В черном списке

СЦЕНА ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА

Многие считают Ирму Стерн крупнейшим художником Южной Африки. Я позвонил ей и едва успел сказать, кто мы такие, как она спросила:

— Вы католики? Нет? Тогда приходите завтра в пятницу на обед.

Дом под названием «Принц» в дачной местности Розебанк расположен высоко в горах, близ дороги к пику Дьявола; отсюда далеко внизу видно море. В густом тропическом саду зеленые беседки и тенистые аллеи, вдоль которых стоят изваянные Ирмой Стерн фавны и нимфы.

Слуга провел нас в салон. Вскоре появилась и сама хозяйка.

— Добрый день, — сдержанно поздоровалась она. — Выпейте виски! Налила себе и нам по полному стакану. Спросила: — Кто вам обо мне рассказал?

Мы ответили, что встречали многих, кто бывал у нее, ведь она стала легендарной личностью.

— Нет, я их не знаю и никогда о них не слышала.

Неожиданно рядом с нами оказался Дадли Велч — импресарио Ирмы.

— Конечно же ты встречалась с ними, — сказал он.

Но она ничего не помнила.

Она была такой женщиной, которую Рубенс писал бы с удовольствием. Это был своего рода монументальный херувим, в ней было что-то сверхмогучее. Словно она была создана не для жизни, а для музейных фресок. Никогда раньше я не чувствовал так остро свое физическое ничтожество, как при встрече с ней. Дадли Велч не отличался таким могучим сложением, хотя у него был грузный живот и тяжелая походка.

Он поднял свой стакан и сказал:

— В Африке для Ирмы Стерн не нашлось достойного мужа.

Она задумчиво кивнула.

— Я не уверена, хорошо ли вы меня знаете, — сказала она.

Однако мы кое-что узнали о ней заранее. Она родилась в еврейской семье в небольшом городке в Трансваале в 1894 году, училась в Германии; ее работы впервые были выставлены в Берлине в 1919 году в галерее Цезаря Клейна.

Позже устраивались 124 выставки ее работ в самых различных странах, а в то время, когда мы были у нее в гостях, ее картины экспонировались в Лондоне и в Иоганнесбурге. В одной из немецких серий о мастерах искусства монография об Ирме Стерн следует сразу за Пикассо и Кандинским. Она единственная из южноафриканских художников, кто пользуется мировой известностью, а южноафриканский павильон на венецианской выставке «Биеналле» из года в год заполняется ее работами.

— Мои выставки открывала Сара Гертруда Миллин и сэр Эвелин Баринг из Кении, — рассказывает она. — После обеда я покажу вам вырезки из газет.

— Они весят больше тонны, — серьезным тоном заметил Дадли Велч.

Комната, где мы сидели, была похожа на музей. Посреди нее на полу стояла купель. Мне предложили сесть на пол на турецкую подушку. Анна-Лена вскарабкалась на трон с двухметровой спинкой и висела в воздухе, не доставая ногами до ковра. Сама Ирма Стерн сидела в старинном паланкине, украшенном змеиной головой, и когда она поднималась, змеиная голова тянулась за ней. Вокруг нас были этрусские головы, маски белые и цвета охры, мадонны, фигурки зверей из Конго и Мексики. Ирма Стерн объездила весь мир в поисках живых и мертвых культур. Ее дом был одним из самых дорогих в Южной Африке и наверняка самым причудливым.

— А вот и Фредди с гонгом. Фредди, бери розы и следуй за мной! — воскликнула она.

Фредди был слугой из капских малайцев; своим горбатым носом и пристальным взглядом он напоминал персонаж из романа Джозефа Конрада. Мы с Дадли Велчем задержались возле нескольких кельтских фигур, вырытых из басконских глин. Когда мы пришли в столовую, то увидели, что Анна-Лена и Ирма Стерн сидят за узкими концами восьмиметрового стола. Я рассмеялся, и художница посмотрела на меня своими голубыми водянистыми глазами. Меня усадили возле нее, а Дадли — возле Анны-Лены.

Из-за большого расстояния нам приходилось или кричать или угадывать слова по движению губ. Фредди ходил большими шагами и подавал томатный суп и рыбу, причем Дадли съел две порции.

Он был похож на гуся, который изо всех сил борется с течением.

Затем подали жареное телячье филе.

— Я сама готовила сырный соус, — сказала Ирма.

— Мои пальцы пахнут рыбой, — сказал Дадли и положил себе три жареных яйца.

На десерт был подан яблочный пирог с густыми сливками.

— Я нарочно говорю слугам, что это хлам, — сказала Ирма, показав на изображение Будды. — А средневековые шкафы из Аахена и Штрассбурга они утащить не смогут.

— А разве они настолько ненадежны? — спросил я.

— Ужасно. Я часто вызываю полицию. На ночь я их запираю, им разрешается есть только из жестяных тарелок. А вообще, только и жди, что тебе воткнут нож в спину.

— Значит, вы придерживаетесь расовых разграничений?

— Трудно сказать. Я знаю, насколько они грязны, поэтому не смогла бы сидеть рядом с ними на концерте. Со своим поваром, например.

— Но он ведь готовит вашу пищу.

— Пища тоже грязная.

— Но ведь он не ходит на симфонические концерты?

— Да, но может пойти еще чей-нибудь повар.

— Значит, вы предпочли бы сидеть рядом с «белым бедняком»?

— Ни за что! Недавно так получилось в театре «Лабиа». Он сплюнул в темноте мне на ногу табачной жвачкой. Я была без чулок, и нога страшно зудела.

Время от времени она окликала Дадли Велча, однако после жареных яиц он вскоре сник. Он становился все менее разговорчивым, потом вообще перестал говорить, а лишь молол челюстями, опустив веки. Ирма недовольно поглядывала на него. Когда ели яблочный пирог, от сна его удерживал лишь процесс жевания; сразу же после обеда он исчез.

Мы бродили по большому дому и смотрели. Даже телефонный каталог был в обложке из змеиной кожи. Самым дорогим предметом была парадная дверь — резные ворота из Занзибара. Арабы стройны и делают все узким. Ирма обычно предлагала гостям входить в эту дверь, а сама шла через кухню.

Всюду висели ее картины.

Ее искусство казалось нам очень неровным. Мотивы из туземной жизни были шаблонными, но нам понравилось несколько картин, изображавших жилища малайцев, детей с большими глазами и тонкими руками. Они несколько напоминали картины Веры Нильсон.

Ирма писала неслыханно много, иногда по пять картин в день, однако, казалось, не осмысливала изображаемый материал. Прекрасные произведения висели вперемежку с никуда не годными.

Пока мы бродили, Ирма Стерн время от времени слабо выкрикивала имя Дадли и недоумевала, куда он мог деваться. Наконец мы добрались до салона, где был приготовлен кофе. Дадли лежал на диване и спал.

— Дадли! Ты здесь! — воскликнула Ирма. — Проснись, сонная тетеря. Ты, верно, не выспался с самого рождения.

Великан поднялся и начал протирать очки. Анна-Лена разливала кофе, так как остальные были слишком утомлены. Я не видел, чтобы Ирма хоть раз улыбнулась, даже когда разговор касался ее искусства.

— Ну, мы теперь пойдем, — сказал я.

— Ирма — величайший художник, каких не видела Африка, — бубнил Дадли.

— Какая унылая эта страна, она катится вниз, — сказала Ирма Стерн. — Если бы мы не уезжали в Европу на три месяца в году, мы бы не выдержали. Все знают друг друга. Стоит что-либо доверительно рассказать в Иоганнесбурге, как через неделю об этом будут говорить на всех приемах в Кейптауне.

— А затем и в Стокгольме, — добавил Дадли Велч. — Против этого ты не сможешь возразить.

— Я думаю, что ко мне вас привел интерес к моему искусству, — сказала нам Ирма.

— Моя жена — искусствовед, — ответил я уклончиво.

В самом деле, ее трудно было заставить заговорить о творчестве. Дадли Велч говорил только об ее успехах за границей, если он вообще что-либо говорил. Мы озирались, а она так и не произнесла ни слова, которое подходило бы для интервью.

За окнами этого необычного салона, где мы сидели на разных уровнях, был густой сад с кустами мимозы и спящими луноцветами; его окружала высокая каменная стена.

— Дадли! Господи, да неужели ты не можешь не дремать! — воскликнула Ирма.

— Право, нам уже пора идти, — заверил я.

— Нет, вы должны увидеть газетные вырезки и мою мастерскую. Дадли всегда такой усталый по пятницам.

Прихватив печенье, Ирма пошла на кухню. Я тоже отправился с нею, но по дороге свернул в туалет. Там висела огромная оскалившаяся маска; изображенная на фоне зеленых далей обнаженная женщина бросалась в бездну с дверного косяка. Туалет был построен по особому заказу. Мы находились в стране великанов. Вода спускалась с ужасным грохотом и лилась в течение нескольких минут.

Ирма вернулась обратно, отфыркиваясь, как ныряльщица, показавшаяся на поверхности воды, и мы, наконец, вошли в ателье, где ее произведения самого последнего, почти абстрактного периода лежали стопками друг на друге. Альбомы с вырезками были действительно тяжелыми, об ее искусстве писали газеты всего мира и многие из них, к нашему удивлению, ставили ее в один ряд с Пикассо, Модильяни и Энсером.

— Пресса издевается надо мной, конечно, — взорвалась она. — Сегодня позвонил один журналист и задал вопрос: что я знаю о художниках, насилующих своих натурщиц?

Она обернулась к своему импресарио и развела руками:

— Дадли, в мастерской адский холод. Потри мне затылок!

Сонный Дадли начал совершать такие движения, будто он обтирает статую.

— Правее! Ниже! Выше!

Он стоял позади нее, а она сидела на низенькой скамеечке, вращая своими большими голубыми глазами. Мы смотрели на картины, и когда что-нибудь хвалили, Ирма издавала довольный возглас, подобный крику птицы. Иногда она терлась головой о руку Дадли, как избалованный деспот. Наконец и он опустился на стул.

— Дорогой! Не спи в присутствии гостей, я сама тоже устала.

Мы умоляли Дадли вызвать такси, но прошло полчаса, прежде чем оно появилось. Было уже половина одиннадцатого, и хозяева то и дело засыпали. Они спали независимо от темы разговора.

Мы чувствовали себя такими же чужими, как и в начале визита. Говорят, что отличительными качествами художника является эгоцентризм и эксцентризм, но здесь, кроме этого, царила какая-то отрешенность от жизни, бессвязность существования. Великая художница сидела в своем паланкине со змеиной головой. Она была слишком велика, чтобы пройти в парадную дверь собственного дома, и, наверно, чувствовала себя беззащитной, подобно слонихе в саваннах. Однако о страхе и о необходимости бежать она почти не говорила.

Мы шли к выходу между статуями в саду. Луна висела над Столовой горой, как серповидная лампа над накрытым столом.