Есть очень странное чувство, которое возникает, когда разговор заходит об известных сюжетах.
Я как-то прочитал фрагмент дневника цензора Никитенко о Пушкине — и испытал очень странное ощущение. Читая записи Никитенко о последних часах Пушкина, я с интересом подумал: умрёт или не умрёт? И с большой заинтересованностью продолжил читать этот абзац. Я, конечно, не Ахматова, я не переживаю это лично, но всё же… Эта история, как проигранная шахматная партия. Очень жаль, что надо положить короля на бок — но чем-то напоминает зиму, которая, как правило, приходит после осени, а та — после лета. И это движение неизбежно.
А ощущение было очень странное — секунд пять я не помнил, чем там дело закончилось.
Всё начиналось как бы заново — вот поэт, вот пистолет.
Едут санки, ничего не решено.
И даже когда уже лежит на диване — откуда известно, что дальше?
Ниоткуда.
И, чтобы два раза не вставать — есть другое странное воспоминание.
Я как-то пересматривал «Доктора Живаго». Того самого американского "Доктора Живаго", с пышноусым Омаром Шарифом и скуластой Чаплин. Я смотрел его несколько раз, первый — на какой-то конференции, уже много лет назад. Там молодым учёным за пять рублей его показывали полуподпольно, на большом телевизоре с электронно-лучевой трубкой, к которому был приделан видеомагнитофон "Электроника-ВМ 12".
Ощущение ирреальности этого мира я помню — чудесную сцену с балалайкой в конце и иней в юрятинском доме.
Кстати, я долго не верил в этот иней, пока сам, несколько лет спустя, не отворил дверь своего дома в лесу и не шагнул в мир стульев, стола и печки, обросших белыми иголками — всё было просто, но не так красиво, как в американском фильме.
Ну, естественно, я попал сразу на сцену ночной демонстрации — отчего это революционеры водят демонстрации по пустым ночным улицам — я не спрашиваю.
Не надо.
Это та загадочная Россия, которую мы потеряли.
Извините, если кого обидел.
08 мая 2012