Блаженны нищие духом

ЛЕХА САВЕЛЬЕВ. НЕНАВИСТЬ

Бывали такие дурные ночи, когда всем не спалось.

— Боб, колись, что тебе твоя девушка пишет? — пристал к Володьке Головко неугомонный Ринат.

— Теперь уже ничего не пишет.

— А чего так?

— Замуж вышла.

— От… — Ринат выругался матом.

— Да ладно… Вышла и вышла… Перо ей, как говорится, в одно место и счастливой семейной жизни.

— Слушай, мне один мужик рассказывал, биолог… В курятнике опыт проводили, — начал очередную байку Ринат.

Все дружно захохотали.

— Нет, правда, вот послушайте. Запустили десять кур и десять петухов. Ну, петухи, ясен пень, стали выяснять отношения между собой, кто будет султаном в гареме. Самые сильные и видные дрались между собой до победного. А самый замухорченный, общипанный, самый мелкий и позорный, пока они дрались, склевал всю еду и потоптал всех курочек. А те, петухи в смысле, переубивали друг друга, и он, этот мухортик, остался султаном в курятнике.

— Ага, — кто-то из темноты поддержал беседу, — пока мы здесь воюем, отмазанная перхоть трахает наших невест.

— Ты за всех невест не говори, — возмутился Ринат.

— А что ты возникаешь, у тебя же нет невесты…

— Чего это нет? Есть! — наконец прорвало Рината.

— Так вроде же не было?

— Не было, а теперь есть.

— Это как же так?

— Сосватали мне невесту.

— Как это сосватали?

— Так и сосватали. Родители сосватали.

— И что ты, женишься? Ты же ее даже не знаешь.

— И женюсь. А что мне ее знать, еще успею. — Ринат в темноте улыбнулся.

— А вдруг она какая-нибудь уродина скособоченная, злая, жадная…

— Ну ты, дурак, сказанул… Что же мне родители враги, что ли? Будут назло, что ли, уродину скособоченную искать любимому сыночку? Нетушки… Красавицу нашли.

— А как же ты женишься-то без любви?

— Так я женюсь и полюблю ее… Как же не полюбить, если у нас дети будут? Мой отец на маме так женился… Ему родители ее нашли. И братаны мои так женились. И все любят друг друга, и уважают, и живут хорошо.

— Ладно, чего вы к человеку привязались… Ну не полюбит, так разведется и сам себе другую найдет.

— Нет, у нас разводов в семье никогда не бывает.

— А мои, блин, развелись… Мне в армию идти, а они — разводиться. Папашка на новую работу перешел, а там одни бабы, неприткнутые да разведенки. Вешались на него. Одна вцепилась клещом да так и не выпустила. Конечно… Она моложе матери лет на десять… Сучка крашеная…

— А мой ушел, когда мне год было. Так и с концами, ни ответа, ни привета. Сестренка постарше меня, она его помнит, а я нет. Мать все фотки выкинула. А где были общие фотки, так отца вырезала.

— Андрюха, а у тебя есть отец?

— Есть где-то…

— Как это? Тоже развелись?

— Нет, они так и не развелись. Он человека убил… в драке… Дали пятнадцать лет. А он из лагеря в бега… Ну, поймали, срок добавили.

Леха от этих слов поежился: «Так вот оно в чем дело-то… наш святой, оказывается, с пятнышком… блаженный… Вот только не надо ничего говорить: яблоко от яблоньки, как говорится…» И в голову словно стукнуло: «Точно, гаденыш следил за мной, когда я прятал героин». Он попытался еще раз вспомнить, как было дело, и ему показалось, что он все-таки видел чью-то промелькнувшую тень и слышал какой-то шорох, очень похожий на осторожные шаги… Леха представил себе опустевший тайник, внутри все похолодело и что-то оборвалось. Неясные радужные планы, которыми он жил последнюю неделю, вдруг померкли, и жизнь как бы потеряла смысл. Он еще не придумал, как переправить неожиданно свалившееся на него будущее богатство, но зато четко видел свое дальнейшее будущее на гражданке. Он уже наметил кое-кого из своих дружков, через кого можно будет начать осторожно сбывать порошок. Он перебрал, то отсеивая, то возвращая обратно в схему, всех возможных будущих партнеров, он продумал все варианты пристраивания денег, он уже видел себя в белом «жигуленке»… и расстаться с мечтами было ну просто невыносимо, невозможно… Еще вина не была доказанной, так, на грани догадок и домыслов, а ненависть к Андрею уже захлестнула его настолько, что он подумал: «В первом же бою пристрелю сволочь…»

Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Для начала сходить и проверить тайник. Дождаться, когда все уснут, и сходить. «Нет, сегодня нельзя… Пока угомонятся, уже рассвет… Завтра. Точно, завтра. Или сходить?» — изводил себя Леха.

День прошел мучительно. Хотелось все бросить и наведаться к заветному месту. Он все время старался по возможности держать Андрея в поле зрения, но это не всегда удавалось, и тогда вспыхивало подозрение, что тот под благовидным для остальных предлогом улизнул за наркотой. Леха обрывал себя, понимая, что Андрей не такой дурак, чтобы делать это днем, и успокаивался, но через какое-то время начинал просто рвать и метать от мысли, что, вполне возможно, самым безопасным и не вызывающим подозрений было бы пойти именно днем, открыто, не таясь. И тогда приходилось давить в себе желание взять автомат и пуститься следом… И опять: «Нет, все-таки не днем… Днем он не пойдет, не такой он дурак… А вдруг он уже?..»

Ночью, еле дождавшись когда все уснут, Леха, не выдержав, пошел проверять свой схрон. Ноги сами летели к развалинам, и показалось, что он добрался туда за какие-то секунды. Все было на месте. Он понадежнее переупаковал пакеты, завалил камнями и на этот раз оставил несколько меток, хорошенько запомнив, как они расположены. Перевел дух и только после этого спохватился, что шел даже не оглядываясь. Кровь ударила в голову. Он попытался взять себя в руки и стал рассуждать: если кто-то за ним следил, то этот кто-то, предположительно Андрей, будет возвращаться вслед за ним. Но на обратном пути Леха будет внимателен, он заметит, если что не так.

Леха то внезапно оборачивался, то останавливался и прислушивался, но никак не мог решить, да или нет, есть ли за ним слежка или ему только кажется. И все чудилась чья-то тень, осторожный шорох шагов, ощущалось чье-то присутствие… Потом он думал, что это только казалось, потом, что нет, не казалось… Уже лежа в постели, Леха стал прислушаться к дыханию со стороны Андреевой койки, и ему показалось, что Андрей слишком быстро и тяжело дышит… «Точно, следил, сволочь… Никак отдышаться не может…»

Каждый новый день был мучительней и трудней предыдущего. От возможной потери ценность пакетов набухала, наливалась, тяжелела, и теперь уже дальнейшая жизнь без них виделась бессмысленной, убогой и никчемной. И, равнозначно ценности, набухала, наливалась и тяжелела его ненависть к Андрею. Беспокойные мысли постоянно, но бесплодно крутились вокруг возможностей переправить героин домой, хотя бы частично. Он понимал, что если какая-то часть товара останется здесь, ему не будет покоя. Уже сейчас это изводило его несказанно, а что же будет потом, на гражданке? Он так и сяк прикидывал свои шансы когда-нибудь попасть еще раз в Афган, может быть даже по контракту, или же в мирное время, по какой-нибудь туристической путевке. И, с одной стороны, понимал, что вряд ли это осуществимо, а, с другой стороны, если задаться целью, то можно и горы свернуть… «Что-нибудь нарисуется, — думал Леха. — Там видно будет. Главное, что есть товар, а переправа — дело наживное. Эх, надо было брать больше… Дурак я…»

— Андрюх, закурить есть?

— Есть. На, бери. — Андрей протянул пачку Ринату.

— А ты чего смурной такой?

— Так… руку вспомнил…

— Какую руку? — спросил Ринат, хотя рук, оторванных, висящих на коже, раздробленных, было в их жизни теперь полно.

— Валеркину руку вспомнил.

— Да… Нехило его разворотило… Так ведь жив остался же, чего ты в самом деле… Теперь ему домой… Подлечат и — айда…

— Да это да, конечно. Только на гитаре ему больше не играть.

— Да уж, — помрачнел Ринат. Он подогнул кисть правой руки, представляя себе, как бы это выглядело, если бы это произошло с ним самим. — С гитарой теперь все.

— Знаешь, вот вроде бы, ну что там гитара… Живой, и слава богу… А вот так и вижу, как он струны перебирает… мотив ищет… Или помнишь, как он отрывался?

— Это когда с частушками?

— Ага…

— Помню… Я тогда так оборжался, что потом скулы болели…

Подошел Леха:

— Об чем толкуем?

— Да так, ни о чем, — ответил Ринат. Ему не хотелось принимать Леху в разговор, потому как тема была печальной и чистой, а язык у него был грязным и без костей.

Андрей, поняв чувства Рината, взглянул на Леху и, чтобы закончить разговор, добавил:

— Я в ту ночь вообще не спал.

О какой конкретно ночи шла речь, было не важно. Для Лехи существовала только та, одна, только она была значимой, и вспоминать могли только ее. «Намекает, сволочь… Почти открыто намекает…»

Не выдержав пытки подозрениями, Леха ночью опять потащился проверять свой тайник. На этот раз он решил быть осторожнее, хитрее. Дойдя до очередной развалюхи, резко свернул за угол и замер. И тут он четко услышал, как кто-то сделал два осторожных шага и притих. Что делать? Поворачивать обратно нельзя. К тайнику идти — тем более. Ждать? А чего? Пока прибьют? Держа наготове нож, тихо-тихо, придерживаясь тени, Леха обошел сарайчик, пригнувшись, проскользнул мимо полусгнившего забора, вышел на утоптанную дорожку и рысью ломанул к палатке. Остановился невдалеке и пригляделся: чья-то долговязая тень, опередив его, скользнула внутрь.

Теперь Леха познал, что такое пожирающий изнутри огонь. Он понимал, что ему нельзя часто наведываться к своему сокровищу, но и оставаться в неведении он не мог. Он следил за Андреем, ловя каждое его слово, каждый жест, каждый взгляд, и что бы Андрей ни делал, что бы ни говорил, все складно, логично истолковывалось Лехой в пользу страшной версии: он все знает и хочет его обобрать.

Андрей же чувствовал, что что-то не так, но никак не мог взять в толк, с чего бы это ему обломилось такое пристальное внимание с Лехиной стороны. Но и особенно не заморачивался. У него была своя пытка: безумно хотелось рисовать, но не так, урывками, на клочках и чем придется. Это было чем-то новым, чем-то сродни голоду, неутолимому и безжалостному. Была еще одна причина: он, выросший в средней полосе и никогда не бывавший где-либо дальше Каширы, был потрясен горами. Они так запали ему в душу, что иногда он даже подумывал о возможности когда-нибудь сюда вернуться, чтобы писать. Ведь война не на век.

Когда выдавались свободное время и возможность, Андрей уходил за пределы кишлака, устраивался где-нибудь и делал наброски. Безумно стрекотали кузнечики, в чахлой ореховой рощице кричали ненасытные птенцы-сорокопуты, требуя пищи от своих родителей. Разделяя на пробор сухую выгоревшую траву, ползла большая черная змея. Где-то затягивал свое полуденное хриплое и бесконечное «и-a» чудом уцелевший ишак. Пахло высыхающими травами, пылью и, как ему казалось, солнцем. При разном освещении горы смотрелись по-разному: то мирно дремлющие, то загадочные и зовущие, то грозные и предупреждающие: «Берегись!». А то казались хорошо знакомыми, а то чужими.

Часто ребята просили его показать свои рисунки. Андрей, смущаясь, доставал пачку разнокалиберных листов, листочков, а то и просто обрывков и, молча улыбаясь, пускал их по кругу.

Получив из рук красавчика Сашки Македонского очередную порцию листков, Леха стал лениво их рассматривать и — похолодел: на одном из рисунков был четко прописан его схрон. Мало того: именно те самые камни, под которыми ждали своего часа пакеты с героином, были как-то по-особенному заштрихованы, а в правом верхнем углу листа была поставлена маленькая незаметная точка. «Не подавать виду, только не подавать виду, — билась в панике мысль. — Хитро придумано… Ой, как хитро… Художник, б… Надо этот листок выкрасть… Хотя, зачем? Он же нарисует новый… Нет, надо выждать. Глаз с него не спускать…»

Когда в следующий раз Леха опять наведался к своему тайнику, он, к своему ужасу, убедился, что метки отсутствуют. Ему даже не пришло в голову, что это могло быть какое-нибудь животное, рыскающее по ночам в поисках пропитания и случайно смахнувшее его хворостинки и камешки. Перепрятывать пакеты смысла не имело: где гарантия, что и в этот раз Андрей его не выследит… А если не имеет смысла перепрятывать пакеты, то надо просто раз и навсегда избавиться от этого козла.

Случай как раз не заставил себя ждать. На рассвете подняли по тревоге, погрузили в машины и — вперед.