Моруроа, любовь моя

30. ГУМАННЫЙ АКТ

Год 1968-й был памятным. Во-первых, исполнилось 20 лет с тех пор, как Пуванаа впервые выдвинул требование об автономии. Во-вторых, минуло 10 лет, как его схватили и лишили свободы. И наконец, уже пять долгих лет военные беспрепятственно хозяйничали на островах.

Под влиянием этих горьких воспоминаний лидеры полинезийских автономистов удвоили свои усилия для решения трех названных проблем. Как уже говорилось, в начале года они ездили в Париж, чтобы сдвинуть с места процесс деколонизации. Затем два месяца в Территориальной ассамблее принимали резолюции и составляли проекты постановлений, призванных положить конец ядерным взрывам. К сожалению, им не удалось добиться каких-либо результатов. Однако они не падали духом и в дальнейшем сосредоточились на достижении третьей цели — освобождении Пуванаа.

Обстановка выглядела вполне благоприятной после основательной реорганизации правительства, предпринятой де Голлем вслед за его внушительной победой на выборах летом 1968 года. Так, из состава кабинета вышли два наиболее ненавистных автономистам министра — Помпиду и Бийот. Премьер-министром стал профессиональный дипломат Кув де Мюрвилль[44], министром по делам заморских территорий — депутат Эншоспе[45], представлявший баскские провинции у испанской границы. Назначение последнего на этот пост вызывало серьезные сомнения: он не бывал ни в одной из колоний Франции и прежде занимался оптовой торговлей шерстью, что вряд ли могло ему пригодиться в новых заморских сферах деятельности, поскольку там никто не разводил овец и не торговал шерстью.

Все же тот факт, что Эншоспе избрал для своей первой инспекционной поездки Французскую Полинезию, произвел хорошее впечатление. В Папеэте, куда он прибыл в сентябре 1968 года, сразу заметили, что у него добродушное круглое лицо и веселый, общительный нрав; эти черты выгодно отличали его от чопорного и нелюдимого генерала Бийота. Эншоспе нисколько не возражал против встреч с автономистскими лидерами, которых так чурались его предшественники. Напротив, новый министр сам пригласил их на беседу и прямо сказал: «В апреле у вас перед носом захлопнули дверь в Париже. Я приехал сюда чтобы отворить ее». С подкупающей откровенностью он добавил, что никто лучше баска не может понять стремление к независимости, что в душе он сам автономист. Возвратившись в Париж, министр подтвердил на пресс-конференции свою готовность вести переговоры с полинезийскими деятелями.

Такой поворот многим показался неправдоподобным. И неспроста. Фрэнсис Сэнфорд первым проверил искренность Эншоспе. Случай представился 4 ноября, когда в Национальном собрании обсуждались бюджеты заморских территорий на 1969 год. Отлично понимая, что бюджетный проект голлистской финансовой комиссии, как обычно, будет утвержден голлистским большинством без изменений, что бы он ни предлагал, Сэнфорд использовал семь минут, отведенные ему для выступления, в защиту Пуванаа, за автономию и против ядерных испытаний.

О Пуванаа он сказал, в частности:

«Я считаю недостойным для такой великой демократической страны, как Франция, обрекать на пятнадцатилетнее изгнание 72-летнего, наполовину парализованного узника, уже проведшего восемь лет в Бометт, Френе и других тюрьмах».

С не меньшей горечью критиковал он реакционную колониальную политику правительства:

«Как во Французской Полинезии, так и в Новой Каледонии представители партий большинства энергично требуют самоуправления для этих территорий. Я убежден, что правительство обязано незамедлительно начать переговоры с названными территориями».

Наконец, по поводу ядерных испытаний Сэнфорд выдвинул вполне оправданное требование, подкрепленное положениями французской конституции:

«Эти испытания навязаны нам военными, из-за них мы пребываем в постоянной тревоге, опасаясь, что еще больше возрастет число заболеваний лейкемией и раком. Кстати, я лично столкнулся с этой проблемой. Почему власти не устроили референдум? Почему, не считаясь с нашим мнением, обрекли нас на участь подопытных кроликов, приносимых в жертву на алтарь ударных ядерных сил?»

Говоря об опыте, Сэнфорд имел в виду недавнюю трагическую смерть от лейкемии своего четырнадцатилетнего сына.

Новый министр не стал уклоняться от ответа на выступление Сэнфорда. И сообщил, что при недавнем посещении Французской Полинезии сам убедился, «как тепло жители Туамоту относятся к подразделениям ядерных сил, которые часто оказывают им неоценимые услуги». «Вот почему, — продолжил он, — меня удивляет негативная реакция Территориальной ассамблеи. Однако переговоры, которые я намерен начать в январе 1969 года, несомненно помогут развеять все недоразумения».

По поводу Пуванаа Эншоспе высказался еще более оптимистически: «Я лично занимался его делом, когда находился в Папеэте. Хотя для решения этого вопроса необходима прежде всего общая разрядка, правительство продолжает изучать эту проблему в позитивном духе».

Сэнфорд подозревал, что автор этой новой, более гибкой политики — «серый кардинал» Елисейского дворца Жак Фоккар. А потому на другой день после парламентской дискуссии он воспользовался излюбленным приемом самого Фоккара и написал ему резкое письмо — смесь блефа и угроз, предупреждая, что дни Пуванаа сочтены и что весть о трагической кончине их метуа в изгнании вызовет бурную реакцию у полинезийцев. Предупреждение сопровождалось ультиматумом: Пуванаа должен быть возвращен живым на остров Таити до 1 декабря 1968 года.

Этот прием подействовал. Через четыре дня агентство Франс Пресс передало следующее сообщение:

«По случаю 50-летия дня перемирия 11 ноября 1918 года генерал де Голль подписал указ о помиловании господина Пуванаа а Оопа и отмене его ссылки. Этот гуманный акт связан с тем, что речь идет о ветеране первой мировой войны».

Во Франции это звучало прекрасно, если бы только нашелся человек, который заинтересовался такой ерундой и прочитал бы короткую заметку. Но на Таити никто из полинезийских деятелей не расценивал продиктованную политическими обстоятельствами, вынужденную и запоздалую уступку как «гуманный акт». Они ограничились замечанием, что «настоящий акт является долгожданным первым шагом к нормализации отношений между нашей территорией и Францией».

Сэнфорд в своем последнем демарше напирал на то, что дни Пуванаа сочтены. Нет никакого сомнения, что именно поэтому правительство в Париже в конце концов согласилось отпустить Пуванаа домой на Таити, чтобы он мог проститься со своей родиной и народом. Первое впечатление, оставшееся у тысяч встречавших полинезийцев, когда Пуванаа рейсовым самолетом 30 ноября прибыл на Таити, подтверждало медицинские бюллетени. С большим трудом Пуванаа спускался по трапу, опираясь на Сэнфорда и Теарики. На пути от аэродрома до Папеэте он лишь изредка с трудом поднимал руку, благодаря за цветы, которыми принарядившиеся полинезийцы забрасывали открытую машину. В мэрии Папеэте он все время, пока продолжался приветственный церемониал с речами, музыкой и песнями, просидел в кресле, почти не двигаясь.

Особенно ясно стало, насколько Пуванаа стар и измучен, когда он под конец сам взял слово. Вместо того чтобы, как бывало, держать длинную пламенную речь, он произнес слабым голосом всего несколько слов. Поблагодарил всевышнего за то, что ему довелось вернуться на родину. Сказал, как это важно, чтобы все сотрудничали во имя общего блага. В заключение объявил, что он неповинен во всех тех преступлениях, которые ему приписали, и потребовал полной реабилитации.

Нехитрое жилище Пуванаа находилось всего в двух кварталах от мэрии. После приветственной церемонии большинству приверженцев проводили его до дома и порадовались вместе с ним, когда Пуванаа вошел в дверь, которая в последний раз перед тем закрылась за ним 11 октября 1958 года, подведя черту под важнейшим периодом его жизни. Ничто не изменилось с той поры. Вся обстановка состояла из нескольких стульев, столов, циновок и подушек; на окнах висели яркие ситцевые занавески. На столе в гостиной лежала семейная Библия на таитянском языке. В углу стояло единственное удобное кресло, и Пуванаа тяжело опустился в него. Он не просто устал, похоже было, что он достиг своего жизненного предела.