Моруроа, любовь моя

1. СЛОВНО ВОЛНЫ ЦУНАМИ

Французская Полинезия.

Юго-восточная часть архипелага Туамоту — запретная зона. Зона, опасная для судоходства, имеет радиус 120 морских миль с центром на Моруроа; эта зона продлевается на восток еще на 80 миль (сплошная линия). Зона, опасная для самолетов, имеет радиус 200 морских миль с центром на Моруроа; она продлевается на восток еще на 500 миль (пунктирная линия). Почти все острова в этих зонах обитаемы.

Из всех стихийных бедствий самое страшное для нас, жителей Океании, то, которое японцы называют вошедшим и в другие языки словом «цунами». Это морские волны сейсмического происхождения, вызванные подводными землетрясениями или вулканическими извержениями на дне моря, нередко где-нибудь в другой части Тихого океана. Волны многометровой высоты перемещаются со скоростью самолета, сохраняя и за тысячи миль от мест возникновения такую силу, что захлестывают все острова на своем пути. В отличие от урагана, которому предшествуют низкое давление, штиль, а затем шквалы, цунами ничем не обнаруживает себя заранее. Мужчины и женщины, поглощенные повседневными делами, дряхлые старики и старухи, углубившиеся в беседу в тени панданусов, ребятишки, резвящиеся в естественном бассейне лагуны, — все они вдруг исчезают в неодолимом и всесокрушающем водяном каскаде.

Стремительная и всеобъемлющая военная оккупация, которой подверглась в последнем десятилетии Французская Полинезия в результате единоличного решения генерала де Голля направить 10 тысяч технических специалистов, солдат и легионеров, а также половину военно-морских сил Франции для проведения ядерных взрывов на наших мирных солнечных островах, создала человеческую трагедию, вполне сравнимую с опустошениями, которые вызывает цунами. К тому же эта оккупация произошла в тот момент, когда островитяне только начали приходить в себя после не менее жестокого удара, обрушившегося на их культуру в конце XVIII и начале XIX века в результате первых волн европейского нашествия.

Полинезийские народы были способны противостоять иноземному вторжению в меньшей степени, чем какой-либо иной народ. Полная беззащитность этих людей обусловливалась даже не столько тем, что европейским мушкетам и пушкам они могли противопоставить лишь пращу да деревянное копье, сколько присущим им простосердечием и дружелюбием. Обитающие дальше на запад меланезийские народы были не лучше вооружены, но, как правило, держались так враждебно и неприязненно, что капитаны европейских судов предпочитали не связываться с ними. А у полинезийцев исстари были в чести такие качества, как щедрость и радушие. Особенно прочна была эта традиция на Таити, в чем с великой радостью убедился открывший его в 1767 году англичанин Уоллис. А потому все последующие английские, французские и испанские мореплаватели бросали якорь у Таити и всякий раз находили на нем изобилие всего, в чем так остро нуждались после многомесячного плавания: питьевой воды, свиней, овощей — и женщин. Особенно высоко ценили они пренебрежение таитянок одеждой и нормами европейской морали, и вскоре Таити приобрел славу настоящего земного рая. Еще одна веская причина, почему капитаны дальнего плавания предпочитали этот восхитительный край, — наличие хороших гаваней, чем редко могли похвастать другие острова в обширной океанской области, известной в наши дни под названием Французской Полинезии.

После последнего визита капитана Кука на Таити в 1777 году и до середины XIX века сюда заходили преимущественно американские и английские китобои. Обычно эти суда не один год плавали в Тихом океане, чтобы набрать полный груз китового жира. И было просто необходимо время от времени пускать измотанную нелегкой работой, уставшую от моря и ослабленную цингой команду на «подножный корм». В награду за свое радушие таитяне получали главным образом болезни, спиртные напитки и огнестрельное оружие. Живя более тысячи лет в полном уединении посреди самого большого океана в мире, они были избавлены от множества наших недугов, а потому не обладали ни иммунитетом, ни лекарствами, ни познаниями для борьбы с заболеваниями. В итоге даже такие сравнительно легкие в европейском представлении болезни, как коклюш, корь, грипп и ветряная оспа, неоднократно выливались здесь в страшные эпидемии, уносившие тысячи человеческих жизней. Не менее смертоносными были еще две импортированные болезни — сифилис и туберкулез.

Одновременно таитяне впервые познакомились со спиртными напитками и огнестрельным оружием; к сожалению, они считали эти блага желанным возмещением за причиненные им страдания. С помощью остававшихся на берегу моряков они быстро научились пользоваться мушкетами и самостоятельно изготовлять водку и пиво. Кстати, в числе их наиболее популярных наставников были шведы Андерс Линд и Петер Хегерстен. Оба находились в услужении у Помарэ — одного из многочисленных местных корольков, малопривлекательного человека с наполеоновскими замашками, и помогли ему стать властелином всего острова. Одно лишь слегка омрачало радость Помарэ после того, какой победоносно завершил последний поход: очень уж мало подданных ему досталось. Каких-нибудь 15 тысяч из 150 тысяч живших на Таити ко времени его открытия тридцать лет назад.

В числе погибших были почти все вожди и жрецы — хранители культурных традиций. Другими словами, уцелевшие остались без руководителей, когда они в них более всего нуждались. Как раз в эту критическую пору, а именно в 1797 году, прибыла готовая заполнить вакуум группа европейцев совсем иного рода. Речь идет о восемнадцати английских миссионерах, многие из которых захватили с собой жен и детей. Эти проповедники были фанатически преданы своей вере, и за каких-нибудь двадцать лет все обитатели Таити, Муреа, Подветренных островов, Тубуаи, а также островов Туамоту были обращены в христианскую веру и одеты. Ибо миссионеры пребывали в своеобразном, а впрочем достаточно распространенном, убеждении, что полинезийцам, чтобы быть добрыми христианами, мало признавать истинную веру; они обязаны сверх того одеваться, есть и во всех прочих отношениях жить на английский мелкобуржуазный лад. Понятно, что заставить новообращенных в быту следовать возвышенным принципам Евангелия было трудновато. Прежде всего потому, что полинезийцы, как это ни прискорбно, полагали, что главное — регулярно посещать церковь и бормотать положенные молитвы, а как они ведут себя вне церкви, большой роли не играет. И вправе ли мы, европейцы, корить их за это, если после двух тысячелетий проповедования остаемся еще худшими христианами, чем они?

В двадцатых и тридцатых годах прошлого столетия английские миссионеры не раз призывали свое правительство аннексировать Таити и прочие острова Восточной Полинезии. Ответ каждый раз был отрицательным. Вступать во владение какими-то рифами и вулканическими вершинами считалось невыгодной сделкой. Куда больше прибыли сулили капиталовложения в Индии, на Дальнем Востоке, в Африке. Французское правительство вполне разделяло мнение, что эти острова не представляют ровным счетом никакой экономической ценности. Правда, некоторые из них могли служить другим целям. Англичане сочли Австралию подходящей «свалкой» для своих преступников. В конце 30-х годов прошлого столетия Франция решила последовать примеру Англии. Адмирал Дю Пти-Туар, хорошо знавший Океанию, горячо рекомендовал для этой цели уединенные Маркизские острова, где не было европейцев, которые могли бы возроптать, и многосведущему адмиралу поручили аннексировать десять гористых островков на другом конце земного шара. В мае 1842 года он выполнил это задание, не встретив никаких препятствий, поскольку суть пышных церемоний с поднятием флага осталась совершенно непонятной для жителей Маркизов. Заодно адмирал аннексировал и Таити.

Когда французский премьер-министр Гизо спустя полгода узнал о самовольном поступке адмирала, он, естественно, пришел в негодование. Однако вся французская пресса дружно превозносила отважный и подлинно патриотический подвиг Дю Пти-Туара, который, как говорилось в одной из передовиц, «в последнюю минуту вырвал очаровательный, но беззащитный Таити из когтей коварного британского льва, только и знающего, что браконьерствовать в чужих владениях». Разумеется, это привело к тому, что англичане подняли свой голос в защиту таитян, а вернее, своих миссионеров. Тем более что последним теперь угрожали французские католические миссионеры, каковые под охраной французского флота поспешили утвердиться на Маркизах и на островах Гамбье. Пришлось Гизо под давлением общественности с великой неохотой не только наградить адмирала Дю Пти-Туара, но и отправить армию чиновников в новые заморские владения.

Когда таитяне с некоторым опозданием сообразили, что французы намерены остаться, они взялись за оружие. Оружие… Остроги и длинные ножи, да несколько старинных мушкетов — вот и все, чем они располагали. Л потому островитяне мудро прибегли к классической партизанской тактике: скрывались в горах в сердце острова и по ночам совершали набеги на французские гарнизоны. Лишь после трех лет «прочесывания» французским отрядам удалось подавить последний очаг сопротивления. Внучка Помарэ без энтузиазма согласилась и дальше править своим государством, которое на бумаге величалось протекторатом, а на деле с той самой поры управляется французским губернатором.

Вот так и получилось, что Таити, без какого-либо предварительного умысла и без веских оснований, стал в 1842 году французским владением. Часто сменявшие друг друга незадачливые губернаторы быстро убедились, что остров и впрямь, как об этом твердил Гизо, не представлял собой никакой ценности. В отличие от практически всех колоний в Африке, Азии и Америке здесь не было ни золота, ни серебра, ни иных благородных металлов, ни драгоценных камней. Слов нет, благодаря вечно парниковому климату (круглый год около 30 градусов) и обилию дождей все семена и саженцы отменно приживались на таитянской почве, да только почвы было очень мало. Во-первых, сам остров невелик — всего 1000 квадратных километров, а во-вторых, девять десятых этой площади занимают разрушенные эрозией, труднодоступные вулканические вершины, две из которых достигают в высоту более 2 тысяч метров. Так что на прибыльные плантации сахарного тростника, хлопчатника или бобов какао, как в других тропических колониях, здесь рассчитывать не приходилось. Тем более что таитяне не горели желанием променять свое свободное существование на мрачный труд подневольных тружеников.

Таким образом, у французов, задумавших поселиться в колониях, были самые веские причины обходить Таити. Единственными, кто совершал далекое путешествие на этот остров вокруг мыса Горн или мыса Доброй Надежды, были незадачливые рекруты, коим предстояло служить в гарнизоне Папеэте или на борту военного корабля в базирующейся там же эскадре. Срок службы составлял тогда три года, и многие солдаты и матросы обзаводились возлюбленными-таитянками, женились на них и даже оставались на острове, если жены настаивали. Как правило, они жили за счет таитянской родни, но некоторые открывали трактир или бакалейную лавку. Их подраставшие дети обычно вступали в брак с местными, так что каждое новое поколение по языку и быту становилось все более полинезийским. Примеру французов следовали многие отставшие от своих кораблей моряки, преимущественно американцы и скандинавы. Таким образом, на Таити происходила своего рода колонизация изнутри. Аналогичный процесс, хотя и в неизмеримо меньшем масштабе, наблюдался на соседних островах, куда постепенно распространялось французское владычество.

Вследствие всех этих смешений рас мы видим теперь на островах людей со всевозможными оттенками кожи, представляющих к тому же и самые разные грани двух культур. Так, на одном «полюсе» можно встретить какого-нибудь Дюпона, Смита или Андерссона, который говорит только по-полинезийски и живет на полинезийский лад, хотя внешность у него может быть вовсе не полинезийская. А на другом расовом и культурном полюсе вы увидите чистокровного на первый взгляд островитянина по имени Тетуа или Терии, который говорит только по-французски и ведет чисто европейский образ жизни. Лица, ухитрившиеся сочетать черты полинезийской и французской культур, называют себя, ничуть не стыдясь этого слова, метисами (по-французски — «деми»), изрядно озадачивая тем всех приезжих, поскольку критерием для такого наименования служат не расовые, а культурные признаки. Метисы часто занимают должности учителей, мелких чиновников и полицейских — другими словами, работают там, где принадлежность к двум культурам помогает им осуществлять столь важный контакт между французской и полинезийской этническими группами.

Гораздо легче выделить и обозначить две оставшиеся группы, которые сложились в основном уже в нашем столетии: предпринимателей французского происхождения и китайцев. Поскольку Французская Полинезия производила очень мало экспортных товаров, притом в крайне скромных количествах (в хороший год от силы 25 тысяч тонн копры, 200 тонн ванили и 500 тонн перламутра), неудивительно, что число французов, селившихся на Гаити с целью заняться экспортом, росло очень медленно. Почти все они начинали в качестве скупщиков какой-нибудь парижской колониальной компании и открывали собственное дело только после основательного изучения капризов местного рынка. Даже если прибавить сюда предпринимателей, которые делали упор на импорт немногочисленных пользующихся спросом в колониях промышленных и продовольственных товаров, эта категория в разгар колониальной эпохи (1939 год) составляла не более 400 человек.

За то же время во Французской Полинезии обосновалось примерно в десять раз больше китайцев. В основном лавочники, ремесленники, уличные торговцы, трактирщики, крестьяне и кули, которые бежали от голода и гражданских войн в Китае в 10-х и 20-х годах вашего столетия. Поле деятельности для них на островах было свободно, и они открывали лавочки, мастерские, ресторанчики, разводили овощи. Наиболее ловкие и напористые сумели даже поколебать французскую монополию и утвердиться в оптовой торговле.

Одновременно Париж, разумеется, продолжал регулярно посылать чиновников на трехгодичную службу. Вплоть до второй мировой войны эти чиновники из всех обитателей колонии вели самый приятный образ жизни. Во-первых, они получали отличное жалованье (и оно повышалось по мере удаления от отечества); во-вторых, у них было очень мало дел — но все же достаточно, чтобы привязать их к удобным конторам и уютным жилищам в Папеэте. Разве что губернатор со своими ближайшими сотрудниками раз в год посещал на военном корабле ближайшие острова, где произносил патриотические речи на прекрасном и мелодичном, тем не менее мало понятном для островитян французском языке, за что те вознаграждали его песнями, танцами и роскошным угощением. Остальное время губернатор, как и прочие чиновники, проводил в Папеэте, составляя блестящие доклады (которые в Париже никто не читал), посещая званые обеды, воздавая должное абсенту и играя в домино. А также обсуждая повышения по службе, ставки заработной платы и французскую политику. Личный контакт чиновников с полинезийским населением сводился к общению с молодыми и миловидными, но далеко не невинными девушками.

Казалось бы, служащих администрации должны связывать прочные нити с соотечественниками — французскими предпринимателями, постоянно проживающими на Таити и, как правило, женатыми на француженках.

На самом деле эти две группы вовсе не соприкасались и открыто не выносили друг друга. Причину понять нетрудно. Деловые люди не только думали, но и сердито говорили вслух, что бюрократы из правительственных канцелярий издают слишком много дурацких указов и постановлений. В свою очередь, чиновники не менее рьяно твердили, что все граждане обязаны соблюдать французский правопорядок. Китайские дельцы, конечно, полностью разделяли мнение своих французских коллег, однако предпочитали тактично обходить мешающие им постановления с помощью умело подобранных подарков власть имущим.

Разрыв между теорией и практикой наблюдался также в области народного представительства. В 20-х и 30-х годах XX века закон в подлинно демократическом духе предписывал колонии избирать представителя для защиты своих интересов в парламенте Парижа. Однако сей благородный принцип применялся так, что большинству населения, то есть полинезийцам, было мало радости от парламентской системы. Ибо выбирать они могли только между парижскими юристами, которые никогда не посещали Французскую Полинезию и если даже делали для нее что-то, то исключительно в плане защиты интересов предпринимателей-французов. Вы спросите: почему же полинезийцы не выдвигали своих кандидатов? Ответ: они были совершенно убеждены, что справляться со столь ответственными обязанностями может только человек, говорящий по-французски и получивший юридическое образование. Более того, полинезийцы почитали себя столь же не подготовленными для участия в местном Консультативном совете, вследствие чего он девяносто лет состоял из французских чиновников и предпринимателей, назначаемых губернатором. Впрочем, потеря для полинезийца была невелика, ибо десять членов совета могли, как явствует из названия, только «консультировать» губернатора, и, если тому консультация оказывалась не по вкусу, он назначал более покладистых советчиков.

Однако важнее всего то, что утвердившаяся система, при которой практически все французы и китайцы были сосредоточены в Папеэте, была только на пользу полинезийцам, населявшим прочие части Таити и остальные четыре архипелага, входящие в колонию. Даже если какое-нибудь из юридически совершенных постановлений, кои чиновники повседневно стряпали в своих канцеляриях, случайно доходило до далеких селений и островов, никакой беды от этого не было, потому что даже те, кто немного читал по-французски, все равно не могли в них разобраться. В итоге управление по-прежнему зиждилось на исконном обычном праве. Единственное существенное изменение заключалось в том, что во главе общин, как правило, теперь стояли не вожди из старых династий, а священники — полинезийцы в пределах доминировавших на Таити протестантских приходов и французы в католических приходах, которые все еще сохраняли ведущие позиции на Маркизах, островах Гамбье и в восточной части архипелага Туамоту. Что до новых вождей, избираемых народом, то они фактически были всего лишь мальчиками на побегушках у священников.

Отсутствие в селениях чужеземного контроля и местное натуральное хозяйство обеспечивали полинезийцам также экономическую независимость. Земля по-прежнему оставалась в общинном владении, и всякие поползновения делить или продавать ее решительно отвергались. В итоге каждая семья располагала достаточным количеством земли, чтобы полностью обеспечить себя плодами хлебного дерева, бататами, ямсом и таро. Свиней и кур держали на подножном корму. Море кишело рыбой, ловить которую отлично умели все мужчины и мальчики. Волее честолюбивые индивиды, стремившиеся повысить свой жизненный уровень, могли собирать кокосовые орехи для получения копры, выращивать ваниль или нырять за жемчужницами. Вырученные деньги шли почти целиком на покупку совершенно ненужных предметов. Как мало зависели полинезийцы от мировой конъюнктуры, лучше всего видно из того, что мировой экономический кризис 30-х годов, обернувшийся тяжелой трагедией для многих семейств в Европе и Америке, для островитян оказался благом. За те три-четыре года, когда у них не было денег на консервы, муку, рис, спиртные напитки и табак и приходилось довольствоваться нехитрой пищей предков, общее состояние здоровья полинезийцев заметно улучшалось…

Своеобразная колониальная система Французской Полинезии, главным достоинством которой было ее полное бездействие, просуществовала вплоть до 1940 года, когда до островов Океании докатились первые волны, вызванные военными действиями в Европе, и четко разграниченные группы населения, названные выше, наконец пришли в более тесное соприкосновение.