Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. КРУЖОК РИСОВАНИЯ. ПЕНТАКЛЬ

Начало лета Андрейка любил самозабвенно: кончались все неприятности, и начиналась жизнь. Можно было гонять на громадном старом отцовском велике и представлять себе, что летаешь вместе с ветром или что мчишься во весь опор по прерии на мустанге. А вышибалы? А скакалка? А прятки до позднего вечера? А страшилки, рассказанные на ночь? Но потихоньку ряды детворы редели, кто-то уезжал в пионерский лагерь, кто-то на дачу, кто-то в деревню к дедушкам и бабушкам, а кто-то и к морю…

В то лето Андрейка проявил самостоятельность и записался в кружок рисования при Дворце пионеров. Студия была просторной, окна завешаны плотными однотонными шторами, вдоль стен шли деревянные рейки, к которым время от времени, по мере надобности, подвешивались наглядные пособия или же рисунки самих ребят. У одной стены стоял подиум, а вся комната была заставлена низкими мольбертами и стульями.

После первого же занятия Андрейка затащил маму в «Школьник», и они закупили там наборы всяческих карандашей, ластики, кнопки, разного рода бумагу, краски и кисточки, и, наконец, роскошную темно-синюю, почти черную, папку. Кое-что мама выделила из своих чертежных запасов.

Как это было здорово! Как много, оказывается, он не знал и не умел! Для начала надо было научиться выбрать карандаш нужной мягкости и затачивать его требуемым образом, потом привыкнуть правильно держать карандаш, не касаясь ребром ладони листа. Дома он тренировался рисовать длинные линии всей рукой, средние — кистью, а короткие — только пальцами. Сначала было ну просто непереносимо трудно, но, к своему удивлению, Андрейка довольно быстро к этому привык.

Какое-то время учились рисовать крут и заштриховывать его. Зачем — было непонятно, но раз говорили, что надо, значит, надо было этому учиться, и Андрейка честно и старательно рисовал круги и заштриховывал их.

Было очень увлекательно заниматься компоновкой предметов, строить композицию. Книга, чайная чашка на блюдце, красивый китайский нож для разрезания бумаги и яблоко раскладывались на столе то так, то эдак, оценивались, перемещались, менялись местами и зарисовывались, и каждый раз Андрейка удивлялся: предметы все те же, а рисунки разные. Вот, например, чашка стоит на блюдце — это одно дело. Другое — когда она стоит рядом с блюдцем, и совсем третье — если чашка лежит около блюдца на боку.

Некоторое время пришлось помучиться с перспективой, понять, что это такое и с чем ее едят. Он взахлеб рассказывал матери о каких-то картинных плоскостях, точках зрения, лучах зрения, линиях горизонта, плоскостях горизонта, главных перпендикулярах, путаясь в понятиях, подменяя одно другим… Но постепенно и здесь все стало на свои места, и оказалось, что ничего сложного в этом тоже нет.

Потом стало еще интересней. Он узнал, например, что, прежде чем рисовать акварелью, надо большой кисточкой слегка смочить лист водой и дать ему просохнуть, и тогда краски не будут расплываться. И что можно писать не только мазками, но и точками, и это называется «пуантилизм». Он приходил домой и пробовал рисовать точками то, что вчера рисовал мазками, и это было потрясающе увлекательно. А потом кто-нибудь кричал: «Андрейка, выходи!», и Андрейка мчался на улицу.

Леонид Андреевич, маленький толстый руководитель кружка, прозванный кем-то Пентаклем, мечтал вырастить гения, но за все годы работы еще ни один его ученик не стал известным художником. Любимчиков он, конечно же, имел, но внешне никогда никого не выделял и старался всем раздавать поровну. То, что Андрейка — номер один, было совершенно очевидно, но сколько таких номер первых ушло в безвестность… Тем не менее он отдавал все, что умел сам, все, что знал, просто потому, что сам безумно любил живопись. И если завидовал, то только по-белому, потому что по-другому не умел. Часто он водил желающих в музеи, но не просто так, поболтаться по залам и поглазеть. Он водил смотреть на одну картину. Рассказывал об авторе, об истории картины, о сюжете, композиции, сочетании красок, и, выложившись, уводил группу, давая возможность переварить полученные сведения и увязать их воедино. И никогда потом не требовал: «Дети, а теперь расскажите мне о том, что вы поняли из моего рассказа».