Есть такие темы, что меня не отпускают.
Идёшь по кругу и не в силах перестать говорить одно и тоже.
Это история про иронию.
Я часто думаю, отчего так стали популярны советские песни и фильмы? На это есть глупый ответ — разгадка в том, что тёмные силы власти приучают народ к возвращению в ад тоталитарного государства, всё это план уничтожения свободы. Но глупые ответы не интересны. Интересен анализ. Разве у этих песен неповторимая музыка или стихи их гениальна? Разве сценарии этих фильмов непревзойденная вершина искусства и актерская игра выше похвал? Вовсе нет. Просто они сделаны добротно и серьезно. А современное искусство несерьезно, в нем даже не поймешь, клюквенный ли это сок или его дешевые заменители. И если с советскими песнями можно было идти на смерть, то умирать с песней Киркорова на устах даже в бою за правое дело было бы как-то неловко. Мера серьёзности того мира была иной. Не говоря уж о том, что создатели этой культуры больше старались — даже если руководствовались корыстными мотивами.
Однако ирония нас часто спасает. Ирония помогает нам пережить вещи, которые мы не думаем пережить, переживая их — мы не верим во время смерти близких, что когда-нибудь будем смеяться.
Но проходит время, и мы продолжаем жить.
Ирония очень помогла литературе после Первой мировой войны, после того, как человечество попробовало на вкус иприт и прочие изобретения. Литература как-то, с некоторым скрипом научилась обращаться с новым миром, и рассказы о человеческой жизни потекли снова.
Но с современной иронией всё не так просто — совершенно невозможно без неё жить, но когда приправы слишком много, она разрушает желудок. Вот есть известная пьеса и фильм «104 страницы про любовь», где драматург Радзинский, не переключившийся ещё на Сталина, тиранит пока простых обывателей. Актриса Доронина изображает там чистую духовность пухлых форм, что тяжело дышит от чувств и томно спрашивает: «А пойдёмте в зоопарк, я слышала, что там что-то родилось у бегемота». Будь я на месте её возлюбленного, так я тут же и задушил её. Собственными её колготками, которые на это только и годились, поскольку их делали из капроновых стропальных тросов.
Но у него было немного иронии, и вот он не загремел на пятнадцать лет (Будь хоть капля иронии у этой героини, она бы вовсе не несла эту чушь).
Ирония помогала нам справится с пафосом — о, какая это была битва с пафосом! Операция «Багратион» меркнет по сравнению с ней, Канны, Фермопилы — всё ничто. Пафос светлого будущего был разбит и догорал как последние бронетанковые надежды Гитлера под Сехешфехерваром.
Но у иронии есть оборотная сторона — она должна быть обоюдной.
Если сходятся мужчина и женщина, вооружённые иронией, то они должны либо одновременно разоружиться, либо изображать животное о двух спинах, не выпуская рукоятки своих ироний (извините).
Трагедия в том, что ирония как поддельный оргазм — попадёшься единожды, потом всё время будут подозревать.
Причём тут ирония и искренность так перемешаны, что хоть святых выноси. Кто её знает, по истинному порыву души она шепчет в постели про бегемота, или её тоже тошнит от старого фильма.
Но есть времена, когда начинается мода на иронию и острословие. И всегда, всегда с иронией и острословием перегибают палку. Продукта становится слишком много. В хорошем фильме "Мне двадцать лет" герой проникновенно говорит: "Надоело, когда острят. Когда сказать нечего — острят. Когда лень — тоже острят, вместо того, чтобы говорить — острят". То, что это 1964 год, значит мало.
И, чтобы два раза не вставать, замечу, что как раз последний год наблюдаю попытки острословия хтонической массы. Вот в поле зрения массы попадает событие, и она, эта масса, считает, что надо отреагировать — и самое простое, так это — сострить. Но остроумия не может быть много.
Самые образованные и милые люди редко умеют острить. И тогда они пользуются заёмными шутками, которые тоже неважного качества.
Утеряна мера серьёзности.
Но это ничего. Проблема в том, что у меня потерялся столяр и я не могу найти нового.
Извините, если кого обидел.
13 сентября 2012