Живой Журнал. Публикации 2012

История про то, что два раза не вставать

Сегодня всё — прапушкина.

Был я молод и глуп (такой зачин обычно предполагает, что говорящий с годами помудрел, что не всегда верно), так вот, в те времена, когда вода была мокрее и сахар слаще, я выучил «Евгения Онегина» наизусть и жил в Михайловском.

Тогдашний хозяин этой вотчины, хлопотливый директор Гейченко зачем-то поставил по всему заповеднику мраморные кладбищенские пластины со стихами. На всякой дорожке или тропинке, даже в совершенно неожиданных местах, торчали белые мраморные обелиски, высотой в полметра. И путника, остановись прохожий, встречало сообщение типа «Я помню чудное мгновение, туда-сюда».

В свой первый вечер я отдал долг коньяку (ещё не зазвенел горбачёвский указ), и отправился в поля на манер спешившегося барина.

Среди ночного тумана я был несколько изумлён. Через некоторое время мне стало казаться, что я на кладбище. А ещё через полчаса я стал думать, что это умножившаяся могила старушки Арины (которая, на самом деле, находится в Петербурге).

Кажется, меня спасла одна структуральная девушка, но тут мои воспоминания вовсе мешаются.

И, чтобы два раза не вставать, ещё давняя история.

Я, как часто это со мной бывает, сидел на чужой даче. Приближался день рождения Пушкина, что в моей стране отмечают с некоторой долей чиновничьего безумства, которое говорит о желании молитвенно разбить лоб об пол.

И вот в разговоре, что жужжал под абажуром, всплыла старая история про русскую литературу. А русская литература довольно долго, как известно, замещала у нас русскую философию, русское обществоведение и уж наверняка — русскую историю.

Один человек тогда на дачной веранде снова рассказал известную байку про Горького и Дантеса. Эту историю рассказывают разные люди, например, покойный Григорий Горин. Горин говорил о странной истории, что поведал как-то Виктор Шкловский на своём семинаре.

Речь шла о путешествии Горького в Европу.

И вот в Париже его представили какому-то господину, оказавшемуся Дантесом. Дантес мирно старился, прежде чем умереть в 1895 году. Горький нагрубил, руку пожимать отказался — Дантес тоже кричал, что защищал свою честь, их разняли. Дошло до дуэли — Горький получил короткий вызов, иль картель. Хоть будущий пролетарский, а тогда только народный писатель почитал дуэли барской забавой, но драться согласился.

Однако тут же получил и второе письмо от Дантеса — где тот писал, что драться по-прежнему готов, но, прочитав сочинения господина Горького, и особенно его стихи, не может поднять руку ещё на одного русского поэта. Примите и проч., остаюсь искренне ваш — Дантес.

Горький плюнул и уехал — правда, бросил после этого писать стихи.

Всё дело в том, что эту историю мне рассказывают примерно раз в год. В ней всё хорошо, но только одно скверно — Дантес умер в 1895. А Горький в те времена приехал в Самару-городок и тихо писал там про старуху Изергиль. Был он тогда, впрочем, не настоящим Горьким, а Иегудиилом Хламидой — так он подписывал свои фельетоны и обзоры в приволжских газетах.

Но текст этот уже упущен, попал в Сеть — и из года в год перепечатывается в провинциальных газетах. Может быть, это придумал сам Шкловский, о котором Евтушенко вспоминал: «Так, на семинаре молодых писателей, где был и я, он долго ловил мысль-невидимку, даже несколько пугая страдальчески искаженным родовыми судорогами лицом, а когда все-таки конвульсивно ухватил искомое, то гордо и яростно швырнул нам, как будто действительно родил его:

— Вот вы, молодые люди, спрашиваете меня о правилах создания шедевров. Шедевры потому и шедевры, что у них нет правил. Томас Карлейль говорил так: «Большой художник, как Самсон, уносит на своих плечах ворота, которыми его хотят запереть».

Я был юноша впечатлительный и запомнил это навсегда…

Лет через тридцать, незадолго до смерти Шкловского, я фотографировал его в Переделкине. Он никогда не отличался ростом, а тут еще осел: тяжелая дубленка на плечах и высокая боярская шапка вдавливали его в землю. Но глаза по-прежнему искрили чем-то неисправимо опоязовским, формалистским, футуристическим. Мы разговорились. Я спросил у него с непозволительной бестактностью:

— Неужели вы прочли все 90 томов Толстого, когда писали его биографию?

Шкловский лукаво улыбнулся:

— За сорок томов ручаюсь…

Я не отставал:

— А в какой книге вы нашли у Томаса Карлейля эту цитату: «Большой художник, как Самсон…»?

— А что там дальше? — неожиданно заинтересовался он.

Я продолжил.

— Ну что же, может, это Карлейль, а может, кто-то другой, а может, я сам, — невозмутимо сказал он».

Однако ж году в 1974 сам Шкловский говорил: «Не верьте Евтушенко. Ему не верит даже его беленькая трехногая собачка…»

Есть совершенно иная история, но на ту же тему.

Довлатов пишет: «Умер Алексей Толстой. Коллеги собрались на похороны. Моя тетка спросила писателя Чумандрина:

— Миша, вы идете на похороны Толстого?

Чумандрин ответил:

— Я так прикинул. Допустим, умер не Толстой, а я, Чумандрин. Явился бы Толстой на мои похороны? Вряд ли. Вот и я не пойду».

А Кобринский добавляет: «Чумандрин погиб в 1940 году на финской войне. Алексей Толстой умер в 1945 году».

Но городские легенды неистребимы, как истории о зелёных человечках. Потому что все прогрессивные люди знают, что человечки до сих пор томятся на секретной базе в Неваде, Есенина убили, а негодяи-переписчики добавили нашим учебникам лишних семь веков.

И хоть ты тряси обывателя как грушу, он, лязгая зубами, тебе скажет: «Да, поехал в Париж, стрелял в этого белогвардейца. Только они не за Пушкина дрались, а за Черубину де Габриак».

Извините, если кого обидел.

06 июня 2012