Блаженны нищие духом

ПЛАН

Выбравшись однажды в город, Леха, изрядно потратившись, раздобыл спиртное и устроил вечером большой выпивон. Стараясь казаться пьянее, чем есть на самом деле, он пафосно разглагольствовал о воинской чести и дружбе, о святых обязательствах перед семьями тех, кто не вернется или вернется инвалидом, о будущих трудностях для всех тех, кому удастся остаться в живых… Попойка кончилась за полночь всеобщим братанием, нерушимыми клятвами и обменом адресами. Листочки Леха запрятал в нагрудный карман, ибо они были одной из важнейших частей его плана. На досуге, таясь от всех, он разделил их по принципу территориальной удаленности на две кучки. Оставив себе тех, кто жил в пределах хотя бы относительной досягаемости, он изорвал в мелкие клочья остальные и выбросил. Не тащиться же в какую-нибудь там тьмутаракань…

Так было всегда: еще два войска стоят друг напротив друга, на туго натянутых тетивах лежат стрелы, готовые сорваться, и только ждут команды, но уже высоко-высоко в небе парят стервятники. Еще живы те, кем они скоро насытят свои желудки. Еще живы, но уже избраны смертью.

Он вглядывался в лица своих товарищей и, не без ощущения себя неким сверхчеловеком, гадал, кто же из них не сегодня-завтра станет — непременно станет, ибо практически в каждом бою бывают потери, — его безмолвным курьером. Ребята смеялись, переругивались, обменивались тычками, травили анекдоты, пели под гитару, вспоминали о доме и родных, а он гадал: «Кто и когда? Кто и когда?», — и, смотря на живых, начинал осторожно позволять себе представлять, как он будет делать ЭТО с их мертвыми телами. С которым из них? Ледяной озноб пробегал по спине, и — вместе с тем душу наполняло холодное торжество, предвкушение будущей удачи, в которой он не сомневался.

С вечером пришла благословенная прохлада. Ребята отдыхали.

— А вот еще был такой случай с моими соседями… Можно сказать, криминальный, — начал Ринат, удобно привалившись спиной к шероховатому теплому стволу искалеченного войной дерева.

— Ну-ка, ну-ка, давай, расскажи нам.

— Дело было так. У нас квартира соседняя была коммуналка. В одной комнате жила бабка, противущая до невозможности, хитрая, жадная, а сама с виду елейная такая, благостная, все в церковь бегала и бога через слово вставляла. Вот как ты материшься, — обратился Ринат к Лехе, — так она бога вставляла. А в другой комнате жили муж и жена, вечно собачились. Он мужик-то был неплохой, все чего-то мастырил, кому-то что-нибудь вечно чинил, а жена такая… такая… ну, сухарь. Такая, губки узкие, пальчики врастопырку… Вредная была очень.

— Почему «была»? Он ее убил, что ли?

— Да подожди ты, послушай… Вот она его все время поедом ела. И то ей не так, и это ей не так… И чего он чужим все бесплатно чинит, вместо того чтобы подхалтурить, лишнюю копеечку в дом заработать… В общем, скандалы у них были — просто кошмар какой-то, так иной раз орала она, так орала… Ну и однажды…

— Он решил ее убить!

— А вот и нет, он решил ее припугнуть маленько, чтобы поняла, какой он хороший. Оценила, так сказать. Подгадал он время, когда она с работы приходит, пришел с работы чуток пораньше нее, встал на табурет, пропустил веревку у себя под мышками, сзади, на затылке связал узлом, надел пиджак, чтобы обман сразу в глаза-то не бросился, веревку к крюку, на котором люстра висела, прикрепил и стоит на табурете, ждет. А дверь-то в комнату приоткрытой оставил. Вот слышит он: входную дверь ключом открывают. Ну, он подумал, что жена, и аккуратненько так шагнул с табуретки и завис, голову вниз, язык для верности высунул, глаза выпучил. Висит, ждет, что сейчас жена войдет, увидит, что он повесился, и пожалеет, что была такая стерва…

— Щаз, пожалеет…

— А вдруг обрадуется?

— Да, блин, тише, дайте дорассказать человеку…

— Правда, блин, дайте дорассказать. Ну, так вот, висит он, ждет, а пришла не жена, а бабка-соседка, богомолка эта. Стала она мимо двери проходить, а сама зенками так и шарит, так и шарит, что там да как у соседей. Смотрит, а сосед-то повесился! Бабка, не тут-то было, не растерялась, в комнату шмыг и давай по шкафам шарашиться и в наволочку шмотки всякие разные по-быстрому набивать. А сосед висит, как дурак, видит все это, а сказать ничего не может. И смешно ему, и обидно, и раскрываться не хочет. Жена-то вот-вот прийти должна… Бабка набрала полную наволочку шмоток — и шасть мимо него к двери. А мужик от обиды как наподдаст ей сзади пинка под зад напоследок… Ну бабка-то и окочурилась на месте от инфаркта с перепугу. Тут жена приходит, муж висит, но живой, внизу бабка мертвая с барахлом…

К концу рассказа ребята смеялись до слез.

— Слушай, а чем дело кончилось?

— Чем-чем… судили его.

— И что? Сколько дали?

— Нисколько. Оправдали, — улыбнулся Ринат.

— Вот тебе и перечница старая, богомолка хренова…

— Ох, и врать ты хорошо умеешь!

— Я — врать? Вот Аллах свидетель — ни слова не соврал!

— Не соврал, — лениво процедил Леха. — Просто пересказал эпизод из фильма «Ожерелье для моей любимой».

— Это они наш случай в свой фильм взяли. Мне четыре года было, когда это случилось, а фильм недавний.

— Слушай, Лех, чего ты прикапываешься? Они этот случай в фильм тоже не с потолка взяли…

— А я не люблю этих святош праведных, ни одного хорошего человека верующего не знаю. Как верующий — так злой…

— А вот и ничего подобного, — встрял Володька Головко. — У меня бабуся верующая. Добрей ее я не знаю человека. Она меня пыталась приобщить к религии. Молитвам учила, Библию читала вслух. В церковь таскала…

— Ну и как?

— А никак. Мало чего я там понял… «Дажнамднесь» какой-то, слова мудреные, лопочешь чего-то, а чего несешь — не понятно, вроде как на иностранном языке… А у меня к ним никакой способности нет. Я и по-русски-то только на матерном хорошо говорю.

— Да ладно прибедняться!

— А в церкви — поп, из серии «Чтоб я так жил». Дородный, отъетый… На «Волге» ездил… Я сам видел… И народу — три с половиной бабки, подпевают надтреснутыми тоненькими голосами, жалкие такие…

— А потом?

— Что потом? А потом мы как раз бомбу делали из тополиного пуха, фотопленки и спичечных головок. Ну и плюнула мне на руку эта бомба фотопленкой, ожог был тот еще, до сих пор шрам остался, — Володька задрал рукав и показал кругляк обожженной в детстве кожи. — Домой пришел, никому слова не сказал. Маслом мазал, как пацаны научили. Болела, сволочь… А бабка меня опять в церкву потащила. Вертелся я там, крутился, рука горит, хоть криком кричи, да и скучно мне было. Ну, домой вернулись, и пошла она меня стращать, что, мол, кто не верит в бога, тому в аду гореть, в гиене огненной, в котлах с маслом раскаленным или на сковородке. Вот, говорит, умрешь вдруг завтра, и прямиком в ад пойдешь. И чуть было не запугала. Что за гиена такая огненная, да еще котлы с маслом, сковородки… Только потом рука зажила, и я обозлился.

— Не гиена, а геенна, дурак.

— Да знаю я. А в детстве думал, что гиена.

— Как же ты отвертелся?

— А надоело мне все это, и я ее возьми да спроси: откуда род человеческий пошел?.. Она мне: от Адама и Евы, мол, первых людей… А я ей: с ними все понятно, а дальше-то как было дело? На ком их дети женились? Кровосмесительство пошло? И слово-то нашел… Мы с пацанами тогда как раз очень этими вопросами интересовались… Ну она меня паскудником обозвала, оттрепала, по заднице надавала, но отстала… Видать, сама задумалась.

Все засмеялись.

— Ринат, а Ринат… — Красавчик Сашка, по прозвищу Македонский, хитро и нарочито обведя всех своими рысьими глазами, подсел к Ринату.

— Я Ринат. Чего тебе?

— Слушай, давно хотел тебя спросить…

— Так. Опять, небось, пакость какую-нибудь?

— Не… Как раз в тему, религиозное. Даже божественное…

Все замолчали в предвкушении спектакля.

— А, раз божественное, тогда давай, спрашивай. Я тебе все растолкую.

— А зачем вы, мусульмане, обрезание делаете? Это чтобы вас, правоверных, Аллах мог в темноте на ощупь по х…м от неверных отличить?

— Вот оно в чем дело… — потянул Ринат. — А я-то все думаю, к чему бы это: я пописать — и ты за мной. Думал, интерес у тебя ко мне девичий. А он у тебя, оказывается, божественный. — Ринат вынул нож и, внимательно осмотрев лезвие, обратился к Македонскому. — Вот я тебе сейчас отрежу твоего друга по самое небалуй, тогда и узнаешь. Заодно и успокоишься. Какие еще будут божественные вопросы? — спросил елейно Ринат.

Ребята загоготали, кто-то потянулся к Македонскому:

— Так ты у нас девушка, Сашок? Ну иди сюда, сладенькая, я тебя приласкаю.

— Какие вопросы? Никаких вопросов. Бога-то все равно нет, — вставил Леха, жуя высохшую травинку и смотря в сторону.

— Слушайте, прикольно получается, — подхватил Филимонов.

— Нашел прикол…

— Нет, правда. Вот мы тут воюем, мусульмане, христиане, против мусульман. Мрут и те, и другие, с той стороны и с этой…

— Ну и?

— Х…и. Выходит, что Аллах, что наш Бог глаза на это дело закрыли? Был бы наш Бог, он бы нас защищал. Был бы Аллах, он бы их защищал. Выходит, ни того, ни другого нету, раз мы тут мрем вперемешку? А тогда кто есть?

— Кто-кто… Конь в кожаном пальто. Вот кто.

— Я же говорю: нет никакого бога, — повторил Леха. — Филя в корень зрит.

— Как это нет, когда есть! — возмутился Ринат.

— Ну, вот тебе божественный вопрос: если есть, то кто: наш Бог или ваш Аллах? — с ехидцей подковырнул Леха.

Ринат помолчал, а потом спросил:

— Ты — христианин? Небось, крещеный?

— Вроде как.

— А у вас, христиан, есть кто: католики, православные, протестанты. Ну, там, баптисты, кто еще, лютеране… Католики режут протестантов, те — католиков… Каждый считает, что у них одних правильный бог, а у других — нет. А православные умные, сидят себе потихоньку, не встревают и тоже втихаря считают, что у них у одних правильный бог. Получается, что у христиан несколько богов. А у евреев — тоже кто-то еще правильный, не знаю, кто там у них… И сидят себе там на небе эти боги и грызутся между собой, кто из них правильней… Так, что ли?

Все промолчали.

— Ну, так вот, — продолжал Ринат, — Бог-то один. Вы его так называете, евреи — эдак, но он один. И он есть. Аллах.

— От, блин, еще один правоверный…

— Не, погоди, дослушай, что я говорю. Аллах — знаешь, как это переводится? Ал-илах — «единственный бог», или «тот самый бог». Поняли теперь? Вот подумайте… Е-дин-ствен-ный!

Раздался тихий нежный свист, и в дерево, прислонившись к которому сидел Ринат, чуть повыше и правее его головы, впилась пулька. Где-то на окраине грохнул взрыв, и на секунду повисла тишина. И кто-то спросил:

— Чей бог проснулся, вошкота задроченная?

Душманы то уже почти входили в кишлак, то их отбрасывали обратно. Пыль мелкой взвесью витала в воздухе, не давая дышать, скрипя на зубах… Разрывы, треск автоматных очередей, крики, стоны, мат… Казалось, что на этот раз полягут все. Почему духи отступили и ушли, знал только непонятно чей бог. Рация накрылась; ее пытались восстановить, но чего-то не заладилось. Раненых, как могли, обихаживали, а тела убитых складывали прямо на пол в большой сарай, приспособленный для ремонтных работ. Потери были большими. Машины, при условии, что рацию восстановят, ждали только назавтра.

Некоторое время народ еще суетился, уже в темноте переносили какие-то вещи в уцелевшие палатки, потом постепенно стало все затихать. Кто-то остался дежурить с ранеными, а Леха, махнув рукой в сторону сарая с убитыми, сказал комбату:

— Я посижу там, с ребятами.

— Второго дать кого-нибудь?

— Не надо.

— Хорошо. Тебя сменят в три.

— Не надо. До утра посижу.

Комбат устало махнул рукой и ушел в темноту.

От пережитого боя и от мысли о том, что час икс настал и теперь ему предстоит физически совершить то, что он неоднократно рисовал в воображении, уговаривая себя, что в этом нет ничего уж такого страшного, у Лехи сводило скулы. Он ловил себя на том, что намертво стискивает зубы. Пытался расслабиться, и вроде бы отпускало, но через какое-то время опять спохватывался, что зубы стиснуты до боли. Он доставал очередную сигарету и курил в кулак. Нет-нет да и проскакивала мысль: «Я — тварь». Тогда он начинал думать о том, что не прятался в бою за чужие спины, воевал, как все, и что его точно так же могли бы сегодня убить, и, в сущности, ему было бы уже все равно, что будет дальше с его телом. Но он жив, и не его в этом вина. В этом его удача. Потом опять накатывало и разливалось в душе что-то темное, нехорошее, в голову лезли картинки из недавнего прошлого, где теперь уже замолчавшие навсегда ребята травили анекдоты и складывались пополам от хохота, и тогда руки начинали трястись, а скулы опять сводило.

Сколько он бродил по лабиринтам своей совести — трудно сказать, но надо было на что-то решаться. И впервые с того дня, когда он спрятал за пазуху проклятые пакеты, чаша весов его решения качнулась в светлую сторону — бросить эту затею, забыть на хрен обо всем и начать жить и дышать свободно. Что он, здоровый смекалистый молодой мужик, не сможет заработать каким-то другим способом? И тут в памяти всплыли размозженная голова убитого им по ошибке товарища и нагло улыбающийся Андрей, — и неожиданно для себя он успокоился, встал, с хрустом потянулся, чтобы унять нервную дрожь, и, крадучись, быстро пошел в сторону своего тайника. Спустя какое-то время его фигура выплыла из темноты, дверь сарая тихонько скрипнула, и Леха проскользнул внутрь.

Он осторожно сложил трубки на землю, нашарил среди них заранее припрятанные молоток, нож и тряпье, достал фонарь и буквально на секунду осветил помещение, стараясь хорошенько запомнить, кто где лежит, чтобы дальше по возможности действовать на ощупь. Ближе всех был с развороченной грудью Володька Головко из Смоленской области. На секунду возникла картинка: Леха на белом своем «жигуленке», в элегантном импортном костюме едет на какую-то солидную работу… «Все бабы будут мои…» — то ли подумал, то ли сказал он вслух и маленькими шажками приблизился к телу Володьки. Присел на корточки, трясущимися руками ощупал его, нашел ремень, расстегнул, потом расстегнул ширинку, задрал Володьке ноги и стал стаскивать брюки…

Когда все было сделано, и Леха, окровавленный и провонявший, уже двинулся было к выходу, дверь вдруг распахнулась, и яркий свет ударил в глаза. В дверях стоял комбат и еще двое с автоматами — кто, Леха не разглядел, но, судя по долговязой фигуре, один из них был Андрей.

При виде перепачканных в крови рук и формы Лехи комбат заорал дурным голосом:

— Ты… Ты… Ты что здесь делаешь, паскуда?!!!

«Навел, сука!» — мелькнуло в голове у Лехи. Это был конец всему, конец страшный и позорный, но в этот момент, уже без надежды что-либо исправить, он, набрав воздуха в легкие, заорал в ответ единственно возможное:

— Здесь кто-то живой!!! Я слышал, здесь кто-то стонал, здесь кто-то живой!!! Чего стоите, козлы вонючие! Да помогите же мне, мудачье!!!!!!!!!!!

Автоматы полетели на землю, ребята бросились ворочать тела, освещая каждое поочередно и щупая пульс, а Леха все орал: «Здесь кто-то живой!!!» С ним была истерика.

Удостоверившись, наконец, что живых нет, комбат бросил кому-то на ходу: «Останешься здесь…», подхватил Леху и повел его к своей палатке отпаивать спиртным.

А через день маленький разведотряд нарвался в горах на лагерь душманов. Пришлось с боем отступать. Улучив минуту, Леха вышел из-за укрытия навстречу Андрею и всадил ему нож в живот. Последней мыслью Андрея было: «Не может быть…» Леха аккуратно принял оседающее тело на себя и уложил его на раскаленные камни. Воровато оглянувшись, он быстро и опытно обшмонал карманы, забрал все, что нашел, даже полупустую пачку сигарет, и ящерицей скользнул к месту, где удачно засел Мишка Райков.

В этом же бою погиб и Ринат. И Леха так никогда и не узнал, что именно Ринату было известно все о героиновых тайниках, что именно он следил за каждым Лехиным шагом, и что у него были свои собственные далеко идущие планы насчет этих пакетиков, и что Андрей был совершенно ни при чем… И, может быть, именно из-за этих планов положил Единственный Бог предел его жизни, и забрал к себе хорошего, еще ничем не запачкавшегося парня.

С задания вернулись через двое суток только Леха Савельев и Мишка Райков. Мишка был ранен в ногу, и Леха практически весь путь тащил его на себе. Шли ночами, а днем прятались.

За телами потом ездили, но не нашли.

Значительная часть героина осталась лежать на своем месте, под камнями, а рисунки Андрея Леха выкрал при первом же удобном случае. Набросок со схроном он сложил вчетверо и спрятал в своих вещах, на тот случай, если когда-нибудь удастся вернуться сюда. Мало ли, вдруг пройдет много времени и что-то забудется. Проще будет найти. Все остальное он сжег.

Правая рука одеревенела и бесполезно болталась, голова кружилась от потери крови, и Рустам Джумаев, паренек из Бухары, не стал дожидаться окончания боя: он очень хотел жить. То замирая, то проскальзывая ящерицей, он практически катился вниз в том направлении, где, по его расчетам, должна была быть дорога. И не ошибся. Вскорости проходившая колонна наших подобрала Рустама. Переговорили по рации, и было решено выслать на место десант.

Лагерь разметали, похоже было, что вряд ли кому удалось уйти. Среди найденных тел один солдат, с ножом в животе, оказался еще живым. Надежды на то, что он выживет, не было. Мест было мало. Его аккуратно пристроили к покойникам, в полной уверенности, что к концу пути он присоединится к ним на том свете.