В черном списке

РАЗРЕШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ

— Ветер еще не стих, — сказал мясник из «Конгресс Батчерн».

Он стоял перед своей низенькой лавкой. Ветер гнал красную пыль.

Вилли поздоровался с ним. У меня создалось впечатление, что африканцы легко знакомятся друг с другом. Я не знаю, сколько у Вилли знакомых, но думаю, что очень много. С ним было интересно. По своей природе он человек самоуверенный. Мне никогда не удавалось представить его одним из порабощенных, хотя ничтожные привилегии, которыми он располагал, были лишь призраком прав человека в мире расовой дискриминации.

Из Шантитауна мы направились в Орландо. У нас не было разрешения находиться в локациях. Несколько раз мы сворачивали с дороги и прятались между домами, когда замечали автомобиль белых. Такой автомобиль легко узнать на расстоянии. Некоторые африканцы, видевшие наш маневр, смеялись, другие же находили его вполне естественным.

Вилли вытащил свою записную книжку.

— Сейчас мы разузнаем, как здесь обстоят дела с мылом и обувью.

«Жизнь для него должна иногда походить на театральный спектакль», — подумал я. Он ходит из дома в дом и наблюдает вещи, которые либо глубоко волнуют его, либо не затрагивают совсем.

Вилли стучал в дверь и вступал в разговоры с ребенком или женщиной у входа в дом, а мы ходили за ним и не знали, принимают нас за друзей или за полицейских агентов.

Нам редко удавалось разобрать имена тех, к кому мы заходили. Обычно мы задерживались на несколько минут. Вилли чаще всего разговаривал на зулу и сото, меньше по-английски, переводя нам отрывки по своему выбору. Все это напоминало кинофильм: быстрая смена эпизодов, скрытая связь между ними, и после не понимаешь, почему запомнился именно тот или иной эпизод.

Мы вошли в комнату. У стены штабелем сложены кровати. Женщина сказала:

— Муж спит. Он работает посменно. Нашему присутствию она не удивилась. Белые появляются всюду. На полу две маленькие девочки мелом и древесным углем выводили каракули на оберточной бумаге. Мать налила каждой по блюдцу снятого молока, положила в него по куску затвердевшей маисовой каши и сахару. Они, не обращая на нас внимания, жадно набросились на еду.

— Можно еще? — спросила старшая спустя мгновение.

— Ложись лучше спать, — ответила мать, хотя был полдень.

— Я пойду работать, — сказала девочка.

— Нет.

— Я буду носить белье в Парктаун.

— Сара будет стирать, — восхитилась младшая.

— Саре одиннадцать, а тебе семь. Рано вам еще, подождите.

— Сара будет зарабатывать деньги, — настаивала младшая. — Мы не хотим пить снятое молоко.

На плите грелся утюг и горшок с пищей. Поодаль сушилось белье белых.

В следующем доме, одном из самых плохих в Орландо-Вест, на полу храпел пьяный мужчина. У него прямые волосы: полуиндиец-полуафриканец. Вилли сказал, что этот человек один из немногих, которые добровольно носят паспорт и живут среди африканцев. Fro жена кормила ребенка. От плиты тянуло дымом и пахло мусором.

— Я хотел спросить кое о чем, но, видимо, сейчас нет смысла, — сказал Вилли.

Все имущество их составляла лишь ручная тележка. Ребенка кормили разбавленным маисовым отваром, какой едят только в самых бедных семьях.

— Объект для Лизы, — заметил Вилли. — Если в комиссии социального обеспечения ей разрешат самой предпринять что-либо.

На ухабистых, покрытых гравием дорогах играли босые дети. Они были в коротких платьицах и штанишках цвета хаки. В кармане у меня лежали кисловатые леденцы, какие выдают в самолете пассажирам при взлете и посадке. Я роздал их детям, но потом спохватился, заметив их вздувшиеся животы, красноватый пух на месте волос…

Людей на улице было мало. Мы зашли в дом. Нам долго никто не отвечал. Наконец показалась женщина. Я не знаю, кем она доводилась хозяевам, но она узнала Вилли.

— Его забрали полицейские, — сказала она и направилась на кухню.

Мы молча стояли посреди комнаты. Я не понял, кого забрали. В дверях показалась старая женщина. Увидев нас, она остановилась.

— Бедняга! — лишь прошептала она. Больше никто не сказал ни слова, может быть, из-за нашей белой кожи или чтобы не втягивать нас в будничные проблемы. Вилли пожал плечами. Мы вышли.

Лучи солнца в эти дневные часы бросали на дом пятна: медные монеты, растекавшиеся по плоским стенам. Собаки неподвижно стояли, опустив головы, и сонными взглядами провожали куриц, которые перебегали через дорогу, оставляя за собой пыльное облачко.

В следующем доме, куда мы зашли по делу, одна стена была оклеена листами красочного воскресного приложения газеты. На картинках были изображены последние модели американских автомашин. Здесь же указывались их цены и сообщались сведения о кузове и силе мотора. Мы подумали, что было бы гораздо приятнее, если бы автомобили не напоминали о мире, который мы уже почти забыли. На кровати, стоявшей у стены, дети могли лежать и читать по слогам: «Лошадиные силы… расход бензина… лаковое покрытие: малиновый цвет, цвета резеды, бронзовый, алмазно-серый…» Они спали под всеми цветами радуги.

Но в этом доме, как мы узнали, недели две назад умерла девочка. У нее поднялась температура, и через два дня ее не стало. Она харкала кровью, и молоко не вылечило ее. Пока Вилли разговаривал с матерью, маленький серьезный мальчуган играл катушками от ниток, которые он соединил вместе, соорудив поезд. Он без устали катал круглые кусочки дерева взад и вперед, казалось, игра для него имела определенный смысл, скрытый от нас.

В комнату вошел англиканский пастор с круглым черным лицом. Он поздоровался с нами за руку, затем повернулся к женщине и спросил, как она себя чувствует и достаточна ли зарплата ее мужа. Женщина всплеснула руками и сказала, что семье часто приходится туго.

— Иисус страдал во имя нас, — сказал пастор.

— Да.

— Мы страдаем во имя других и должны учиться этому.

— Во имя чего? — спросила женщина.

— Во имя тех, кто придет после нас. И, может быть, скоро.

— Мы питаем надежду стать свободными еще при жизни, — заметил Вилли.

— Многим прежде всего следует быть смелее, — кротко заявил в ответ пастор, укоризненно посмотрев на нас.

Люди, к которым привел нас Вилли Косанге, жили в путах жестоких законов. Им некуда бежать от несправедливости. В глазах белых обитатели трущоб — лишь номера.

Белые южноафриканцы в понятие трущоб включают и людей, живущих в них. По их мнению, это грязные, опустившиеся люди, и на них, как и на трущобы, не стоит обращать внимания. Африканцы знают, что белые рассматривают их как совокупность отвратительных качеств. Черные не прочь даже превратить это в некую привилегию, торжественно заявил Вилли, когда мы прятались от очередного белого надсмотрщика, проезжавшего на автомобиле.

— Мы всегда можем где-нибудь спрятаться. Никто не замечает нас. Ведь мы не настоящие люди. Африканец… что это такое? Частичка статистики о зарплате, трущобный червь, насильник, объект для несправедливостей, существо, которое только и думает о революции.

На камне рядом с нами, опершись локтями о колени, сидела девочка и грызла корку хлеба. У нее был очень круглый лоб, волосы зачесаны назад и уложены в пучок, перехваченный металлической никелированной дужкой. Уголки ее рта от холода то поднимались, то опускались. Казалось, она вот-вот заплачет или рассмеется.