В черном списке

СВЕТ В ОРЛАНДО

На углу Велли-стрит мы встретились с Петером Косанге. Он разложил свои газеты в ряд вдоль стены дома. Мы поздоровались и купили газету. Он протянул ее с серьезным выражением лица, хотя обязан был обслуживать белых с улыбкой. Мы были рады, что он отличает нас от других.

— Мы хотели бы зайти к вам вечером. Ты будешь дома? — спросили мы.

— Нет, я приду попозже, — ответил он.

— Завтра утром мы уезжаем.

— Я знаю.

Пора было уезжать. Южноафриканские газеты уже начали писать о моих статьях и о том, как я злоупотребил гостеприимством в Родезии. И хотя министру иностранных дел Лоу понадобился целый месяц для того, чтобы решиться официально объявить меня персоной «нон грата», дни моего пребывания были сочтены. Рано или поздно критика получает по заслугам.

Мы шли от отеля по Коммишенер-стрит к станции такси. На улице у окна бара стояла миловидная африканская девушка. Из решетчатой двери неслись звуки музыкального автомата, и девушка барабанила пальцами по стеклу в такт музыке. Иногда она останавливалась и чертила на стекле нотные знаки. Но до нее никому не было дела. Немного погодя девушка взяла спою сумку и ушла, а отпечатки ее пальцев на стекле остались до первого дождя.

Мы взяли такси для белых и доехали до станции Орландо. Там пересели в такси для африканцев, предусмотрительно забившись в угол, чтобы не быть замеченными. Не стоило рисковать в последний вечер. Пока мы ехали, солнце начало садиться. Его лучи павлиньим хвостом раскинулись по небу. Но вот хвост стал медленно свертываться и свет померк.

Как обычно, мы вышли из такси, не доехав до места, дальше пошли пешком. Человеческие фигуры, закутанные в изодранные одеяла, сидели на корточках вокруг костров, похожие на колдунов и гадалок. Вдали, за голубоватыми дымками жертвенников, виднелись небоскребы Иоганнесбурга, подобные грозным великанам, сидящим на своих богатствах.

Возле небольшого кирпичного домика женщина развешивала свои юбки и простыни — обманчивая видимость довольства.

Кто-то играл на флейте, устроившись возле груды обломков старых автомобилей и пустых ведер. Вокруг него с упоением танцевали длинноногие девочки в юбках выше колен. Тут же стояли присмиревшие собаки.

Переступив порог зеленой двери и войдя в маленький домик в Орландо, мы почувствовали запах маисовых лепешек.

— Это не я пекла, — сказала Лиза и засмеялась своими лучистыми глазами. — А бабушка.

— Присаживайтесь и рассказывайте о Кейптауне, — попросил нас Вилли.

Мы стали рассказывать о наших встречах с крупными государственными деятелями страны. Вилли захлебывался от смеха.

— Я учредил бы премию мира и научных открытий в медицине и присудил ее тому, кто изобрел бы пищу, от которой белая кожа становилась черной.

— Или же наоборот, — сказала Лиза, отправляясь на кухню.

— Никаких альбиносов! Пусть цвет кожи будет национальным! Представьте себе, что скажет Чарльз Сварг: «Каким же ты стал ужасно черным, дорогой Хендрик! Ты никогда не был банту?» — «Дорогой Чарли, тебе нужно сменить парикмахера. Твои волосы растут такими странными пучками».

Вошла младшая дочь, Ребекка, улыбнулась нам, показав ямочки на щеках, и сразу умчалась. Десятилетний Роберт сидел, как обычно, в кухне, читал английские книги и дергал себя за короткие волосы. Наконец, он устал и присоединился к нам.

Вошла Анжела с мешочком ломаных вафель, которые она купила где-то по дешевке. Она умеет удивительно изящно одеваться: на ней была юбка колоколом и белая блузка, хорошо оттеняющая ее черные руки и ноги. Она была красивой девушкой и хорошо знала, что ею любуются.

— Это занимает так много времени, — сказала она матери. — Я имею в виду заочные курсы. Приходится заниматься только по ночам, ведь днем надо работать. Лучше уж мне стать ночной сиделкой. Или же выйти замуж за богатого. Или стать кинозвездой и уехать в Америку, как это сделала Мириам Махеба.

— Неважно, сколько это займет времени, лишь бы у тебя дело продвигалось. Тебе ведь нет еще и четырнадцати.

— Время очень много значит, — ответила Анжела.

«Свобода при жизни нашего поколения» — таково предвыборное требование Африканского национального конгресса, повторяемое уже в течение жизни ряда поколений. Однако каждый новый день не вносит никаких изменений в жизнь тех, у кого небелый цвет кожи.

Я смотрел на Вилли, на его выступающие вперед зубы, делающие его лицо таким добродушным. Но я так и не разгадал, как он относится к нам в душе. Пока он вынужден жить в мире «для европейцев», тесной дружбы между ним и белым человеком, даже иностранцем, быть не может. Но мы этого вопроса не обсуждали, и может быть, я ошибаюсь.

— Намерен ли ты продолжать свои экономические исследования? — спросил я.

— Это дает нам некоторые средства к существованию, но есть и кое что другое, чем можно было бы заняться, — ответил он уклончиво, как бы собираясь с мыслями о своих дальнейших намерениях.

То, что мы видели, когда Вилли водил нас по жилищам, совершенно отличалось от наших прежних представлений о жизни африканцев. Впечатления были настолько многообразными, что многое из увиденного мы сумели осмыслить лишь значительно позже. Я с нетерпением жду того дня, когда в локациях появится свой Горький, который рассказал бы, как здесь, на дне общества, зарождается новая культура, как молодая нация стремится занять свое место в истории.

Лиза Косанге поставила тарелки, и мы принялись за тяжелые маисовые лепешки, ноздреватые и пресные, сдобренные повидлом из гуайявы. Это было праздничное кушанье. В окно были видны бегонии, все еще цветущие в импровизированной вазе из половинки автопокрышки. Неподалеку виднелась большая электростанция, но провода от нее сюда не доходили. Освещать Орландо считалось излишним. Огонь керосиновой лампы отражался в глазах Анжелы. Услышав названия стран, в которых мы побывали, она стала совсем серьезной.

— Вы уже несколько раз приглашали нас к себе, — сказала Анна-Лена, — Мы же ни разу не могли пригласить вас к себе в гостиницу.

— Вы могли бы остаться жить здесь, — сказала Лиза, — хотя мы прекрасно понимаем, что это нереально. Говорят, в отелях так неуютно.

— В Родезии у нас был свой дом, — сказал я, — а в Южной Африке мы лучше всего чувствуем себя у вас.

— Да ведь это все не наше. Нас могут отсюда вышвырнуть в любое время, — сказал Вилли.

Я вспомнил одного врача африканца, который на вопрос о том, почему он купил дорогой автомобиль, а не дом, ответил: «Для африканца единственный надежный дом — это автомобиль».

Лиза побежала к соседке: мужа соседки посадили на месяц в тюрьму, а у нее в это время родился первый ребенок, которого она назвала Мосули, что на языке племени коса означает «осушающий слезы». Ее знакомые не раз помогали ей деньгами. И Лиза должна передать соседке немного собранных денег и рассказать, сколько дали Мария, Исаак, Макомба, Инокентий, Элизабет и другие.

Пока Лиза отсутствовала, пришел домой Петер.

— Ты слышал, — спросил его Вилли, — что Амосу Факела дали месяц тюрьмы?

— Вот как? — сказал Петер, пожимая плечами. Ему самому до совершеннолетия оставалось всего лишь восемнадцать месяцев, а Анжеле — неполные три года. Что с ними будет потом? Вилли и Лиза могли бы научить их, как достать квитанцию к паспорту и удостоверение. Однако никто не мог предугадать намерений властей, никто не мог гарантировать, что им удастся избежать резервации. Наилучшей защитой была хорошая работа — тогда их мог бы выручить хозяин, если бы их забрали в полицию.

Мы восхищались выдержкой Вилли. Но он сказал, что у других больше причин потерять выдержку. Неграмотные люди были опутаны невероятно сложной системой анкет и оттисков пальцев. Они беспомощно барахтались в сети, которая все больше опутывала их. Они зависели от всего на свете и никогда не знали, кто поможет, а кто пройдет мимо. И случалось, что они в отчаянии начинали бить посуду, неслись очертя голову по улице, грабили первого встречного. А чем еще можно было ответить на несправедливость?

Петеру надо было уходить куда-то, и Анжела шла с ним. Он подарил нам обточенный кусок пемзы в форме головы.

— Мы сможем оградить себя и без камней, — сказал Вилли иронически.

Вернулась Лиза и послала Роберта спать. Мы вслушивались в убаюкивающий мягкий говор с протяжным а-а-а, характерный для африканцев, говорящих по-английски. Мы старались запомнить все: сидящего у стола с учебником Роберта, желтоватые блики на потолке, падающие от света керосиновой лампы, печь на кухне, дверь в комнату, где спала Ребекка, циновку, которую всегда любезно пододвигали к ногам входящих, старинную репродукцию на стене, изображающую «птицу феникс, которая отрывает от солнца кусочки, чтобы сделать звезды».

Пора было расставаться со всем тем, что было частицей Южной Африки, в последний раз выйти на ветер, несущий золотистую пыль с желтых и белых терриконов. Мы не знали, увидим ли мы все это когда-нибудь снова. Было такое чувство, будто уходишь в изгнание, но ненадолго. В Южной Африке оставались люди, по которым мы всегда будем скучать. Но пока не было поздно, пока наши впечатления не превратились в противоречивые цифры и обобщения, нам хотелось еще и еще смотреть на это жилище, на женщину в кухне, ребенка на полу, мужчину со своей газетой — все это было совсем одинаковым и у белых, и у черных. Самым важным на свете нам казалось удержать в памяти выражение лиц, разговор и обстановку дома.

— Вы уверены, что ничего не забыли? — спрашивает Лиза. — Смотрите не опоздайте на самолет.

Через несколько часов мы будем над экватором, и Южная Африка останется позади. Но нам казалось, что мы едем всего лишь в соседнюю локацию.

— Мы еще увидимся, — сказал Вилли Косанге и сочувственно похлопал нас обоих по спине, будто мы отправлялись в ссылку.

— Однако не при нынешнем режиме, — сказал я, — пни не разрешат нам приехать снова.

— И все же мы скоро увидимся, — повторил Вилли.

Он засмеялся тем особенным гортанным смехом, каким могут смеяться только африканцы, и можно было подумать, что ему очень весело.

— Не выпьете ли чаю перед дорогой? — спросила Лиза.

Мы с благодарностью отказались. У нас не было времени. В следующий раз. И они отпустили нас, попросив не забывать о нашем обещании.

Да, мы будем помнить.

Этого забыть невозможно.