Блаженны нищие духом

ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВИЧ

Из операционной Валерия Михайловича привезли уже после полуночи. В реанимационном боксе никого кроме него не было. Его обиходили и оставили одного. Все, что было нужно, вкололи, дальше дело было за его организмом. Несколько часов назад он, даже не по долгу службы, бесстрашно ввязался в бандитскую разборку, рискуя жизнью, прикрыл собой молоденького опера и получил две пули: в ногу и в грудь. Ранение в грудь было тяжелым. Он уже отошел от наркоза, стало действовать болеутоляющее, и Валерий Михайлович было начал засыпать, как вдруг примерещилась ему яма и он сам, сползающий в нее. И в полудреме Валерий Михайлович догадался, что он умирает. Хотел проснуться, но взяла его какая-то истома, что ли, усталость какая-то и безнадега. И тут он испугался и с неимоверным усилием открыл глаза. Дверь была плотно закрыта, темень — хоть глаза выколи. И он серьезно решил, что на этот раз ему точно не выжить. Валерий Михайлович невольно стал вспоминать, как кто умирал из его знакомых и что когда-либо слышал о переходе в мир иной, но ничего утешающего не вспомнил. И так ему стало жалко покидать этот мир с его земными радостями — походами за грибами, рыбалкой с костерком, детишками, ворованными ночами с Лидкой и, наконец, с тещиными пирогами… Он замычал, застонал, попробовал понажимать какие-то кнопки на стене, но безрезультатно. Стал звать сестру… От усилий закружилась голова, и он снова почувствовал, как медленно сползает в разверзшуюся перед ним яму с осклизлыми краями. И тут дверь тихонько открылась, и в бокс вошел длинный, худющий человек. Он включил в предбанничке свет, взял полотенце, намочил его и обтер Валерию Михайловичу лицо.

— Повыше бы лечь, — жалобно попросил Валерий Михайлович.

Человек очень бережно приподнял его и подложил ему поудобнее подушку. Так лежать было гораздо легче. Потом он как-то ловко и уютно подоткнул одеяло и сел рядом на стул.

— Пить хочется…

Человек покачал головой: нельзя, мол. Валерий Михайлович и так знал, что нельзя, вздохнул, закрыл глаза и вскоре задремал. Ночью он несколько раз просыпался, человек помогал ему перевернуться, укрывал его, обтирал лицо полотенцем, и оттого, что в комнате находился еще кто-то, было легче. На какое-то время Валерий Михайлович опять забылся, задремал, а когда очнулся, был уже рассвет, и в комнате никого не было.

Неделю болтался Валерий Михайлович между жизнью и смертью, и всю эту неделю каждую ночь с ним сидел Андрей и не давал ему уйти.

А потом дело пошло на поправку. Валерия Михайловича перевели в так называемую vip-палату — узенькую комнатенку, где умещались только кровать, тумбочка и пара стульев. День проходил в мелкой медицинской суете. А вечером, ровно в пять, приходили жена с детьми, приносили всяческую невкусную снедь. Постная, мученическая физиономия жены не прибавляла положительных эмоций. Разговор, начинаясь с обыденных вещей, почему-то всегда сводился к распоряжениям на тот случай, если вдруг Валерий Михайлович все-таки умрет. Погодки дети — сын и дочь, шестнадцати и пятнадцати лет, — переносили посещения, как пытку. К концу сын молча злился на мать, а дочь начинала тихонько плакать. Валерий Михайлович, растратив на них накопленные за день силы, торопил их, всем делалось как-то неловко, и жена, перекрестив его на прощанье, еще долго и суетливо собирала баночки и пакетики.

Частенько ненадолго забегала жизнеутверждающая Лидка, дожидавшаяся у раздевалки отбытия семьи. Она тоже приносила какую-нибудь еду, которую Валерий Михайлович с удовольствием подъедал. Те же протертости в ее исполнении имели смак и возбуждали аппетит.

После семи больница пустела. Еще какое-то время Валерий Михайлович пребывал в хорошем настроении, перебирая и переживая принесенные новости, а к ночи подползала тоска. Как-то раз он спросил об Андрее медсестричку, пришедшую делать на ночь уколы.

— Да, — улыбнувшись, ответила она, — это наш старожил. Уже почти четыре месяца здесь. То ли бомж, то ли еще кто… Не в себе немножко, но вроде хороший парень. Сидит с тяжелыми по ночам, нам помогает, чем может, то судна вынесет, то больного переложить поможет. Тихий, безотказный.

— А чего так — четыре месяца? Сильно больной?

— Был. Думали — не выживет. Теперь уже нет… Уже давно можно было выписать, но главный жалеет. Куда ж его выписывать? Разве что в дурдом… А тоже жалко. Да там и не берут. Переполнение у них. Время, что ли, такое, столько людей умом тронулось…

— А что с ним было? С чем он к вам попал?

— С чем попал? Подобрали его осенью избитого так, что на нем места живого не было. Практически безнадежный был. Травма головы, почки отбитые, ножевые ранения… Была у него еще одна ножевая, старая… Ну, не совсем старая, шов еще свеженький…

— А что значит «не в себе»?

— Да молчит все время. Так, попросишь — сделает, а начнешь вопросы задавать — вроде как в ступор впадает.

— Слушай, не в службу, а в дружбу… Скажи ему, что меня сюда перевели. Пусть бы зашел как-нибудь, что ли…

Сестричка просьбу выполнила, и уже на следующий день, к вечеру, когда наступало самое долгое и тоскливое время, к Валерию Михайловичу пришел Андрей. Валерий Михайлович не стал пытаться его разговорить, а только угостил, чем было, и принялся рассказывать о том, о сем, о рыбалке, о детях. Конечно, любой человек скорее заинтересован в слушателе, нежели в рассказчике, и в качестве слушателя Андрей был просто благодатным объектом. Валерий Михайлович выговаривался, но при этом ему было интересно наблюдать, как и на что он реагировал. Вскоре сказался профессионализм: личность Андрея давала богатую пищу для сыщицкого ума.

Сначала его настораживало столь пристальное к нему внимание со стороны человека, избитого до полусмерти, получившего ножевые ранения при неизвестных обстоятельствах и впадающего в ступор при любом вопросе. Оно казалось неслучайным: все отделение знало место работы и чин Валерия Михайловича. Он ждал какого-нибудь вопроса или просьбы и прикидывал, о чем этот якобы бомж может спросить или попросить. Но время шло, Андрей молчал. За свою жизнь Валерий Михайлович повидал много всякого народу, он мог по взгляду, по походке, по жестам определить, имел ли человек уголовное прошлое или не имел. Андрей же никак не вписывался в уголовные рамки. Тогда Валерий Михайлович начал строить догадки, делать предположения, затем выстраивать версии, рассматривать их так и эдак…

Ему становилось все интереснее и интереснее, и все больше хотелось узнать, что же тут закопано на самом деле и насколько он прав в своих предположениях.

В начале марта, когда стали поговаривать о выписке, и дело было только за последними анализами, Валерий Михайлович решился на разговор. Встретив днем Андрея в коридоре, он шепнул, чтобы тот зашел к нему после одиннадцати.

Когда все уже угомонились, ходячие разошлись по палатам, а сестрички сделали вечерние процедуры, Андрей пришел к Валерию Михайловичу. Свет в палате был потушен, и только на тумбочке горела крошечная настольная лампа, принесенная женой из дома. Валерий Михайлович жестом пригласил его сесть и взял с места в карьер:

— Слушай, что я тебе скажу. Я не знаю, что у тебя случилось там, — и он сделал жест по направлению к окну, — но я уверен, что ты не маньяк и не серийный убийца. Скорее всего, ты что-то натворил по мелочи или влез во что-то… Не знаю. Одно я знаю наверняка: ты чего-то боишься, и тебе страшно отсюда выходить. Но ты не можешь провести здесь всю оставшуюся жизнь. Рано или поздно тебя выпишут, хорошо, если не в психбольницу, и тогда тебе надо будет принимать решение, как жить дальше.

Андрей сидел молча, низко опустив голову. В полутьме не было видно ни выражения его лица, ни глаз.

— Я, в конце концов, человек не совсем уж последний… Все-таки подполковник МВД, тоже кое-чего могу. Что я тебе предлагаю: ты мне сейчас рассказываешь, за что тебя пытались убить. Может, бабу не поделил с кем, может, знаешь чего лишнего, денег задолжал, кинул кого… Все решаемо… даже если ты убил кого… только ты расскажи все, как есть, чтобы я мог правильно действовать… Ну? Давай! У тебя другого такого шанса не будет!

Андрей поднял голову, посмотрел в глаза Валерию Михайловичу и сказал:

— Я даже не знаю с чего начать…

Валерий Михайлович вздрогнул: так неожиданно было услышать голос Андрея.

— Ты их знаешь? Тех, кто тебя бил?

— Знаю.

— За что? Было за что?

— Нет. В том-то и дело, что я не понимаю, что происходит… Мы с ним вместе воевали в Афгане, с Савельевым…

И дальше Андрей рассказал все, начиная с первого дня знакомства. И как они воевали, и как там вообще жилось-былось, и как первый раз Савельев ни с того, ни с сего ударил его ножом в живот, и как он лежал в больнице, даже вспомнил калеку без рук и без ног, и как он пришел домой, и оказалось, что мама умерла, а жить ему негде, и как ушла Машка, и как подселили жиличку… И как он, теряя последние крохи сознания, увидел над собой лицо Савельева и услышал его последние слова: «Ну вот ты и откоптил свое, сучара… Оттащите его подальше…»

— Да… Можно, конечно, дело возбудить, но какие доказательства? Там наверняка и алиби есть… Черт, покурить бы, — пробормотал Валерий Михайлович. — Ты куришь?

— Курю.

— Пьешь?

— Не люблю…

— Да… озадачил ты меня… Вот что. Диктуй мне свои данные, имя, отчество, фамилия, где прописан, где раньше жил, часть, где воевал, с кем, всех, кого вспомнишь.

Андрей диктовал, Валерий Михайлович записывал, по ходу дела задавая наводящие вопросы и делая пометки в записях. Вернулись к нападению.

— Давай, еще раз прогоним эпизод с дракой. Значит, ты говоришь, они напали молча.

— Да. Один обогнал меня на пару шагов и круто развернулся. Я на него налетел, вернее, на его кулак. Я согнулся от удара, а в это время сзади ударили по спине.

— Хотел, наверное, по голове, а ты согнулся в это время. Удар пришелся по спине.

— Может быть. Потом начали бить, куда попало.

— Молча?

— Молча.

— Ну, наверное, они издавали какие-нибудь звуки, — и Валерий Михайлович, изображая удары, сопровождал каждый звуками «ха!», «хык!», «хо!».

— Да… Откуда вы знаете?

Валерий Михайлович рассмеялся.

— А, ну да, — смутился Андрей. — Но я уворачивался и давал сдачи, как мог.

— Когда ты увидел нож?

— Я ударил одного ногой по голени, он завыл, как-то осел немножко, сказал «сука», и у него в руке появился нож.

— Вот видишь, значит, он все-таки хоть одно слово, но сказал.

— Точно, вспомнил! Второй ему крикнул что-то вроде: «Ты чего, тесто сказал без пера».

— Тесто?

— Вроде да.

— Может, «тесть», или «тесак», или еще что-нибудь?

— Да нет, вроде тесто.

— Ладно, запишем «тесто». А дальше?

— Он бросился на меня. А дальше я захватил руку с ножом, крутанул ее. Может, он и напоролся на нож. Не знаю. Дальше я получил по голове. И все, больше ничего не помню. Помню только, что пришел в себя, когда меня переворачивали. Больно было. Тогда и увидел Леху. Потом опять вырубился.

То, что Валерий Михайлович узнал, ему не понравилось. Выходило, что Андрей все-таки ударил кого-то ножом. Может быть, именно поэтому он сейчас тут дурку ломает? А дело было совсем не так? Теперь он уже не мог оставить это дело просто так, без внимания. Надо было идти до конца. Вполне возможно, что Андрей — лопух, сам того не подозревая, влез куда-то, возможно, в наркотрафик, и теперь его, как случайного и крайне опасного свидетеля, стараются убрать. А может быть, и совсем даже не так. Больше верилось в первое, хотелось верить. Но Андрею он сказал только следующее:

— Ты пока тут сиди тихо и веди себя так, как вел до этого времени. Ни с кем не разговаривай, прикидывайся дурачком. Меня на днях выписывают. Я кое-что провентилирую, поговорю с кем надо, а потом можно будет и тебя потихонечку выписывать. Лады?

— Лады.

На том они и порешили. Все оставшиеся в их распоряжении вечера они провели, закрывшись в палате у Валерия Михайловича. Тот спрашивал, Андрей отвечал, и картина приобретала для Валерия Михайловича более или менее конкретные черты, не хватало некоторых узловых деталей, чтобы все стало на свои места, но и без них все логически укладывалось в схему. Если только Андрей не врал. Но тогда зачем ему было все это рассказывать?

Валерия Михайловича выписали. Но надо было еще пару недель отсидеться дома на больничном, и посему он решил потратить это время на разгадывание интересного больничного кроссворда. Уже через неделю перед Валерием Михайловичем лежали списки, адреса всех товарищей Андрея по Афгану, все, что нарыли на Савельева нынешнего и прошлого. По оперативным сводкам на ту ночь, когда Андрея пытались убить, никаких трупов, никаких подходящих ранений не проходило. Валерий Михайлович испытал облегчение. Теперь оставалось только ждать ответов на кое-какие запросы, и когда они пришли, Валерий Михайлович присвистнул: два случая с осквернением могил и похищением тел погибших бойцов кое о чем ему говорили. Дело обещало быть интересным, и в воздухе заплавали звездочки. Андрею он решил пока ничего не говорить.