Силуэты пушкинской эпохи

А. А. Дельвиг (1798–1831)

«И настанет день, когда умрет последний человек, помнящий меня. Быть может, случайный рассказ обо мне, простой анекдот, где я фигурирую, перейдет от него к сыну или к внуку, — так что будет еще некоторое время мелькать мое имя, мой призрак. А потом конец.

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире, это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя, на других, — не делать никаких выводов, — просто глазеть. Клянусь, что это счастье» (Вл. Набоков «Соглядатай»).

Я взял эти слова Набокова в качестве эпиграфа. В них, так сказать, и взгляд и метод. Наша память изменчива, произвольна, как наши желания. Почему вспоминается тот или иной человек, — иногда просто потому, что захотелось прочесть стихотворение…

И не следует думать, что забываются те, кто не вошел в энциклопедии и хрестоматии. Сплошь и рядом именно хрестоматийное оказывается неизведанным, незнакомым, неузнанным.

А. А Дельвиг

1827 год

Художник К. Шлезигер

Барон, немец по происхождению, не знавший немецкого языка, русский поэт А. А. Дельвиг известен как ближайший друг Пушкина. Что ж, друг Пушкина и лицеист первого выпуска — тоже титул. Поэта же Дельвига, в лучшем случае, знают как автора романсов, и в первую очередь, конечно, «Соловья» — «Соловей мой, соловей, голосистый соловей». Сам Пушкин восхищался идиллиями Дельвига, и сегодня это кажется анахронизмом, а вот другое, горькое замечание Александра Сергеевича отнюдь не потеряло своей актуальности: «…такова участь Дельвига: он не был оценен при раннем появлении на кратком своем поприще; он еще не оценен и теперь, когда покоится в своей безвременной могиле!»

Современники ценили в нем необыкновенное богатство воображения, но флегматичность Дельвига, чья лень и сонливость были притчей во языцех среди лицеистов (рассказывают, что однажды на спор он проспал 24 часа кряду), наложила отпечаток и на его поэтический дар.

Муза его лишена пыла и страсти, талант созерцателен, спокоен, пластичен (кстати, одна из его лучших идиллий и называется «Изобретение ваяния»). Наверное, поэтому так привлекали его античность и мерное течение гекзаметра. Можно с уверенностью сказать: так, как Дельвиг, не писал в XIX веке никто. Мир, творимый Дельвигом, причудлив и неожиданен, благодаря поэтическим неправильностям, своеобразной неуклюжести стиля. Непроизвольно возникающее желание исправить Дельвига уничтожает обаяние его стихов, а иногда искажает смысл. Например, в романсе, который и до сих пор довольно часто звучит, — «Когда душа просилась ты погибнуть иль любить» — современные исполнители поют: «Я горы, долы и леса и милый взгляд забыл», тогда как у Дельвига: «Я горько долы и леса…», то есть с горечью, с болью. Никто кроме Дельвига не способен был написать такие строки:

Созерцательность Дельвига сказывается здесь в полной мере: он и о своей душе говорит, как о постороннем, отдельном от него существе.

Изысканная неуклюжесть Дельвига особенно замечательна в его сонетах. Недаром Пушкин в своем знаменитом «Суровый Дант не презирал сонета» упоминает Дельвига среди других мастеров этого жанра: Петрарки, Шекспира, Камоэнса. Может быть, именно здесь в наибольшей степени проявилась поэтическая виртуозность Дельвига, как бы предворяющая блеск и величавость сонетов Вяч. Иванова.