Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ И МАШКА

Они жили душа в душу. Разница в возрасте в семь лет никак не сказывалась на их отношениях. Маше иногда казалось, что на самом деле это Андрей много-много ее старше. Ей было рядом с ним уютно и спокойно, их маленькая совместная жизнь была дешевой, непритязательной, размеренной, без взаимных глобальных упреков и мелких бытовых дрязг. Андрей был всегда ровен, довольствовался тем, что было, наравне с Машей участвовал в домашних делах, и его это не коробило и не напрягало.

Летом работы было мало, Криську отправили в пионерский лагерь, дни были долгими, и Андрей немного рисовал. Вечерами они ходили в кино или просиживали допоздна на кухне за разговорами. На выходные ездили навещать Криську, купались в местном прудике, загорали. В августе Маша взяла отпуск, и они втроем делали вылазки за грибами. Грибов было много, и она даже умудрилась намариновать их столько, что в шкафу выстроилась целая батарея банок.

Два раза ездил к тете Муле. Первый раз с Машкой и Кристинкой. Навезли гостинцев, небольшую сумму денег в конверте Андрей тайно положил в буфет, но так, чтобы тетка их со временем нашла. Тетя Муля стала совсем сухонькой, слабой и жалкой, и было понятно, что она доживает свой век.

Второй раз он ездил уже один, по телеграмме, на похороны. Соседка-старушка передала ему запечатанный конверт, в котором были деньги и письмо, написанное чьим-то детским почерком, в котором тетя Муля попрощалась с ним и благословила на дальнейшую жизнь. И приписка, уже ее рукой: «Бог — это мы все. И чем больше мы грешим, тем меньше на земле божественной справедливости. Навсегда оставайся таким, какой ты есть».

Первого сентября Андрей с Машкой вместе отвели Кристинку в школу. Жэковские бабешки подталкивали друг друга, кивая на них головой и посмеиваясь.

Осень прошла так же быстро и незаметно, как и лето. На стене в Машиной комнате появились три картины, написанные маслом на холстах. На одной была невыносимо трогательная и бесхитростная покосившаяся церквушка в березках, подновленная побелкой, со свежевыкрашенными синими куполами. Картина называлась «Вера» (Андрей всегда давал названия своим картинам), вторая — «Одиночество осины» — тронутая осенью осина, одиноко стоящая в поле, в стороне от леса, и третья — «Весна терновника» — буйно цветущий терновник. Машка очень любила эти картины и часто говорила Андрею:

— Все-таки ты когда-нибудь будешь великим художником…

— Обоснуй, — как-то раз пристал к ней Андрей. — Почему ты так решила?

— Понимаешь, вот я сначала думала, что они мне нравятся потому, что на них лето. Весна и лето.

— И осень.

— Ну да. Я в том смысле, что нет зимы, что природа… Смотреть на них легко и грустно. Может быть… Я, конечно, не разбираюсь в живописи… Может быть, у твоих картин и есть какие-нибудь недостатки, ну, с точки зрения профессионала… Хотя я считаю, что их нет. Но, понимаешь… Они так бередят душу… Сейчас сформулирую… Когда я на них смотрю, то начинаю страшно жалеть, что меня не научили верить в бога. Я начинаю завидовать верующим. И потом… Все три картины у тебя религиозные. Осинка ждет Иуду, а терновник — Христа? А, может быть, эта осинка — для меня, или терновник… Или я придумываю?

Андрей ликовал: Машка поняла, почти поняла то, что он хотел сказать… Пусть почти, но она же объединила их воедино! Да, конечно, все, в основном, знают только ключевые моменты: Иуда повесился на осине, Христу надели на голову терновый венец… Но Машка, далекая от искусства и уж тем более от религии, все же восприняла их не только как пейзажи…

— Маш, если бы ты только знала, как для меня это важно то, что ты сказала… А верить в бога, по-моему, это не хождение в церковь… Знаешь, тетя Муля говорила, что не обязательно ходить в церковь, соблюдать там посты всякие… Что, мол, бог есть, и он нас видит насквозь, и он не ведет бухгалтерию: сколько раз ты помолился, да сколько раз постился… Я тебе не рассказывал, как она хотела богу суд устроить?

— Как это — богу суд? — удивилась Машка.

— Да вот так. Там ужасная история была с девочкой соседской, изнасиловали ее и убили. Ну и тетя Муля с тех пор все хотела побыстрее умереть, чтобы у Бога ответа потребовать за все. За нее, за войны, даже за Гитлера со Сталиным. А в последнем письме она приписала, что бог — это мы все, вместе взятые, и что, греша, мы ослабляем бога и укрепляем дьявола. Сложно это все… Иногда мне кажется, что я несу в руках какую-то неимоверно тяжелую чашу, наполненную до краев горем, и никто не возьмет ее из моих рук, не облегчит жизнь, хотя бы на время. Или хотя бы как-то уполовинит ее.

— Андрюш, а может быть, тебе все-таки попробовать сходить в церковь? Поговорить со священником?

— Я бы сходил в церковь… Но, как тебе сказать… Ну, поговорю я с ним. А горе все равно при мне останется, маму не вернешь, отца не слепишь, не отменишь того, что пережито. Ну, отпустят мне грехи, а толку-то… если я сам себе их отпустить не могу… Ношу их в душе, сам себе прокурор и адвокат. Причем прокурор я лучше, чем адвокат.

— Ну что ты, Андрюшенька, ну что ты… Ну какие у тебя грехи? Господи, грехи… Да ты, можно сказать, святой…

— Это я-то святой? Да мои грехи — не дай бог кому…

— Ты про войну?

— И про нее тоже…

— Андрюш, вас же не спрашивали, выбора не было…

— Выбор, Маша, всегда есть. Просто я тогда этого не понимал… Ладно, расстроил я тебя совсем.

— Ничего, Андрюш, все устаканится. Все еще будет.

— Не знаю я… А что будет? Что все?

— Андрюша, обязательно будет еще хорошее, обязательно…

И правда, потихоньку все затягивалось, зарастало ряской, боль утихала, хотя и не уходила. Вот только каждый раз, когда Андрей смотрел на шрам, он пытался сложить из малочисленных фактов мозаику и получить хоть какой-то ответ, за что Леха пытался его убить, искал свою вину хоть в чем-то, но не находил, — и рисунок не складывался. Размышления на эту тему всегда портили ему настроение: и то казалось, что надо найти Леху и по-мужски разобраться, а то — что все это ни к чему. Скорее всего, Леха обознался, обкурился или сделал это случайно. А может быть, и Лехи-то давно нет на этом свете… Да и как его искать? Ходить по военкоматам? Находился он в свое время досыта… А записей никаких не осталось, все было утеряно.