В черном списке

БЕЛОЕ ДРЕВО ЗНАНИЙ

Стелленбош — это южноафриканский Кэмбридж: университетский город из дубов и низких белых коттеджей, населенный бурскими студентами и небелыми. По обеим сторонам его на склонах разбросаны виноградники. Городок одиноко лежит среди гор, хотя находится всего в одном часе езды на автомобиле от прелестей Кейптауна.

Шеф информации считал, что нам следует встретиться с некоторыми людьми в правлении Южноафриканского бюро по расовым проблемам (SABRA).

Мы встретили их на университетской кафедре по изучению народов банту и социальной антропологии. Кафедра расположилась в бывшем помещении библиотеки, напоминавшем летнюю дачу. Здесь мы пили кофе, рассматривали витрины с изъеденными молью шкурами обезьян, древними тамтамами и щитами воинов.

SABRA — это мозговой трест идеологии апартеида. Сборище профессоров Стелленбоша, где воспитывалось большинство лидеров — националистов, стремится, с одной стороны, разумно аргументировать деятельность правительства, а с другой — разработать новые законы, чтобы воспретить общение рас. Профессор национальной экономики Й. Сади, пользующийся вместе с Ником Оливье широкой известностью, сообщил, что SABRA критикует правительство за то, что оно не устанавливает контакта с африканскими лидерами. SABRA — это совесть правящих кругов.

Профессор Сади, в опрятном жилете, с пестрой бабочкой, был любезен и учтив, как никто, — тип деликатного служителя науки, полная противоположность господину Циммерману. Остальные представляли собой хор поддакивателей и были похожи друг на друга. Я не мог не удивляться, глядя на этих людей. Не помешались ли они немного от своих мудрствований? Они, казалось, не желали страданий другим людям. Поэтому охватывало сомнение, видели ли они, хотя бы мельком, сидя в дубовых рощах Стелленбоша, как применяется их система в жизни. Ведь тысячи людей в стране даже не догадываются, что их передвигают как оловянных солдатиков лишь во имя фантазии, родившейся в головах нескольких странных философов.

Мы говорили об известных вещах, но беседа текла по необычному для Южной Африки руслу. Эти любезные профессора стояли выше подлостей политики и чувственных предрассудков. Разбавляя кофе молоком, мы рассматривали схему этнических группировок. Но мы не обсуждали, как осуществляется таинственный контакт между порами кожи и кровяными шариками, если здороваться с черным за руку, не касались взгляда всевышнего на апартеид. Мы находились среди преобразователей мира; но мира, о котором они мечтали, мы здесь не нашли. Я поэтому даже несколько усомнился: не сумасшедшие ли они в самом деле и не воображает ли себя один из них телефоном, другой — разбитой вазой, а третий — Галилеем.

— Банту, — говорили эти ученые мужи из SABRA и проводили непреодолимую границу между черными и белыми. — Банту, банту, банту.

Я понял, что пропасть между либералами и националистами-бурами имеет прямое отношение к самому понятию «свобода». Не объясняется ли неприязнь буров ко всеобщему образованию их страхом перед черными? Профессор Мориц Поп из Кейптауна заявляет: «Свободные школы призывают к дискуссиям, аплодируют оригинальности и новым идеям. Факты для фактов считаются бесполезными. Для нас университет — центр исследований и открытий, для буров — место, из которого человек лишь высасывает знания и безоговорочно признает, например, историю как серию неопровержимых истин».

Кому такое обучение приносит пользу? Правящему классу, людям, приспособившимся к временам новой предприимчивости и быстрого социального прогресса. Но у правящей партии нет такого опыта. Их предки оставили Европу, когда там еще не было промышленности, и жили в необыкновенно статичном обществе. Поэтому первой необходимостью был не пытливый интеллект, а традиция и, следовательно, глубокое уважение к учености. Порицание авторитета считалось святотатством в крестьянском обществе. «Он очень компетентный человек, но он заблуждается, когда склоняет голову перед принципом дьявола — правом критиковать», — так говорил Пауль Крюгер о Котце, когда того вывели из состава верховного суда в Трансваале.

Тоталитарная система образования для банту не просто мошенничество. Представители SABRA не отрицают, что она лишь в какой-то степени пригодна для банту. Л многие националисты считают ее примером воспитания, какое им хотелось бы иметь.

Профессор З. К. Мэттьюс, африканец, ректор университета Форт-Хейр, который до 1960 года был открыт для всех рас, с введением преподавания на языках банту оставил свой пост. Он считал английский язык более полезным. Его точка зрения вызвала суматоху. Буры все годы боролись за свой язык. На международную изоляцию они не обращали внимания: своеобразие и самостоятельность для них были важнее свободы и связей. Народом банту были возвращены их язык и их институты. Буры еще со времен английского господства знают, что значит культурный гнет. Следовательно, сейчас банту должны быть безгранично благодарны им.

Это превратное поспешное умозаключение, казалось, запало в душу и представителям SABRA. Однако перед нашим уходом самый старший из них, доктор Губерт, полностью разрушил логическое здание профессора Сади:

— Называйте, пожалуйста, все это предрассудками! Мы так воспитаны. Я вырос в поместье, где были черные слуги. Моя мать запрещала мне с ними разговаривать. Когда они входили в дом, я отворачивался.

Профессор Сади бросил на него снисходительный взгляд. Мы прошли между витринами с этнографическими экспонатами, рассказывающими о жизни и быте банту. Но на прощание доктор Губерт неожиданно разразился новой тирадой.

— Неужели люди не могут понять, что мы не желаем превратиться в черных? Попытайтесь убедить европейцев, что мы не угнетаем черных, мы хотим только сохранить чистоту нашей расы.

Вскоре после этого мне довелось прочитать сочинение доктора Г. Элоффа из SABRA, которое подтверждало самые серьезные опасения, высказываемые газетой «Ди Фольк»: смешанные браки в связи с разрушением дыхательных органов ведут к вырождению потомства.

Профессор национальной экономики Сади, учтиво покашливая, просил полюбоваться зябликом, который проглатывал жука.

— Жаль, что вы не можете остаться на весь день, — сказал он, — мы посидели бы на траве, поболтали, выпили бы шерри, послушали скрипку и погуляли по дубовым аллеям.

Но прогуляться под огненно-красными цветами фламбойянтов со стручками весом в добрый килограмм, под листвой, тень которой рисовала на извивающейся улице кружевные узоры, мы предпочли одни. День был мягок и прекрасен.

Иное рассказывал нам о Стелленбоше и университете Невиль Рубин. Он много ездил по свету, принимая участие в различных студенческих конгрессах, на которых рассказывал об угрожающем положении образования в стране. Сейчас он был председателем национальной студенческой корпорации Южной Африки, и в парламентских протоколах его называли «молодым Лесли Рубином, сыном предателя», чернившим Союз в Оксфорде и Стокгольме, в Лиме и Коломбо. Движения его были быстры и нервозны.

Он рассказал, как студенты, сменяя друг друга, все время, пока обсуждался вопрос о свободных университетах, стояли перед парламентом с горящим факелом в руках. Женщины из организации «Черные шарфы», в черных перчатках, с опущенными головами, окружали здание. Когда же закон был принят, один из студентов взял экземпляр его проекта, погасил им огонь свободы и положил потухший факел на землю.

— Мы, видимо, не столь уверены в своей культуре, чтобы смогли рискнуть предложить ее другим народам, — сказал Невиль. — Мы можем оказаться в таком положении, что африканцы в один прекрасный день сами обретут ее, причем самым неожиданным для нас образом.

Ведь что происходит сейчас? Что представляет собой «родовая школа»? Углубившиеся в магию студенты вокруг лагерных костров, профессора в длинных мантиях. Вожди банту должны учиться умению не нарушать расовых границ; эти «свободные университеты» создают обманчивое впечатление, что дискриминация в Южной Африке исчезла на определенной стадии образования, как заявил министр по делам образования для банту (22. IV. 1959 год).

Родовые высшие школы возродили культуру народов банту, составные части которой перечислены в одном из важнейших документов апартеида, докладе Томлинсона: покупка невесты, многобрачие, поклонение предкам, ритуальные обычаи, варка пива, сбор диких фруктов…

Недавно в северном Трансваале, в трех милях от Нитерсбурга, состоялось открытие Турфлопа — одного из таких новых университетов, предназначенного для сото, венда, тсонга. Без разрешения ректора ни один посторонний не имеет права находиться на территории университета или разговаривать со студентами. Студентам запрещено сообщать прессе сведения об университете.

Некоторые из учащихся раньше зарабатывали себе па жизнь, выписывая паспорта. Вожди племен в том районе в виде пожертвований отдавали свой скот, чтобы подчеркнуть уважение к этой школе в пустыне. В одной из школ голландской реформатской церкви, также на севере Трансвааля, скотоводство является обязательным предметом программы, которая призывает к «развитию по своим собственным направлениям».

Как и в остальных недавно созданных родовых школах — Нгойя в Зулуленде, Белльвиль Саут на западе Капской провинции, 95 процентов руководящего и преподавательского состава в Турфлопе — белые. Ссылаются на недостаток образованных банту. На самом деле насчитывается несколько тысяч африканцев с высшим образованием — гораздо больше, чем в любой африканской стране, — но их не допускают до этой работы. Ведь над преподавателями таких школ постоянно висит угроза. Их изгоняют, если они «выражают взгляды… могущие воспрепятствовать… деятельности какого-либо министерства», или «действуют во вред администрации»: например, отказываются стать полицейскими агентами.

Правительство обещало, что черным студентам будет предоставлена возможность изучать в университетах для белых предметы, которых нет в программах родовых высших школ. Сейчас власти отказали всем подавшим заявления в Витватерсранд (около ста человек). Обычная мотивировка: «В настоящее время инженер банту не сможет найти для себя подходящей работы в Южной Африке».

Высшие школы — такой же грубый обман, как и затея с Бантустаном. Эти государственные академии за колючей проволокой созданы частично для отвода глаз заграницы: лишение большинства населения страны права на высшее образование — нехорошо выглядит со стороны. Однако начальник службы информации Мей-ринг не без причины жаловался на откровенность министра сельского хозяйства И. Н. Леру, сказавшего:

— Нам не следует давать туземцам академического образования. Если мы это допустим, мы обременим себя европейцами и неевропейцами с высшим образованием. Кто же тогда будет трудиться физически?

Невиль рассказывал нам обо всем этом, ведя на высокой скорости машину вдоль побережья на юг. Дорога к мысу Доброй Надежды петляет между виноградниками, среди которых расположились голландские дома XVIII века, пустующие часть года. Владельцы держатся за них лишь по налоговым причинам. Эта дорога одновременно напоминает и узкое шоссе вдоль побережья полуострова Сорренто, всегда заполненное туристскими автобусами, и известную дорогу вдоль Тихого океана от Сан-Франциско на юг.

Капский полуостров — красивейшее место, какое удалось нам повидать. На берегах закрытых, почти круглых, бухт расположились деревни. В воздухе сильно пахнет рыбой и сетями. В старом автобусе, переделанном под лавку, продается копченая рыба снук с лимоном и листьями салата, завернутая в бумагу. Ветер покрыл песком кроны деревьев в лиственном лесу.

Мы забрались на вершину скалы, поднимающуюся на 100 метров над уровнем моря; крохали и морянки бросались в воду за рыбой. Невиль привел нас к гроту на берегу залива Хаут-Бей, где он обычно готовился к зачетам. Здесь было светло и тихо.

Мы поели арбуза и кислых винных ягод. Невиль намекнул на секретный проект по вопросу образования, направленный против правительственных мероприятий: три самых больших университета страны объединились в борьбе за свободу образования. Мы говорили о тех средствах, которые собрали студенты Швеции и Норвегии, о том, как ими следует воспользоваться.

Затем мы переехали на берег залива Фальс-Бей с другой стороны полуострова. Здесь расположились курортные города, море теплее и уже носит название Индийского океана. Опасность встречи с акулами здесь больше. Сейчас в июне, когда с деревьев опадает лист и дует пронизывающий западный ветер, Корк-Бей и Симонстаун совершенно вымерли. Они похожи на наши Ваксхольм и Марстранд в октябре, когда перестают курсировать пароходы, а с парусных яхт снята оснастка.

Мы вошли в прибрежное кафе с зеленой крышей. Пахло цветной капустой и пансионатом. На прилавке разбросаны старые газеты и грязные леденцы. Невиль купил несколько «boerwors» — тонких, соленых, высушенных на солнце колбасок и «biltong» — вяленых на солнце продолговатых кусочков баранины или иногда мяса страуса, который распространен в этом районе страны.

Далеко в бухте на низкой скале мы увидели множество морских львов. А перед Симонстауном стоял на якоре весь боевой флот Союза: три сторожевых катера и несколько минных тральщиков. Остальные корабли, предназначенные для обороны страны от предполагаемого индийского вторжения, находились в руках Великобритании.

Вдоль дороги, идущей через виноградники Констанции, росли дикие белокрыльники, и мы забыли, что большинство красивейших прибрежных городов подпадают под действие закона о расселении по группам. На лежащей вокруг земле, по-зимнему пустой, разыгрывались безмолвные безысходные трагедии.