В черном списке

ТАК БЫЛО ВСЕГДА

Управляющего фермы — белого — мы встретили около скотного двора. Поздоровались с ним.

— Симон Джоджо сбежал три часа назад.

Корнелиус выругался и быстро взглянул на нас.

— Вот как? Погони не высылайте. Сообщите обычным порядком полиции, пусть она займется им.

— И часто это случается? — спросил я.

— Большинство приживается здесь. Вы, надеюсь, понимаете, что они не так привязаны к земле, как мы. У них больше свободы.

— И поэтому у вас не возникает желания убежать отсюда? — спросил я в шутку.

— Нет. Я не могу, — серьезно ответил он, будто давно уже перестал распоряжаться собой.

Мы оказались на территории, где жили работники фермы. В разных концах ее ютилось около пятидесяти семей. Жилища собраны из кусков железа, соломы, глины, мешковины. Ни одного окна и часто никакой мебели. На груде гравия — несколько детей, остальные, видимо, в поле.

— Кочевники, — сказал Корнелиус, — не хотят здесь жить постоянно, не желают строить настоящих домов.

— Может быть, они боятся, что их выгонят? — заметил я.

— Я не увольняю никого, кто работает и ведет себя хорошо. Но если замечаю, что кто-то отлынивает от работы, такого я немедленно заменяю.

Перед одной из хижин цвел куст мексиканских ноготков. Едкий запах цветов привлекал мух, которые откладывали яйца на земле, вымазанной бычьей кровью. С поля вернулся африканец и, проходя мимо нас, поздоровался.

— Взгляните на него! — сказал Корнелиус. — Один из моих лучших работников. Уже три года здесь. Если бы все были такими, как он, мне бы и трактор никогда не понадобился.

Как мы узнали, этот африканец зарабатывал приблизительно 500 крон в год. Его жена работала по хозяйству на ферме, а ребенок трудился на кухне, на скотном дворе или в курятнике. Рабочий день продолжался с семи утра до шести часов вечера, а в свободное время он имел право обрабатывать для себя четыре акра земли — награда за дневной труд его жены. Воду он брал, как и остальные, из колодца, расположенного в двухстах метрах от жилья, отапливался сухой травой и коровьим навозом. Когда цена на масло снижалась, они покупали на ферме молоко, всегда снятое.

Мы заглянули в его хижину. Земляной пол утоптан до блеска, корявые стены, крыша крыта травой. Хижина досталась ему в наследство от своего предшественника и продолжала стоять, как косматое животное. Постельное белье, столовые приборы, блюдце и банка вазелина— вот все, что мы увидели в ней. Вряд ли он не смог бы сделать для себя стул, стол, кровать, вряд ли он столь примитивен, как думал Корнелиус. Просто он не хочет быть привязанным к тому, чем не может владеть. Сельскохозяйственные рабочие-самый необеспеченный слой африканского населения Южной Африки. Может быть, большего, чем жена может унести в узле на голове да он сам под мышкой, он и не хочет иметь. Эти люди, бродя с фермы на ферму, осмеливаются иметь лишь несколько одеял, немного одежды, жестяную кружку, жестяную тарелку и будильник, чтобы уже в первый день быть готовым выполнить приказания нового хозяина.

— Интересно было бы поговорить с ним, — сказал я.

— Он не поймет ни слова, даже если вы будете говорить на его языке, — рассмеялся Корнелиус. — Вы, верно, нахватались новых идей о черных! Но черные не изменятся от того, как о них думают белые, и я их за это уважаю. Верьте мне, я вырос вместе с ними.

Я понял, сколь проста для него жизнь: никаких угрызений совести, мир поделен на господ и слуг. Равенство богопротивно. Промышленная революция, свершенная на всей территории Европы, осталась для него тайной, непонятна ему и кооперация. Профсоюзы, манипуляции финансового мира… все это для него такие же загадки, как и для любого школьника.

— Нужно жить, — сказал он и хлопнул меня по спине, — дышать и работать, а не трепать языком с каждым встречным. Предоставьте это англичанам.

— Почему именно им?

— Они городские жители, миллионеры, педанты, — ответил Корнелиус ван дер Мерве. — Поймите меня. Государственный флаг Соединенного Королевства в день рождения королевы, эмблема гольф-клуба на голубой куртке, проклятая игра в леди, лордов и сэров, болтовня о том, как приживается куст рододендрона, и корь у принцессы Анны.

Он разволновался. Английская Южная Африка в его представлении была романом времен короля Эдуарда, в ней он чувствовал себя как бык на званом обеде — более чужим, чем среди африканцев.

— Однако власть-то принадлежит вам, — заметил я. — Ведь здесь, в провинции, по новому избирательному праву у вас голосов вдвое больше.

— И однако нас обходят. Что мы можем сделать с теми, кто ищет уран?

В моих глазах он превратился в Робинзона Крузо, не желающего покидать свой остров. Любой корабль, появляющийся на горизонте, был для него вражеским. Ферма должна оставаться фермой Оуде Пост: лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Поэтому он жил в Африке и следил за своим хозяйством.

Фермы на плоскогорье встречаются редко. От Сезерс Кэмп до Миддел Пост, от Энслин до Оуде Пост многие мили пути. Разве могут здесь привлечь внимание людей новые идеи, напряжение между Востоком и Западом, ветер африканского национализма? Невежество кроется в людях и расстояниях. Наука — это блеф, разговоры о свободе — предательство, ибо белый свободен с рождения и ему не нужны эти дискуссии. Но пустоту надо, однако, чем-то заполнить. Заполнить, как огромный чердак, где полощутся лохмотья одежды, где раздолье суеверию, мифам и галлюцинациям.

Неподалеку послышалась песня.

— Это школа фермы, — сказал Корнелиус. — Давайте заглянем в нее!

— Долго же дети занимаются в школе, — заметила Анна-Лена, — уже четыре часа.

— Они только что начали. Час назад они пришли с полей.

В кирпичном помещении с плоской крышей на скамейках сидели дети, человек сорок в возрасте от восьми до двенадцати лет. Грифильная доска и никаких столов, у большинства в руках блокноты. Когда мы, наклонившись, вошли, дети вскочили и прокричали приветствие. Учитель — молодой человек в рваной рубашке цвета хаки — подошел к нам, но руки не подал.

— Какой это язык? — поинтересовался я.

— Сечуана, — ответил владелец фермы. — Учить африкаанс они пока не начали. Школа двухгодичная.

Раньше они обходились и без умения читать и писать.

— Сколько часов они занимаются в школе?

— Два часа в день, — ответил учитель на хорошем английском языке.

— Я выполняю директивы министерства по образованию для банту, — сказал Корнелиус. — Школьная программа составлена с учетом сельскохозяйственной работы. Они не должны забывать, как работать руками.

— Нетрудная задача, — сказал я учителю.

— Я тоже работаю на полях, — ответил тот укоризненно.

— Я выполняю инструкции, разосланные во времена, когда доктор Фервурд был шефом департамента по делам туземцев, — сказал Корнелиус. — Владелец фермы в праве использовать учителя на сельскохозяйственных работах без оплаты его труда. Он же получает свою обычную зарплату.

— И велика она?

Учитель не ответил.

— Приблизительно такая же, как у всех сельскохозяйственных рабочих, — сказал Корнелиус. — Я не хочу, чтобы ему завидовали соплеменники.

— Какое у вас образование? — спросил я.

— Реальное училище, — ответил учитель.

Странное чувство охватило нас. Словно исчезли все расстояния. Учитель и дети были бесплатной рабочей силой. Всем их временем располагал хозяин, а единственной оплатой труда было право давать и получать крупицу элементарных знаний. Правительство хотело процветания фермеров, и Корнелиус выполнял его приказ.

Пока мы стояли согнувшись в школьных дверях и дышали запахом пота и земли, несколько детей заснули. На ребятах были такие рваные штаны и рубахи, что они с одинаковым успехом могли бы быть и голыми. Когда видишь их, хочется, чтобы в июле было как можно меньше морозных ночей. У девочки подле меня на шее была цепочка с образом мадонны. Весь день они рвали маисовые стебли, связывали в пачки табачные листья. Чему они могли научиться после такой работы?

— Хорошая школа при ферме приманивает рабочих, — сказал Корнелиус, — Сейчас ведь многие рвутся в города. Ее построили женщины, а департамент предоставил двери и грифельную доску.

— Что они будут делать со своим образованием? — спросил я.

Откуда я знаю. Большинство хотят остаться здесь.

Образование для банту — это затея, не затрагивающая извечных обычаев. Смогут ли дети когда-нибудь покинуть свободные просторы, где они живут пленниками? И все-таки на этой ферме им лучше, чем на многих других. Я протянул руку учителю. После долгого колебания он пожал ее. Корнелиус отнесся к этому неодобрительно. Может быть, он истолковал этот жест как попытку перекинуть мост между расами, которая лишь оскорбляет черных.

— Неприятный человек, — сказал Корнелиус, когда мы вышли. — Не знаю, подойдет ли он нам. Обычно я говорю ему: «Веселей гляди. Нечего тебе ломать голову над какими-то гражданскими правами!»

Он жонглировал иностранными словами и смеялся. Нелепая картина: двухлетний ребенок, изучающий отчет инспекционной комиссии. Для него апартеид — это не порождающая никаких забот незыблемая действительность фермы Оуде Пост, феодального общества в миниатюре.

На обратном пути мы встретили старого африканца. Он нес мотыгу с короткой рукояткой, шел согнувшись, точно у него переломлен хребет. Однако, увидев нас, он остановился и поклонился, просяще и торжественно.

— Единственный, кто остался со времен отца, — грустно произнес Корнелиус.

Мы подошли к низкому белому дому фермы. Через площадку, покрытую гравием, прошла негритянка с ведром воды и с пестрой индийской тканью на плечах. Ферма была выстроена на холме и окружена акациями, персиковыми деревьями и каштанами, посаженными прапрадедами. Овощи завяли от засухи, красные лилии, перемешанные со стебельками корицы, отцвели. Передками раскинулось широкое плоскогорье,

Корнелиус любовно перелистывал богато иллюстрированную книгу «Природа Южной Африки» и говорил о плодах тутового дерева, о голубых зимородках и диких утках. Марти, жена хозяина, в платье с короткими рука-«ими и красной кофте, шила фартук. В ожидании обеда мы пили пиво и в окно наблюдали, как ветер крутит флюгер на крыше флигеля наискосок от нас.

Марти рассказывала о своих взрослых детях. У нее их двое: Гертруда недавно вышла замуж за владельца лесопилки в Паарле, Гёндрик изучает метеорологию и сейчас проходит практику в бюро погоды в Претории. Дочь с зятем через несколько недель должны навестить их по пути к водопаду Виктория.

В дверях показался слуга, и мы поставили свои стаканы на пианино. Когда мы уселись за стол, в комнату вошли повар, его жена — горничная и два мальчика — поваренок и мойщик посуды. Они встали у стены, склонив головы и молитвенно сложив руки. Домашний священник прочел молитву на африкаанс; когда прозвучало «аминь», они тут же отправились по своим делам. В этой поучительной картине мы чувствовали себя чужими.

Обед по-южноафрикански обилен: жаркое из косули о картофелем, запеканка из тыквы и дыни, а на третье пирог с конфитюром.

— На обратном пути мы встретили старого Иоганнеса, — рассказывал Корнелиус.

— Один из лучших людей, — заметила Марти, обращаясь к нам. — Каждое рождество я дарю ему пирог. Однажды я спросила его, не нужно ли ему еще что-нибудь. «Нет, благодарю, — ответил он, — я получил все, что мне необходимо».

— Достоинство у него врожденное, — с теплотой в голосе произнес Корнелиус. — Впрочем, таких людей, думаю, можно встретить только в условиях натурального хозяйства. Нельзя поощрять людей деньгами, ни белых, ни черных. Деньги их только портят.

Он говорил деловито, поучающе, так, что возражать ему было невозможно. Мне нравилось его спокойное загорелое лицо, но его разглагольствования напоминали книгу с громкими фразами. Он останавливался, и возникала пауза, а затем следовал другой абзац. Как может случайная атака поколебать крепость, которая стоит так твердо на протяжении жизни поколений?

После обеда мы уселись в большой комнате. Сзади меня висел метровый портрет мужчины с бакенбардами, похожими на овечью шерсть, суровыми голубыми глазами и с такой большой трубкой во рту, что я ощущал ее тепло у себя на затылке.

— Отец, — просто сказал Корнелиус, — был полковником во времена освободительной войны.

Около меня стоял шкаф с книгами. Романов здесь не было. Шкаф был заполнен мемуарами на английском и африкаанс: «На волах к северу», «У лагерных костров в Трансваале», «Легенды о путешествиях на волах», «Мои пять походов на зулу», «Мое детство на колесах», «Приключения в стране кафров»… В автобусах и трамваях Иоганнесбурга мы встречали людей, читавших эти, по-видимому, старые книги. Для многих Южная Африка все еще остается страной, где жизнь нелегкая; постоянные рассказы о военных походах пионеров просто необходимы.

Корнелиус подошел к шкафу в стене, открыл замок, вынул несколько бутылок и снова закрыл замок. Затем отпер ящик буфета, вытащил штопор, а из другого ящика соленый миндаль. Ключи гремели в его карманах. Неужели все было таким же в те неизменные времена?

— Мы достаем это, когда у нас гости. «Ван дер Хюм» — отечественный ликер Южной Африки, настоен на нарциссе.

Напитки были изысканные: один с привкусом мандарина, другой — имбирное бренди.

— Часто у вас бывают гости? — спросила Анна-Лена.

— Иногда собираются все, кто живет в радиусе двадцати миль; поджариваем барана, рассказываем разные истории, по воскресеньям охотимся на косуль.

— Иногда ездим на политические собрания, — добавила Марти. — Больше для того, чтобы встретиться с людьми. А на следующей неделе приедет Гертруда.

— Правительство и без нас в крепких руках, — сказал Корнелиус. — Пусть оно только держится.

Я посмотрел в окно. По нежному, волнующемуся плоскогорью, словно скалка по тесту, катились сумерки, сравнивая кусты и скалы, гася отблески солнца на изгороди и на чешуйках слюды на земле.

Большинство южноафриканцев, общаясь с людьми своего круга, любят оказывать гостеприимство; они радушно встречают и людей, не принадлежащих к их Обществу. Гость издалека — это не то что сосед. А Корнелиусу даже дым, выходящий из трубы соседней фермы, был неприятен, но откровенный разговор с друзьями он, казалось, ценил. Эта откровенность составляла неотъемлемую черту жизни на сторожевом посту, на границе невежества и культуры…

Белый управляющий фермой, который жил во флигеле, должен был бы сидеть с нами, но вечером ему пришлось поехать в Рюстенбург. Поэтому мы сидели вчетвером и беседовали в течение нескольких часов.

— Кто-то мне сказал, что в наших местах хорошо разводить кур и делать сидр. Как вы считаете?

Мы считали, что лучше продолжать по-старому. Корнелиус кивнул головой и начал рассказывать о своем детстве.

Он производил впечатление сильного человека. Он не видел на своем горизонте никаких туч и не замечал, что причиняет страдания другим.

Мы пожелали хозяевам спокойной ночи и получили ключ от нашей комнаты.

— Закрывайтесь как следует! — напутствовала нас Марти.

— У нас происшествий не бывает, — сказал Корнелиус. — Гранат в шкафах не держим, тренированных собак и сирен на крышах, как у соседей, у нас нет.

— Все же пистолеты у тебя есть, — заметила Марти, чтобы придать нам уверенность в нашей безопасности.

Окна комнаты выходили во двор. Кровать была со столбами, на которых укреплялась противомоскитная сетка. Белая плоская крыша дома потрескивала и похрустывала: ночной холод гнал из нее дневную жару.