Живой Журнал. Публикации 2012

История про то, что два раза не вставать (2012-10-18)

Ещё не утихли споры вокруг сериала по роману Гроссмана.

Интересно то, что количество тем, с ним связанных — счётно.

То есть, обсуждают фильм разные люди, но как бы ведут диалог друг с другом.

Тем несколько:

— Режиссёр и сценарист сделали фильм не по роману, а на тему романа. Мало того, что они не учли, что роман — вторая часть дилогии (а первая, написанная вполне в соцреалистическом духе проигнорирована, как и истории про советские и фашистские лагеря).

— Покойный сценарист и режиссёр нехорошо отозвались о давно покойном (1964) писателе в интервью накануне фильма.

— В фильме отсутствует главная мысль Гроссмана о том, что СССР и Третий Рейх — одно и то же. При этом из текста романа это как бы явным образом не следует, и вовсе ниоткуда не ясно, что кавалер орденов Боевого Красного знамени, Красной звезды, награждённый медалью за оборону Сталинграда Василий Иосифович Гроссман, мать которого умучили немцы, так считал.

— «Жизнь и Судьба» это «Война и мир» сегодня.

— Если бы роман «Жизнь и судьба» вбросили публике через закрывающееся окошко оттепели вместо «Одного дня Ивана Денисовича», то вашего Солженицына только там и видели б.

Понятно, что на каждую из этих тем приходится по два полярных мнения: «Война и мир»?! А?! Да?! На!»… «Хрен, а не «Война и мир!» — «Так его, покойного»! — «Не сметь трогать покойного!» — ну и всё такое.

Действительно, Василий Иосифович Гроссман писал гигантский роман с 1945 по 1959 год и первая его часть была напечатана в 1952 году и называлась «За правое дело». Её, правда, ругали, но сам факт появления её в виде букв на бумаге означал отсутствие кардинальных противоречий стилю 1952 года. Вот вторая часть «Жизнь и судьба» действительно была изъята и вышла (по вывезенной из страны фотокопии) только в 1980. Понятно, что интонация 1952 года сильно отличается от интонации книги, написанной во время оттепели.

В первой части завязаны сюжеты. проявились герои, уже возник мир. Во второй части те же герои живут по уже другим законам.

Претензия по поводу неполной экранизации мне кажется очень интересной (не потому что я её разделяю, а потому что это некое свойство современной культуры: она, эта современная культура, рассматривает прошлое как огромный карьер, и сама определяет правила добычи ископаемых). Например, можно ли экранизировать «Властелина колец» без предварительной экранизации «Хоббита»?

Меж тем, миллионам зрителей этот вопрос удивителен.

Я бы сам с интересом прочитал (или посмотрел) вычленённую из «Войны и мира» историю Платона Каратаева — Пьер Безухов глазами Каратаева, война и французы глазами Каратаева, детство Каратаева и его влюблённость. Вопрос в том, как споёшь. Так отвечали мышонку из советского мультфильма прочие звери, когда он спрашивал будут ли аплодисменты.

Сериал добротный, актёры — знаменитые. Стены в квартирах сороковых годов по-настоящему облуплены. Война жестока, и раненных достреливают, а отец-командир говорит, что надо бы докалывать. Всё снято в серо-зелёном свете, так как полагается теперь снимать военные фильмы. Нормальная, ответственная работа.

Гроссман написал настоящую сагу, в которой всё есть — жизнь и смерть; бюрократы, что мучают людей в тылу и на фронте; евреи, которых убивают немцы, и евреи, которых травят советские бюрократы, русские люди, страдающие от неустроенности личных отношений, ну, и, наконец — географический простор.

И при этом я не знаю, что с этим делать в 2012 году.

Вроде бы его надо было любить, а у меня с любовью не вышло.

Оттого я думаю странную думу о том, что есть стареющие произведения и произведения нестареющие.

И это не зависит от той крови, которой писал его автор.

Есть известная фраза Шкловского о том, что одни льют в текст кровь, другие — сперму, а третьи — мочу: приёмка идёт всё равно по весу.

Гроссман писал честно — лишнего не доливал. Но даже текст, писанный кровью, имеет странную судьбу, что-то с его жизнью такое, что даже не в руках автора.

Что касается недобрых слов режиссёра Урсуляка и сценариста Володарского, так это тоже обстоятельства не слишком печальные.

Десятки сценаристов про себя и в узком кругу ругают первоисточник — справедливо или нет. Покойный Володарский был человеком сложным, этическому чутью его я бы не стал доверять наверняка. Был в нём какой-то имморализм, вызывавший к жизни тексты и фильмы, что могли быть то точными и пронзительными, то обслуживающими обывательский спрос.

Володарский давал интервью накануне смерти и вообще был откровенен. В его речи было желание показать себя большим куском закваски, человеком, который всё видел, и на ежа голышом прыгал. Это нормальное мужское желание не понаслышке знакомое многим.

И тут рискованная откровенность — как пища для ума наблюдателя — важнее общественного договора приличий.

А вот история о том, что роман «Жизнь и судьба» это «Война и мир» сегодня, более интересна.

Дело в том, что знаменитый роман Толстого — главная большая книга русской литературы. Его можно любить или не любить, находить в нём исторические и логические неточности, но дело в том, что это самый знаменитый роман русской литературы, и, к тому же, очень большой.

Слово «эпопея» сцепляется с ним ещё в школьном курсе.

Именно к «Войне и миру» восходит некий стандарт описания войн и революций.

Уже полтора века особым почётом пользуется текст, повествующий об исторических событиях, где героев — что тараканов, где несколько сюжетных линий, и непременно много моральных выводов.

Однако ж у меня странное отношение к роману «Жизнь и судьба».

Вроде бы его надо было любить, а у меня с любовью не вышло.

При этом я к Гроссману относился вполне уважительно.

Но как-то с ним было сложно.

Вот к Рыбакову и его бесконечным детям Арбата я относился спокойно — это была добротная коммерческая беллетристика. Крепкая и рассчитанная на понятные эмоции — оттого легко экранизируемая. В ней было что-то от честного ресторана быстрого питания.

А вот с Гроссманом всё было именно сложнее.

Когда я его читал, а было это в ту пору, когда я был ещё молод и недостаточно циничен, а в окна дул пока ещё тёплый и ласковый ветер перемен, то обнаруживал в себе какое-то читательское возбуждение.

Значит, это была книга, написанная собой, а не сотворенная из конъюнктурного желания.

Но при этом какая-то досада не отпускала меня.

Я получил ещё одно подтверждение, что все военные эпопеи меряются «Войной и миром».

«Война и мир» ужасно испортила русскую литературу своим стандартом — причём испортила не только издателей, но и читателей.

При этом Гроссмана ещё обсуждать как литературу, хоть это и сложно. Вот к Рыбакову и его бесконечным детям Арбата я относился спокойно — это была добротная коммерческая беллетристика. Крепкая и рассчитанная на понятные эмоции — оттого легко экранизируемая. В ней было что-то от честного ресторана быстрого питания.

«Московская сага» Аксёнова тоже легко ложащаяся в экран.

Кстати, многократно экранизированное раблезианское «Хождение по мукам» — тоже заложник того, другого Толстого. А читать его можно с некоторым восторгом, что не мешает соглашаться при этом с Адамовичем, который едко замечал, что хождений там много, а мук — мало.

А вот Гроссмана я читал без этого восторга. И виной тому — его следование классическому канону. Много героев, каждый из которых несёт в себе моральное обращение к читателю, актуальное в 1959 году послание.

Двадцатый век — век эпопей.

Их писали все — именно из-за их повышенной ценности.

И все становились заложниками Толстого.

И всё реже и реже вспоминают настоящую литературу вроде «Живых и мёртвых» Симонова, не говоря уж о литературе особого рода, к примеру, эпическом труде Ивана Фотиевича Стаднюка «Война». О, каков был труд Ивана Фотиевича (впрочем, он сам написал и сценарий) — но упал он в лету всё так же беззвучно, только разошлись круги по воде.

Толстые книги погибли как мехкорпуса в сорок первом.

Вот поэтому в обществе обсуждается не произведение, а Сталин, Гитлер, итоги войны, демократии и деспотии.

Произведение только повод к этому обсуждению. Оно как ракета-носитель: выгорели ступени, да и Бог с ними. Главное, полезная нагрузка, подобие космического корабля — это сетевой флейм.

В общем, ад для толстых книжек выглядит как многосерийная экранизация.

Всё это свидетельства того, что фильм этот нужный. Именно потому, что люди, по сути, говорят не о нём, а о себе. То есть, люди проговаривают свои конструкции мира, а это, как не крути, очень полезно.

То есть, люди смотрятся в волшебное зеркало, которое, по сути, ничего не отражает кроме них самих.

Множество хороших и искренних людей описывают мир как участники событий приходим к анекдотической ситуации, что описана в давней истории про социологов, которые спрашивают деда, когда ему лучше жилось — при Сталине, при Хрущёве или при Брежневе. Тот отвечает, что при Сталине, конечно.

А как же лагеря, террор?!» — с ужасом говорят социологи. «Так при Сталине мне все девки давали», — отвечает старик. Так и здесь — сравнение происходит на личном плане.

Извините, если кого обидел.

18 октября 2012