Силуэты пушкинской эпохи

А. О. Смирнова-Россет (1809–1882)

«В то время расцветала в Петербурге одна девица, и все мы, более или менее, были военнопленными красавицы, кто более или менее уязвленный, но все были задеты и тронуты. Кто-то из нас прозвал смуглую, южную, черноокую красавицу Донна Соль — главной действующей личностью испанской драмы Гюго. Жуковский, который часто любит облекать поэтическую мысль выражением шуточным и удачно-пошлым, прозвал ее небесным дьяволенком… Несмотря на свое общественное положение, на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чувством. Она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое и все смешное. Изящное стихотворение Пушкина приводило ее в восторг. Переряженная и масленичная поэзия певца Курдюковой находила в ней сочувственный смех. Наша красавица умела понимать Рафаэля, но не отворачивалась от Теньера… Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому в противоположность какую-то южную ленивость, усталость… Она была смесь противоречий, но эти противоречия были как музыкальные разно-звучия, которые под рукой художника сливаются в какое-то странное и увлекательное созвучие. <…> Хоть не было в чулках ее ни малейшей синей петли, она могла прослыть у некоторых академиком в чепце. Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам», — такой выразительный портрет дал П. А. Вяземский одной из самых удивительных женщин XIX века Александре Осиповне Смирновой-Россет.

«Это перл всех русских женщин, каких из них мне случалось знать, прекрасных в душе», — писал о ней Н. В. Гоголь. Она в равной степени свободно чувствовала себя и в «тревоге пестрой и бесплодной большого света и двора», говоря пушкинскими словами, и в дружеском кругу знакомых писателей и поэтов, в который входили практически все известные литераторы XIX века.

Александра Осиповна была дочерью Иосифа Ивановича Россета и Надежды Ивановны Лорер. В ней смешались разнообразные национальные черты родителей: отец был итальянцем, а мать — по отцу немкой и грузинкой по матери (урожденной княжне Цициановой). В 1813 году Надежда Ивановна овдовела и вторично вышла замуж за полковника лейбгвардии конной артиллерии Арнольди. Его стараниями Александра Осиповна и была зачислена в Екатерининский институт пансионеркой на иждивение его императорского высочества Михаила Павловича.

К 1826 году, когда Россет кончила институт, она уже обратила на себя внимание императрицы Марии Федоровны, которая предложила своей младшей невестке великой княгине Елене Павловне взять Россет к своему двору. Елена Павловна наотрез отказалась, мотивируя отказ темным происхождением девушки. Этого Александра Осиповна не могла забыть Елене Павловне никогда, но в результате Россет попала в придворный штат императрицы-матери и осталась во дворце.

Двор императрицы с 1828 года находился в Павловске, где жили и Карамзины. Дом Карамзиных стал вторым домом для Александры Осиповны. Здесь она познакомилась с Жуковским, Вяземским, Хомяковым, Одоевским, здесь позднее встречалась с Лермонтовым. Современников поражали не только ее выразительная внешность, но и живой ум, огромная начитанность и разнообразие интересов. Ее увлекали античные авторы и классическая литература, история искусства, география, естествознание, археология. В конце 40-х годов она уже в зрелом возрасте начала изучать греческий язык. «Она выходила иногда в приемную комнату, где ожидали ее светские посетители, — вспоминал Вяземский, — после урока греческого языка, на котором хотела изучить восточное богослужение и святых отцов».

Неудивительно, что многие увлекались Александрой Осиповной. К ней сватался Жуковский — и получил отказ; сватались Кошелев, молодой дипломат Мальцев, и, наконец, в 1832 году Александра Осиповна вышла замуж за дипломата Н. М. Смирнова.

Брак этот не стал счастливым: слишком разными по духу были супруги, так что Александра Осиповна не избежала позднее романов и увлечений. Но, пожалуй, наиболее сильное влияние в следующий период жизни оказало на нее знакомство с Н. В. Гоголем. Он становится не только постоянным адресатом ее писем, но и доверенным лицом в личных делах, даже наставником и руководителем.

Впрочем, это влияние не было односторонним: «Она знала меня как человека, а не как писателя, — признавался Гоголь С. Т. Аксакову, — видела меня в те душевные состояния мои, в которые вы меня не видели. С ней мы были издавна как брат и сестра, и без нее Бог весть, был ли бы я в силах перенести многое трудное в моей жизни».

Смерть Гоголя стала тяжким ударом для Смирновой. «Никто не займет место Гоголя в моем сердце, — писала она после его смерти, — никогда не будет у меня такого верного, преданного друга». Действительно, новые знакомства — с Тургеневым и Толстым, в частности — были совершенно иного рода. «Обедал у Смирновой, — записывает в своем дневнике Толстой, — ничего не остается ни в уме ни в памяти».

Последние двадцать лет своей жизни Смирнова жила за границей, почти не бывая в России. Одинокая, больная, уставшая от жизни, эти годы она отдала воспоминаниям об ушедшем, своим мемуарам, ставшим замечательным памятником культурной жизни середины XIX века…