Силуэты пушкинской эпохи

В. К. Кюхельбекер (1797–1846)

«Семи-восьмилетним ребенком он углублялся в рощах Авинорма (имение отца его в Эстляндии), громко и восторженно импровизируя сложные рыцарские сказки и поэмы. Отец его, встревоженный экзальтацией ребенка, старался направлять деятельность ума его на более положительные предметы и часто прерывал самые восторженные порывы сына арифметическими задачами, но наклонности к поэзии не мог в нем уничтожить. Вильгельм Карлович в зрелом возрасте вполне проявил то, что обещало его детство: он всегда предпочитал изящную, так сказать, идеальную сторону жизни — материальной», — писал о Кюхельбекере Семевский.

Сын саксонского дворянина Карла-Генриха Кюхельбекера, Вильгельм Кюхельбекер вызывал в современниках симпатию, смешанную с сочувствием, даже жалостью (заботой и опекой уж во всяком случае), которые сквозят в характеристиках Вильгельма Карловича. Дон Кихотом называл его Грибоедов, и Кюхельбекер действительно походил на рыцаря печального образа, как, впрочем, и полностью соответствовал лицейскому прозвищу Кюхля. Маркевичу он виделся «благороднейшим, добрейшим, чистейшим существом».

В нем было много трогательно-нескладного, и в характере, сочетавшем в себе необыкновенную доброту и преданность с неожиданными вспышками гнева, и во внешности: в странной, долговязой, неловкой фигуре. Однако в почти епиходовском комизме случавшихся с ним историй (начиная с неудачной попытки утопиться в лицейском пруду, до скандального финала его лекций в Париже, когда распалившийся Кюхельбекер в порыве ораторского вдохновения опрокинул с кафедры лампу и чуть не устроил пожар) было и нечто трагическое, не позволяющее легко относиться ни к его личности, ни к его жизни.

Судьба зло шутила с Кюхельбекером, как будто целенаправленно нанося удары. В 1807 году в возрасте 10 лет он тяжело заболел. После болезни навсегда остались глухота на левое ухо, какие-то странные подергивания всего тела, нервические припадки и связанная с этим невероятная вспыльчивость. Собственно говоря, участие Кюхельбекера в событиях 14 декабря и поведение его на Сенатской площади — что впоследствии самому Вильгельму Карловичу представлялось кошмарным сном — также по большей своей части объясняются его болезненно-сложной душевной организацией. Одиночное заключение, каторга окончательна подорвали его здоровье. К последним годам жизни он практически ослеп. Несчастия, которые на него обрушивала судьба, касались даже мелочей. «Сегодня в ночь меня обокрали, — записывает Кюхельбекер в дневнике 16 апреля 1841 года, — отбили замок у амбара и унесли четыре серпа, полкожи сыромяти, 13 фунтов масла и потник».

Трагическая тяжесть ощущается и в громоздких сломах слога и ритма его стихотворений, и в поэтическом мире его лирики вообще, которую иначе как серьезной и не назовешь. Символично, что одно из первых стихотворений Кюхельбекера называется не по-юношески строго и весомо — «Бессмертие есть цель жизни человеческой». Образ Дон Кихота соединялся в нем с образом библейского Иова, детская непосредственность с пережитой философией страдания. «С неделю у меня чрезвычайно живые сны, — записывает Кюхельбекер в своем дневнике. — в предпрошедшую ночь я летал или, лучше сказать, шагал по воздуху, — этот сон с разными изменениями у меня бывает довольно часто, но сегодня я видел во сне ужасы, и так живо, что вообразить нельзя. Всего мне приятнее, когда мне снятся дети: я тогда чрезвычайно счастлив и с ними становлюсь сам дитятью».

Жизнь дарила Кюхельбекеру не слишком много радости, заставляя особенно остро чувствовать смысл, скрытый для очень многих людей. «Если бы страдания, — писал Кюхельбекер, — и не имели другой пользы, а только бы приучали охотнее умирать, — и то должно бы благодарить за них Создателя».