В черном списке

СРЕДИ БЕЗУМНЫХ

Лесли Рубин — человек с необыкновенно короткими ногами и хитрыми морщинками вокруг огромнейших голубых глаз, каких мне никогда не приходилось видеть на еврейском лице. Как сенатор он представляет какой-нибудь миллион африканцев Капской провинции — избирательного округа, который в три раза превосходит Англию и Шотландию. Он уже отстранен, но должен заседать в сенате до истечения своего мандата. Националисты в это время ликвидировали всякое косвенное представительство африканцев и лишили их права голоса в парламенте.

Из конторы Рубина, в доме по улице Парламент-стрит, 47, мы перешли в парламент и пили пиво с Маргарет Балинджер, по-матерински суровой женщиной, которая представляла африканцев с 1936 года, когда они были лишены последних остатков права голоса в Капской провинции. Лесли пригласил нас на завтрак в закрытый ресторан парламента, который считается лучшим в городе. Вместе с нами были его жена Пирл и старший сын юрист Невиль.

За столом рядом с нами расположились некоторые из южноафриканских министров. Они пили и ели то же, что и мы: шерри к авокадо, капскую рыбу снук с нидербургским рислингом, цыпленка со шпинатом, тыкву с корицей, сыр, мороженое, ликер «ван дер Хюм» к кофе. Мы видели на близком расстоянии тех, с кем я, по мнению начальника информационного бюро, не мог встретиться. Впрочем, сам начальник тоже был здесь.

Доктор Хендрик Фервурд — апатичный человек с розовыми круглыми щеками, ростом около двух метров, фанатик, который, проливая слезы, подвергнет пыткам своего лучшего друга, чтобы сохранить его душу для апартеида. Согласно сообщениям политических хроникеров, этот человек закрыл школьных дверей и открыл тюремных ворот более чем кто-либо за всю историю Южной Африки.

— Интеллектуальная гиена, пожирающая свободу, в умерщвлении которой участвовала его партия, — пылко воскликнул Невиль.

— Да, вот несколько апостолов из братства двенадцати, — заметил Лесли. — Южноафриканские диктаторы.

Даан де Вет Нел, министр по делам банту, оказался огненно-рыжим, лысоватым, чрезвычайно толстым человеком. Черные, как он сам заявлял, прозвали его «человеком, который ставит вещи на место», поскольку он говорил, что «если я и мой парод должны выжить за счет банту, то я лучше умру».

— Если бы Вет Нел выступил с речью в Англии или Швеции, — сказал Лесли Рубин, — его, без сомнения, тут же отправили бы в сумасшедший дом. Вот вам типичный представитель умалишенных в составе правительства. Существует ли в мире что-нибудь подобное — это еще вопрос.

Здесь же присутствовал Чарльз Сварт, мужчина ростом более двух метров. Бывший министр юстиции, а сейчас генерал-губернатор. Раньше он подвизался в роли репортера в Нью-Йорке, был киноактером в Голливуде (играл суперменов), преподавателем по сельскому хозяйству, нацистом во время войны. Сварт возродил тайную полицию, по его инициативе было более широко введено телесное наказание, причем Сварт, выступая с трибуны парламента, потрясал девятихвостой плетью и говорил: «Что значит меж братьев пять лишних ударов вот этой штукой?». Это он, в своей маниакальной ненависти к коммунизму, стоял за «процессом о государственной измене», на котором обвинял африканцев в попытках отравить колодцы и где в качестве главного лжесвидетеля выставил некоего Мгубасе, который с одиннадцати лет занимался профессиональным бандитизмом.

Здесь был и министр иностранных дел Эрик Лоу. Самый маленький по духу и по телу среди диктаторов. Антисемит, как-то заявивший, что евреи украли весь цемент, чтобы не дать бурам строить дома. Выступая еще в 1926 году, он называл работников прессы «бессовестными людьми» и угрожал своим обидчикам тюрьмой и плетьми. Его карманы набиты вырезками враждебных ему выступлений, его прекрасный архив хранит газетную ложь за тридцать лет, в его взгляде появляется красноречивая ненависть, когда он встречает журналиста: «Посмейте только истолковать меня неправильно!» Ведь когда южноафриканский Геббельс говорит об опасностях, которые угрожают со стороны «либерально-демократического еврейства», эти три бранных слова предназначаются лишь для внутреннего пользования, а для экспорта на Запад они должны переводиться как «широко разветвленный международный коммунизм», чтобы не возникало недоразумений.

— Лоу закрыл в 1956 году русское генеральное консульство, — сказал Лесли. — Он хотел показать все еще критически настроенному миру, что его жестокие методы являются следствием угрозы коммунизма. Русские устраивали приемы для африканцев и белых, приглашали к себе и тех и других, и это нарушение закона послужило поводом для их изгнания. Они ушли, чтобы показать, что лучше уйти, чем сдаться перед апартеидом. Консульства западных держав не проводят таких приемов, но посольства в принципе могут это делать, а американское посольство устраивает их и сейчас.

Таковы четыре крупных деятеля Южной Африки. В их обществе мы видели также министра финансов Донгеса и министра труда Яна де Клерка, жизнерадостного кальвиниста, только что закрывшего для нескольких тысяч людей доступ к профессиям, которым они обучались, и хваставшего тем, что он дал белым новые возможности найти работу.

— Смотрите на них! — воскликнул Лесли Рубин. — Польше вы их нигде не увидите. Улавливайте их суть, пока они расправляются с цыпленком… Пока у власти сидят вот эти, никто не может чувствовать себя в безопасности.

Да, мы смотрели на них, смотрели до тех пор, пока их образы не превратились в нашем воображении в восковые фигуры.

Пирл Рубин училась в университете Стелленбош в одно время с доктором Фервурдом и вышла из его стен националистом в вопросах культуры. Она и ее товарищи, например, бойкотировали магазины, в которых продавцы отказывались говорить на африкаанс. Когда она встретила Лесли Рубина, родившегося в двух кварталах от парламента, она была преподавательницей языка африкаанс в Дурбане.

— Националисты не простят нам того, что мы родились в Южной Африке и разговариваем на их языке, — сказала она.

— «Убирайтесь в свой Израиль!» — кричат они мне обычно в сенате, — рассказывал Лесли. — «Вам бы пасти овец на Синае!» — кричал Ханс Абрахам другому еврею— депутату парламента. А ведь Фервурду никто не скажет, чтобы он убирался в свою Голландию, хотя он там родился и многие были бы рады избавиться от него.

— Сенат — это фарс, — сказал Невиль. — Когда отец начинает говорить о художествах полиции, националисты встают и уходят. Тогда отец звонит в колокольчик, чтобы восстановить кворум, и они появляются снова, красные и взбешенные. Так бывает, когда удаляется даже сам доктор Фервурд.

— Мы чужие в своей стране, — сказал Лесли, — и, борясь за интересы африканцев, мы боремся за самих себя Благодарностей мы не ждем.

Когда мы перешли к десерту, у нашего стола появился Джепи Бассон. Его только что выбросили из Националистической партии, но он продолжал оставаться депутатом парламента. Он стал виновником политического скандала, потребовав оставить африканцам их белое представительство в парламенте. Доктор Фервурд не терпит отклонений, и спустя полгода Бассон совместно с группой бурских интеллигентов был вынужден создать новую Националистическую партию: апартеид в ее про грамме остался на первом месте, но новая партия требовала большей интеллектуальной свободы, чтобы, как говорит Бассон, избежать «фашистской диктатуры» в стране. Джепи Бассон худой коричневый от загара человек с голубыми глазами и хитрыми морщинками у рта. Он производит впечатление честного, но пронырливого политика: ему представился блестящий случай продемонстрировать раскол в среде буров.

Когда половина третьего прозвучал звонок, приглашавший в зал заседания, мы направились сначала в нижнюю палату, или ассамблею. Всех нас разморили вина, и спустя некоторое мгновение после начала выступления Вет Нела трое из его коллег по партии уже спали, уронив на стол головы. Остальные прилагали большие усилия, чтобы не задремать. Националисты сидели слева и выступали на африкаанс, оппозиция расположилась справа, и ее представители говорили на английском. Объединенная партия пыталась выставить буров как слишком либеральных людей: план создания Бантустана увеличивал черную опасность и выбивал почву из-под ног белых.

Вет Нела перебивали насмешливыми выкриками, и он все время повышал голос, отчего становился темно-красным. Председатель кричал: «К порядку, к порядку!» — и стучал молотком. Из того, что мы увидели в Южной Африке, это больше всего походило на мятеж. И все же мы находились в мире мечты, обнесенном прочным забором: бессильная оппозиция, умеющая лишь острить, присутствовала здесь только для того, чтобы выслушивать сообщения правительства об уже проведенных им мероприятиях.

Но для трех четвертей населения с этим парламентом и его демократическим фасадом связана угроза в любое время быть выселенным из родного города по приказу честного чиновника, угроза остаться без работы и дома; с ним связана высокая смертность (50 %) африканских нетей, не достигнувших шестнадцатилетнего возраста, и также вынужденный уход мужчин от семей на фермы и рудники, где им приходится работать, чтобы не умерли оставшиеся в живых дети.

Мы поднялись в ложи сенатского зала. Лесли Рубин выступал перед закрытием прений по вопросу о ликвидации «свободных университетов». Сенаторы сидели разнизавшись на стульях; закон фактически уже был принят. Речь Рубина была обращена в прошлое и повествовала о потерях, которые несет Южная Африка, о моральной коррупции и ликвидации свободы. Воспроизводить ее не стоит, но в ложах для публики неподалеку от нас кто-то плакал, и было знаменательно именно здесь слышать бесподобную защиту права человека самому избирать свой жизненный путь и приобретать знания на благо всего человечества.

Лишь один раз прервали его речь. Кто-то насмешливо крикнул: «Эй ты, демократ!». После выступления он увел нас в кафе. Но по дороге его задержали, и мы воспользовались случаем, чтобы побеседовать с одним из националистов. Его звали не то Коетзее, не то Бота, не то Грейлинг — словом, фамилия его была одной из самых распространенных среди членов парламента. В течение нескольких минут мы успели прокатиться на хорошо знакомой словесной карусели: «Смешение рас… самое лучшее для туземцев… укреплять нашу самостоятельность… национальное самоубийство… не можете ли вы пожить здесь несколько лет… мы не бессердечные садисты, мы следуем заветам Библии… не для порабощения туземцев, а для их освобождения…»

Лесли по-своему был доволен, наблюдая мрачное сумасшествие вокруг.

— Ты думаешь, что африканцы сидят под деревьями и покуривают, — бросил он вслед уходящему буру. — Смерть апартеида дарует физическую свободу черным и духовную белым.

Неподалеку сидел министр по делам образования для банту Вилли Марее. Над его верхней губой красовались тонкие черные усики.

Лесли Рубин сказал:

— Ясно только одно: ни одно решение проблемы, в защиту которого мне довелось выступать, не имело шансов быть одобренным или принятым. Демократия мертва. Я говорю для протокола. Другой раз кажется, что в этом и есть смысл всего, что я делаю. Однако я представитель большинства населения нашей страны. Без меняй некоторых других у него не было бы никакого голоса вообще, И в то же время мы больше не чувствуем себя одинокими. Ведь мы обращаемся ко всем людям наземном шаре. Изо всех южноафриканцев мы больше всех имеем друзей.

Выглядел он несоразмерно своим словам. Пятидесятипятилетний маленький мужчина с огромной сигарой во рту. Глаза хитро прищурены и полны юмора. Мы подружились семьями. Несколько позднее он выехал в Англию, затем в Данию и Швецию и стал инициатором кампании по сбору средств в пользу угнетенных рас.

Мы встречались с ним и в Гане, где он сейчас работает начальником Института по вопросам законодательства. Когда его мандат истек, иммунитет парламентария перестал служить ему защитой. Вне стен сената он за свои выступления рисковал получить год тюрьмы.

Он пожертвовал своей адвокатской карьерой, своим положением, деньгами, все отдал делу защиты африканцев. После этого немногие белые осмеливались прибегать к его услугам.

Министр юстиции предписал проверять политические воззрения новых адвокатов, прежде чем допускать их до работы. Министерство юстиции должно назначать судей по признаку расового и национального происхождения. До сих пор суды были единственным в стране институтом, не охваченным коррупцией.

Лесли Рубин сравнивал это с Германией. «Внутренняя эмиграция» думала, что она может приносить пользу, оставаясь в стране, но это было лишь удобной ложью. Режим не стал мягче оттого, что множество антинацистов из чувства долга продолжали оставаться на своих постах. Несмотря на признаки недовольства среди бурской интеллигенции, официальная Южная Африка достигла такой стадии жестокости, что многие люди с чувствительной совестью усмотрели в эмиграции альтернативу уходу в подполье.

С тех пор многие лидеры либералов бежали из страны, чтобы извне усилить нажим на Союз. По принуждению или по доброй воле они признали своей родиной всю Африку.