несчастные птицы. В соседней комнате, спальне учителя и его жены, полицейский тужился сдвинуть с места платяной шкаф, чтобы посмотреть, не спрятано ли за ним что-нибудь, а мужчина в штатском, разворошив постель, вспарывал перины и протыкал их длинным крюком в надежде, что зацепит какой-нибудь подозрительный предмет.

В это время во дворе, под тенью лозняка, стояла тетя Эмилия, прямая, строгая, почти величественная, и, сколько ни пытался полицейский, один из тех, которые осматривали сад, выяснить у нее хоть что-нибудь, она оставалась безучастной, глядела сквозь него своими большими голубыми глазами, в которых давно померк разум.

— Мадам, вы что, не понимаете по-румынски? — кричал на нее полицейский, высокий субъект неопределенного возраста, в затасканном коричневом мундире и засаленной, выцветшей от солнца фуражке. — Где ключ от чердака?

Но тетя Эмилия ничего не видела и не слышала.

Подбежал Костел и толкнул полицейского, чтобы сдвинуть его с места, потому что тот случайно наступил на его стеклышки, накрывавшие канавки, которые мальчик прокопал и наполнил водой.

— Дядя, вы же сломали мою крепость! — Костел был огорчен и обижен, на глазах у него выступили слезы. — Отойдите, вы что, не слышите?

Полицейский вздрогнул и быстро обернулся, чтобы посмотреть, кто с ним разговаривает. Увидев ребенка, он взял его за руку и спросил, не знает ли он, где ключи от чердака.

— Не знаю! — пожал плечами ребенок. — Последний раз они были у дяди Михая…

В эту самую секунду, как по команде, пронзительно заревели сирены города, их голоса слились в один страшный, нескончаемый, полный смертельного ужаса вой. Полицейский отпустил руку ребенка и испуганно оглянулся на дом, чтобы понять, как реагирует на тревогу Ангелеску, потом побежал к дверям веранды получить указания. Зазвонили колокола, наперебой, как бы соревнуясь друг с другом, и их звон слился с гудками паровозов и хриплыми воплями стоявших в порту пароходов.

Не прошло и минуты, как из дома выскочил Ангелеску, а за ним бросились остальные. Они кинулись к машине, которая дожидалась у ворот. Перед тем как открыть дверцу, Ангелеску на минуту остановился, посмотрел на небо и крикнул учителю, который застыл в дверях веранды:

— После отбоя явитесь ко мне в полицию! Слышите? Вы обвиняетесь в том, что написали противозаконную работу, она находится теперь у меня и послужит вещественным доказательством! — Потом обернулся к шоферу: — Давай, Петрикэ, жми к лесу, а то они нас накроют!

Машина рванула на большой скорости — полицейские попадали друг на друга, — свернула налево и помчалась по улице, ведущей к лесу.

Влад, его жена и Дана поспешили во двор. Бездонное небо до самого горизонта было прозрачным, как хрусталь, без единого облачка. Самолетов не было видно. Через несколько минут сирены, колокола и гудки постепенно смолкли, и над городом опустилась глубокая тишина, страшная своим безмолвием, холодным, зловещим, предвещающим неотвратимую беду.

— Видны? — немного погодя спросила Ана, не отнимая ладони от глаз.

— Нет, не видны, — ответила Дана, — деревья во дворе мешают.

— Тсс! Тихо, они летят! — сказал учитель, напряженно прислушиваясь. — Слышите гул? Они летят со стороны Дуная.

И в самом деле, вдали, за югославскими горами, слышался непрерывно нарастающий рокот. Гудели моторы американских самолетов, металлический звук был все ближе, заставляя сжиматься сердца.

— Вот они! Раз, два, три… четыре… а вот и пятый, он немного отстал…

— Где? Где? — Влад стал торопливо протирать платком стекла очков.

— Смотри, вон, правее трубы! — Дана схватила отца за руку и потащила к воротам. — Смотри, как они сверкают на солнце…

— Ага, вижу, — сказал отец, и его лицо вдруг покрылось мертвенной бледностью. — За ними еще… и еще…

Самолеты плыли на большой высоте, крылья ярко вспыхивали в солнечных лучах. Их было много, целая туча. Они приближались к городу, и было вполне вероятно, что они начнут бомбить немногие оставшиеся целыми дома и еще дымящиеся руины. Так было уже восемь раз.

— Что делать? — Ана в ужасе схватилась за сердце: — Не будем же мы стоять здесь и на них любоваться!

— Пошли! — очнулся Влад Георгиу. — Закройте дом, надо бежать в лес. Возьмите ребенка. Где Костел?

— Я здесь, дядя! — ответил мальчик из-за шезлонга, где сидела его мать. — А куда мы пойдем?

— В лес. Видишь, летят самолеты?

— А мама? Разве мы не возьмем с собой маму?

— Нет, она никогда не ходит…

Через две минуты они уже бежали по улице Аурелиана, держа в руках маленькие узелки, примкнув к толпе людей, которая быстро росла.

Дома осталась только Эмилия, она сидела в шезлонге и не сводила глаз с кусочка неба, открывшегося сквозь листву виноградной лозы, повторяя, как в бреду, слова, которые в том состоянии помрачения, в каком она пребывала, приносили ей необъяснимое удовлетворение: