Живой Журнал. Публикации 2010

История про приход и уход (XXII)

И вот мы приехали на Куликово поле — самое ухоженное поле в России.

Однако ж было непонятно, то ли это поле. Директор Музея утверждал, что под Скопиным есть какое-то другое поле, а насчёт этого всё спорили и спорили. Одни утверждали, что поле настоящее, просто все железяки утащили местные жители и участники сражения, другие — что поле фальшивое, ибо в иных местах всё же что-то оставалось. Иные горячились, и говорили, что река меняет русло, а им возражали, что не настолько.

Краевед прогуливался с Архитектором и до меня доносились обрывки их разговора. Говорили они о заблудившихся армиях и Олеге Рязанском. Об Олеге, что по словам Архитектора, проскочившем ось, соединяющую Мамая и Дмитрия и сблизившегося с Ягайло.

Потом Архитектор заговорил о полях сражений вообще, а поскольку мы всё-таки, были толстознатцами, об Аустерлице. Это далёкое место сопрягалось у него с цифрой "ноль". 0 выходил Аустерлицем, то есть, большой дыркой. Это была давняя тема, и я вспомнил, как сам пересказал ему непроверенную историю про гимн Моравии.

Дело в том, что в старинные советские времена гимн Чехословакии состоял из двух частей — сначала играли гимн Чехии, а затем, через паузу — гимн Словакии. Так вот эта пауза в обиходе звалась "гимн Моравии". Гимн Моравии был нулём, дыркой в звучании.

Но они ушли, и голоса их летели над Куликовым полем уже мимо меня.

Я стоял у чугунного стопа, поставленного Нечаевым-Мальцевым и пыхтел трубкой.

Дым уносился вдаль и исчезал.

Мне нравилось, что я был похож на полководца, однако ж надо было думать о Толстом. Всё же мы ехали путём толстого, а не посмотреть на места боевой славы. У Толстого есть дидактическая сказка с длинным названием "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах".

В этой сказке, в сюжет и финал которой ясны из названия, есть следующий эпизод. Иван-дурак за своё непротивление злу стал царём и в своём царстве установил радостный закон непротивления. И вот "Пошёл тараканский царь войною. Собрал войско большое, ружья, пушки наладил, вышел на границу, стая в Иванове царство входить. Пришли к Ивану и говорят:

— На нас тараканский царь войной идёт.

— Ну что ж, — говорит, — пускай идёт. Перешёл тараканский царь с войском границу, послал передовых разыскивать Иванове войско. Искали, искали — нет войска. Ждать-пождать — не окажется ли где? И слуха нет про войско, не с кем воевать. Послал тараканский царь захватить деревни. Пришли солдаты в одну деревню — выскочили дураки, дуры, смотрят на солдат, дивятся. Стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; дураки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой — везде всё то же; всё отдают — никто не обороняется и зовут к себе жить.

— Коли вам, сердешные, — говорят, — на вашей стороне житье плохое, приходите к нам совсем жить.

Походили, походили солдаты, видят — нет войска; а все народ живет, кормится и людей кормит, и не обороняется, и зовет к себе жить.

Скучно стало солдатам, пришли к своему тараканскому царю.

— Не можем мы, — говорят, — воевать, отведи нас в другое место; добро бы война была, а это что — как кисель резать. Не можем больше тут воевать.

Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить.

— Не послушаете, — говорит, — моего приказа, всех, — говорит, — вас расказню. Испугались солдаты, начали по царскому указу делать. Стали дома, хлеб жечь, скотину бить. Все не обороняются дураки, только плачут. Плачут старики, плачут старухи, плачут малые ребята.

— За что, — говорят, — вы нас обижаете? Зачем, — говорят, — вы добро дурно губите? Коли вам нужно, вы лучше себе берите.

Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и все войско разбежалось".

Всё хорошо в этой истории, кроме её последнего предложения. Что делают солдаты чужих армий в разных странах хорошо показал XX век и не опровергает XXI. Потом, конечно, Иван-дурак расправляется не только с басурманскими армиями, но и с чёртом и всеми его родственниками.

Это всё мне ужасно печально, потому Толстой это всё писал совершенно серьёзно, с глубокой верой, что так и будет.

Но каждый раз, несмотря на исторический опыт, хочется потерпеть чуть-чуть дольше — вдруг оно образуется. Вдруг звериные зрачки снова станут человеческими.

Другое дело, что есть иная известную историю про Льва Толстого. В Ясной поляну к нему приехал некий человек, чтобы выразить писателю собственное несогласие с теорией непротивления злу.

Этот диалог протекал так. Человек приставал к Толстому с тем, что, вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлением злу насилием?

— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…

И так до бесконечности.

Тут то же самое — ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было. Нигде.

Устрицы на Руси — особая статья. Отношение к ним насторожённое. Собакевич давно и навсегда прав тем, что устриц в рот не брал, ибо знал, на что они похожи.

В устричном вагоне возили мёртвого Чехова — потому что других холодильников не придумали. Устрицы щёлкают своими крышками на всех значимых страницах русской литературы.

Вот сцена, достойная постмодернистского романа: обжора приходит жрать устриц и беседует с татарином-официантом о каше а ля рюсс, супе с кореньями…

— Да хороши ли устрицы? — спрашивают у татарина. Отвечают, что есть Фленсбургские, а остендских нет, но вот эти — только вчера получены.

И вот уже волокут устриц с вином, чтобы сдирать с перламутровой раковины хлюпающее и мокрое.

Тьфу, пропасть, думает герой, что мечтает о каше и хлебе, не зря подозревая в устрицах разврат и падение.

Ну а уж в людях, что собрались их прикончить — страшный особый трибунал

Между тем устрицы проникли в нашу жизнь оборотным способом через недетскую сказку Кэрролла, где они слушали Усатого и Работящего на берегу.

И куда не кинь: начнёшь рассуждать о непротивлении злу насилием, так через полчаса заметишь, что живо обсуждаешь со сверстниками порядок сборки-разборки автомата.

Это проверено.

Тем более смешно, что такое всегда случается неожиданно — и бывает сродни удивлению той сотрудницы тульского самоварного завода, что несла со службы детали, пытаясь дома собрать самовар, а получался то автомат, а то — пулемёт.

Итак, из разговоров о ненасилии всё время выходит автомат непротивления злу Калашникова.

Так с любыми рассуждениями о государственности, начиная с обсуждения монаха Филофея, что написал о том, что Москва — третий Рим. В этом у меня нет сомнений. Но только потом Филофей сказал, что четвёртому не бысти, а в этом у меня сомнения.

Этот Рим уже образовался, а я как варвар взираю на него с высоких холмов. Совершенно непонятно, порушат ли храмы, и придут ли потом сарацины, моржи и Плотники. Одно несомненно — хорошо не будет.

Будет — как с устрицами у Кэрролла.

Как-то я ввязался в длинный и унылый разговор о войне и государствах. Незримо в этом разговоре я чувствовал себя дураком, и летели надо мной быстрые и рваные облака теории непротивления злу насилием.

Ведь эту фразу рвут на части — "непротивление злу" совсем не то, что "непротивление злу насилием". Разговор тянулся дешёвым химическим леденцом — страны мешались с континентами, а дохлые правители с живыми. Не было в том разговоре счастья — я щёлкал клювом, как устрица, приговорённая к съедению — нет, щёлкал своей раковиной, а толку в этом не было никакого.

Я говорил о том, что мне всё чаще казалось, что международные отношения в прежнем понимании этого слова рухнули ещё в 1999 году, когда над Югославией зависли крылатые птицы, загорелись дома, и рухнули мосты через Дунай. Вместе с понятием международного суверенитета, и всё то, что происходит сейчас — просто оформление этого. А что это может не нравиться — так это дело житейское.

Понимающие толк в жизни, и преуспевшие в жизни люди говорили мне, что суверенитет не показал себя с положительной стороны, и нарушали его все, кому не лень.

И я соглашался со своими собеседниками. Действительно, многочисленные и мелкие суверенитеты, как суверенитеты устриц тысячу раз нарушали разные едоки. И треск раковин для тараканских царей сливался в ровный гул. С суверенитетом дело обстояло как с браком и сожительством — грань между ними тонка, но она есть, она почти не ощущается, но присутствует в мире. И в браке люди могут жить по-разному, и, сожительствуя без договоров и бумажек, люди могут прожить такую же судьбу. Но долгое время в сожительстве государств было некоторое табу, а теперь одним, а, по сути, несколькими табу меньше.

Успешливые люди из успешливых стран говорили мне, что если кого-то бьют в подъезде, то у меня должны быть очень веские причины, чтобы не вмешаться. Физическая слабость может быть таковой, а остальное — уже нет. И недовольство тех, кто сам не вмешался, а теперь пытается скрыть свой позор — тоже не причина, говорили мне успешливые люди. Но я думал о том, как один мальчик ставит синяк под глазом другому, а вмешательство иногда заканчивается переломом хребта виноватому. Тогда, думал я, можно и воздержаться. С другой стороны, в международных отношениях — невинных мальчиков мало.

Успешливые люди объясняли мне, что мир делится на две части — страны демократические, которые не хотят воевать, пока возможно, и диктатуры тараканских царей, которые сдерживает только страх. Но колебания демократов уничтожают страх тараканских царей, и они идут отнимать коров и убивать несчастных дураков и мучить оставшихся по темницам.

Но я отвечал успешливым людям, что в международных отношениях хребты ломают с завидным постоянством — причём как правым, так и виноватым. А когда в чужом подъезде кого-то бьют, и вы не можете понять, за что, кого и кто — и очень тяжело понять, что дальше произойдёт там, в этой кромешной темноте. Раньше была возможность крикнуть "Я в домике!", которую пользовали мерзкие мальчики и не до конца мерзкие. А теперь известно, что когда во имя исторической целесообразности кого-то будут убивать, то кричать "Я в домике!" перед смертью бессмысленно.

К слову сказать, частная собственность — понятие из того же ряда. Понятно, что её то и дело вымогают и воруют — но отмени этот институт — и развалится тот мир, что мы знаем.

Успешливые люди, напротив, настаивали на том, что лишь насильники и убийцы не покрываются демократическим домиком. Раньше мы считали, говорили мне они, что "мой дом — моя крепость" — да, и сейчас считаем, кроме как, если хозяин дома пристрелил жену и пару детей. Также обстоит дело и с частной собственностью…

Я не расходился с успешливыми людьми в понятии военной и политической целесообразности — только довершал их мысль своим наблюдением. Я считал, что стиль нашего времени в том, что оставшаяся сверхдержава может, в силу каким-то образом понимаемой ею целесообразности, навалиться на кого-то и отлупить его так, что мало не покажется. А суверенитет — такая же абстракция, как непротивление злу насилием.

В этот момент на меня снизошло озарение — я-то находился среди устриц, а мои воображаемые собеседники прогуливались по берегу. У них было право (оттого, что они были гражданами успешливых стран), нормальное право сильного, не сдержанного ничем. Они действительно могли вломиться в дом и пристрелить хозяина, до того, как он пристрелит свою жену и детей. Это вторжение можно мотивировать тем, что они как-то слышали, что у хозяина могло бы быть ружьё, и если оно не найдено, в этом тоже не будет ничего страшного.

Я думал об этом без тени иронии. Как устрица, трезво оценивающая свои аргументы.

Это был даже не разговор Жеглова с Шараповым, столь известный нам по знаменитому фильму, это был разговор устрицы с Плотником. Это был пересказ убеждений, а это ужасно скучно — особенно потому, что я их убеждения уважал, хоть и не разделял.

Успешливые люди стали, правда, горячится и говорить, что химическое оружие у тараканского царя рано или поздно найдут, а если не найдут — так это неважно. Они говорили, что их успешные страны с устрицами не воюют, а наоборот, только ставят на место моржей и Плотников.

Но я, скрипя своей створкой, думал о том, что, кто Плотник, кто морж, а кто устрица определяется самим борцом за идеалы устриц. И, в принципе, дальше можно бороться с многожёнством — то есть за права женщин с помощью коврового бомбометания.

Пока ещё тараканскому царю, его министрам, его моржам и Плотникам неловко сказать — мы вас отлупили за то, что нам не нравится, как вы живёте, как управляется ваше государство, или — как вы распоряжаетесь природными ресурсами, или у вас к женщинам относятся не так, как подобает согласно правилам моржей. Или правилам Плотников. Но в скором времени, я думаю, неловкость пройдёт.

Мы, устрицы, хорошо знаем, что нас часто едят из чисто гуманных соображений. Некоторых из нас иногда, правда, выставляют в больших аквариумах. И у всех нас, устриц, теперь есть шанс, что нам постучат в дверь и, войдя, подадут на стол профилактически. И нечего прятаться в раковины, ясно, что одно нажатие ножом откроет наши створки.

Я не мог спорить с успешными людьми — голос устрицы негромок, она знает — когда отлупят всех негодяев, то примутся за них. У устриц может оказаться слишком много бананов (как в том сборнике рассказов, эпиграфом к которому автор взял историю с разговорами на берегу), у них может проходить через дачный участок какой-нибудь канал. Или у них в квартире окажется слишком много медных проводов, и тогда ответственный квартиросъёмщик, неудачно правивший коммунальной квартирой, погибнет при неизвестных обстоятельствах, и квартирных устриц отлупят оптом и в розницу, или же на участке незадачливых устриц какой-нибудь морж захочет построить аэродром, а это не понравится Плотнику, вполне возможно, что устрицы не к месту начнут производить какие-нибудь лекарства, а, как известно, они могут произвести что-то другое, и тогда их тоже будут лупить и отковыривать от их радужных раковин. А иногда у устрицы неправильные картографические очертания или слишком много нефти, тогда рядом с ней тонет лодка Плотника, и Плотник вскрывает и кушает устрицу за это обстоятельство.

Устрица иногда просто оказывается в не то время не в том месте.

В общем, жизнь устриц такая, что давно их научила, что есть их будут обязательно. Негромкий голос устрицы плохо слышно. Неизвестно даже, пищит она от радости освобождения или от ужасов оккупации. И вопрос "За что?" задавать бессмысленно.

Честная устрица, впрочем, не говорит от лица какой-то страны. Потому что она знает, что во всех странах есть свои моржи и плотники, во всех странах живут тысячи разных устриц — у одних прямые носы, у других — кривые. Есть стройные устрицы, а есть толстые. Впрочем, есть устрицы "нулевого" номера. Они все живут по-разному.

Только большинство из устриц знает, что когда в окно их раковины влетает ракета, то она не разбирает, какая именно устрица там жила, и чем виновата. А как мы только что выяснили, устрица часто виновата тем, что живёт рядом с какой-то неправильной, тухлой устрицей. А когда уничтожают тухлую, приходится как в хирургии, вырезать некоторое количество хорошего живого мяса.

Я не говорю от имени страны или какого-нибудь народа. Я считаю, что самое трудное говорить сейчас только от своего имени, и если я позволяю себе сказать "мы, устрицы", то это значит, я посоветовался с устрицами, сидящими неподалёку. В прошлой жизни многие устрицы были людьми, и мы знаем, что если к нашему заборчику подъехал Плотник с шашкой в руке, то нас явно будут лупить и жрать, чтобы он не говорил.

В этот момент, когда мой разговор длился уже достаточно долго, успешливые люди как-то осеклись и начали говорить со мной иначе. Они сказали, что не имели в виду "право сильного", что речь шла о долге правого. Что пока я не съел какой-нибудь устрицы, то могу спать спокойно. Но тут они ломились в открытую дверь, потому что были похожи на всадника, подъехавшего к моему домику, когда я ещё был не устрицей, а человеком. Я был пузат, у меня были кривой нос и залысины. И вот к моему дому подъезжал всадник в папахе.

И я сразу понимал, что скоро кого-то будут драть и лупить. Я вовсе не был убеждён, что меня будут первого. Мой лапсердак был рван, и если я разгляжу красную звезду на шапке, то, может быть, Плотник на коне не выведет меня в расход за излишнюю толщину брюха.

Правда, может, он бы держал сторону Петлюры, и тогда, прежде чем меня рубить, он пошёл бы насиловать дочерей Хаима, который жил слева от меня. Может, он оказался бы офицером, снявшим погоны, и тогда он, мой неизвестный собеседник на лошади, побрезговал бы меня убивать. А может, он был бы махновец, и начал бы меня сначала грабить, и я отдал бы ему всё, и, может, прожил бы ещё ночь.

И нечего было бы мне кричать, что в мой домик нельзя. Я же понимал, что если ко мне подъехал большевик — то у него долг избавить мир от буржуев, если он петлюровец, то нужно отстоять Украину, а если махновец — его священный долг перераспределить мои деньги.

Но я точно знаю, что через некоторое время долг начнёт эволюционировать и нечего спрашивать, нужно молиться. Всё равно будут драть и выковыривать.

Мне оставалось бы сказать:

— Ваша правда, господин-товарищ-барин, я же что? Я всё понимаю. И уж те, кого вы вчера повесили вчера — всенепременно бандиты были, и те, кого завтра запорете — обязательно бандиты будут. Нешто мы не понимаем. И у Хаима дочерей вы славно угомонили. Мы-то люди понятливые, знаем. Как кого угомонили, так значит так надо, и иначе быть не могло. Только уж шашкой не машитесь, будьте добреньки.

Но, говоря это, я уже давно не ощущал себя человеком — я покрывался костяным панцирем, как домиком. Я обрастал твёрдой одеждой устрицы, как гробом обрастает недавний мертвец.

Правильные успешливые люди начали меня упрекать, что так обычно говорят те, кто таят злобу. Но я, суетясь, бормотал, что это никак невозможно. Потому как если таить злобу долго, то лучше просто повесится. Что я просто таю тоску — потому что мир несовершенен. И с этим уж ничего не поделаешь.

И не мне его улучшать, но лучше меня об этом сказал один поэт, стихи которого я лучше приведу в конце. Но я точно знаю, что если будут наводить порядок, то придёт Плотник и будет выковыривать из раковин всех. Причём порядка всё равно не будет, чтобы этот многонациональный плотник не говорил. И что делать с ним непонятно — мудрый он Плотник, или сам тараканский царь, и нужно ли ему сразу предложить скотину и курицу, или подождать, что он сам этим озаботится.

И прежде, чем окончательно превратиться в устрицу, пока шевелятся губы, не превратившиеся ещё в костяные створки, я шепчу стихи моего любимого поэта, о пулемётчике, который в своём долговременном огневом жилище тоже был немного похож на устрицу в раковине. Этот поэт был по своей натуре и биографии убеждённым коммунистом, и, может быть, никогда в жизни не видел устриц:

Извините, если кого обидел.

30 января 2010