Моруроа, любовь моя

2. ВОЛНЫ ИЗ ЕВРОПЫ

Падение Франции летом 1940 года вызвало неожиданный конфликт, не имевший прецедентов. Чиновники колониальной администрации видели в Петэне нового законного руководителя французского государства и лояльно подчинялись всем указаниям из Виши. В Австралии, Новой Зеландии и — в известной мере — в США де Голль был героем, а Петэн — злодеем в только что начавшейся великой военной драме. Именно в эти страны преимущественно экспортировали копру, ваниль и перламутр из Французской Полинезии, и оттуда колония получала практически все импортируемые промышленные и продовольственные товары. А потому французские и китайские предприниматели в Папеэте, в чьих руках была сосредоточена вся внутренняя и внешняя торговля, с трогательным единодушием пришли к выводу, что подлинный представитель Франции — де Голль и что колония должна быть заодно со «Свободной Францией» и ее могущественными союзниками.

Полинезийцы, естественно, никогда не слышали ни о Петэнах, ни о де Голлях. Исключение составлял десяток таитян, которые сражались добровольцами в рядах французской армии в годы первой мировой войны и считали Петэна великим героем. Однако, услышав, что только де Голль может спасти их от страшной участи — лишиться консервов, хлеба, спиртных напитков, табака и одежды, они сразу стали рьяными голлистами. Наскоро организованный комитет, куда вошли семнадцать французских предпринимателей и полинезийский ветеран Пуванаа а Оопа[16], получивший наибольшее число наград в первой мировой войне, попытался убедить губернатора отречься от верности Петэну. Губернатор ответил решительным отказом. Тогда члены комитета самочинно устроили референдум на Таити и на соседнем острове Муреа. На этих двух островах жило около 30 тысяч человек— лишь половина населения колонии, однако расстояние до других островов было так велико, а средства сообщения так плохи, что на опрос всех избирателей ушел бы не один месяц. Да и какой смысл в опросе, говорили члены комитета, коль скоро обитатели далеких островов Гамбье, Тубуаи, Туамоту и Маркизского архипелага не располагают радиоприемниками, а потому не в состоянии верно оценить ситуацию.

Поскольку дело не терпело отлагательств, комитет не успел даже отпечатать бюллетени для избранных избирателей на Таити и Муреа. С конвертами в те критические времена также было плохо. И мозговой трест комитета довольствовался тем, что роздал всем старейшинам обыкновенные тетради с поделенными на две колонки страницами. Через несколько дней, а именно 2 сентября 1940 года, все мужчины, женщины и даже часть детей аккуратно написали свои имена в указанной старейшиной колонке. Итоги этого доморощенного референдума были таковы: 5564 голоса за де Голля и 18 за Нетэна! Китайцев к голосованию не привлекали, чему они были только рады, поскольку никто еще толком не знал, чем кончится война. Перед лицом столь убедительной победы местных голлистов, собравших в процентном отношении больше голосов, чем когда-либо собирал у себя враг демократии номер один — Гитлер, губернатор неохотно передал им бразды правления. Зато ему и прочим чиновникам колониальной администрации было дозволено без помех возвратиться в петэновскую Францию через США. Хуже пришлось 18 французам, которые храбро вписали свои имена не в ту колонку. Их сослали на опаленный солнцем коралловый островок площадью около двух гектаров у входа в гавань Папеэте, до той поры служивший карантинным пунктом.

Патриотические чувства принимали и более благородные формы. Сотни простых полинезийских рыбаков, земледельцев и сельскохозяйственных рабочих устремились в Папеэте и засыпали начальника французского гарнизона просьбами, чтобы он отправил их в Европу — помогать де Голлю освобождать «отечество», которого они в жизни не видели. Вскоре на военную службу поступило столько новобранцев, что не осталось больше ни мундиров, ни винтовок, и французским поселенцам не надо было мучиться угрызениями совести за свою нерасторопность в этом деле. Коли на то пошло, подчеркивали они, их присутствие на Таити куда важнее. Кто будет управлять колонией, произносить патриотические речи и заниматься торговлей, если они тоже уедут? В доказательство своего патриотизма и своей активности они создали временное правительство и милицию, каковая, не тратя времени на всякие формальности, принялась сажать в кутузку всех подозрительных. Даже члены временного правительства не избежали этой участи. Единственным утешением для них было то, что инициаторы путча вскоре сами оказались за решеткой. В итоге почти все французские поселенцы побывали и в правительственном дворце, и в городской тюрьме, оставаясь в то же время горячими приверженцами де Голля. Ибо главным в борьбе за власть было выяснить, кто же лучший голлист.

Когда у де Голля через несколько лет дошли руки до столь маловажного дела, как склоки поселенцев на Таити, он незамедлительно положил им конец, назначив губернатором корсиканца Орселли — прошедшего огонь и воду полковника ВВС. Будучи хитроумным тактиком, новый губернатор нагрузил милицию и солдат таким количеством парадов и маневров, что у них не осталось ни времени, ни сил для других занятий. Решение экономических проблем он предоставил французским и китайским предпринимателям. Только один человек был недоволен новым порядком, а именно полинезийский ветеран первой мировой войны Пуванаа а Оопа, имевший в Папеэте небольшую столярную мастерскую. Перед всеми, кто готов был его слушать — а таких становилось все больше, — он резко критиковал неспособность (или нежелание) губернатора пресечь кипучую деятельность черного рынка. Еще ни один коренной житель не позволял себе такой дерзости. Поселенцы приписывали это тому, что Пуванаа не настоящий полинезиец, поскольку отцом его был отставший от своего корабля датский матрос. Голубоглазый Пуванаа а Оопа и впрямь выглядел лишь наполовину таитянином, но мать вырастила его на своем родном острове Хуахине, так что сердцем, душой и помыслами он был стопроцентный полинезиец.

Полковник Орселли решил в назидание другим заточить Пуванаа в смахивающую на средневековый каземат тюрьму, не сомневаясь, что тем самым быстро заставит его образумиться. (Под каким предлогом состоялся преет, по сей день неизвестно.) Однако, выйдя на свободу, Пуванаа повел себя еще более строптиво, а потому его поместили в еще более страшный застенок — сумасшедший дом. Когда и это не помогло, его отправили на родной остров, Хуахине, расположенный приблизительно в ста морских милях к северо-западу от Таити, в сопровождении французского жандарма, коему предписали не спускать с него глаз. Тем не менее Пуванаа а Оопа вскоре перебрался на лодке на другой остров, где не было никаких жандармов, а оттуда приплыл на шхуне обратно в Папеэте. К этому времени война уже подходила к концу, и полковника Орселли сменил на посту губернатора гражданский чиновник, который считал верхом глупости стремиться к тому, чтобы любой ценой сделать Пуванаа мучеником и народным героем.