Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. МАШКА УХОДИТ

Коммунизм и раньше, и теперь представлялся Андрею в виде какого-то серого текста из газетной передовицы или учебника истории партии. Буковки сливались в слова, слова — в предложения, предложения в абзацы… Каждая буковка была узнаваема и понятна, точно так же, как и каждое слово. Вроде бы и каждое предложение в отдельности тоже было понятно, и вроде бы все говорилось правильно, и выходило все по справедливости, может быть, даже по той, божественной, о которой говорила в приписке тетя Муля, но предложения цеплялись одно за другое, словно звенья цепочки, и Андрей никак не мог уловить тот момент, когда он терял то ли интерес, то ли смысл написанного… Пытаясь вспомнить серый текст, он не мог толком вычленить оттуда никакой мысли, и пересказать прочитанное было не под силу. Умом он понимал, что в принципе коммунизм — это хорошо: как там говорится? — всяческие свободы, нет безработицы, нет богатых и нищих, все люди равны, опять же нет расизма (негры — тоже люди), бесплатное образование и медицина… Потом в памяти всплывали пустые прилавки, квартиры одноклассников из обеспеченных семей, нищенская зарплата мамы, как ей с болями в животе не давали больничный, потому что не было температуры, и орали, что она симулянтка, а потом оказалось, что у нее перекрут кисты, и ее чудом успели прооперировать… И бесправие, бесправие, бесправие… В магазинах охамевшие кассирши и продавщицы, мерзкие тетки в регистратурах поликлиник, в жэках, и любой, кто был на сантиметр выше дворника, — все эти наглые и сытые князьки крошечных вотчин никогда не упускали случая показать свою власть и всласть поизмываться… И очереди, безнадежные, бесконечные, серые, терпеливые, молча глотающие обвес и обсчет… При общем страшном дефиците добытое мясо через раз оказывалось с душком, сосиски скользкими, яйца тухлыми, а молоко прокисшим. Где в этой куче дерьма и хлама было драгоценное зерно коммунизма, божественная справедливость? Страна вела очевидную двойную бухгалтерию, и под бурные аплодисменты, переходящие в овацию, единогласно принимались глянцевые отчеты и утверждались фантастически прекрасные планы. Питаться ложью, пить ее, дышать ею было тяжело, но сбегать с подводной лодки было некуда. Приходилось тоже вести двойную бухгалтерию: знать правду и, как минимум, отмалчиваться. Это было неприятно, но привычно, и Андрей жил с этим, плывя по течению и по возможности огибая подводные рифы и отмели. Ходили слухи о сто первом километре за политические анекдоты и неблагонадежность, в них и верилось, и не верилось, но опаска оставалась: а вдруг правда?

Афганистан сломал его подспудные страхи — дальше смерти выслать было некуда. А по возвращении оттуда он понял, что коммунизм, навязанный и навязший, отнял у него все. Не удалось отобрать только его дар, но кому он был нужен… Разве что ему самому. Все было бессмысленным и бесполезным, и дальнейшая его жизнь представлялась таким же правильным текстом, смешивающим яркие прекрасные краски в один серый цвет. И вот вроде бы начинало что-то складываться, что-то хорошее, но Андрей внутренне чувствовал, что ему дана только временная передышка, и что Машка с Кристинкой не навсегда. И именно поэтому он так ценил каждый их совместный день, каждый спокойный вечер, каждую вылазку куда бы то ни было, ценил и благодарил бога, неясного, непонятного, неоднозначного, за то, что вот еще один день прожит счастливо.

Страну корежило, ломало, рвало на кровавые части, которые, в свою очередь, тоже рвались на еще более кровавые, только поменьше. Вырастали, как грибы, какие-то палатки, магазинчики, магазины, множились и расползались игровые автоматы, казино, улицы расцветали проститутками теперь уже не только в ночное время, росли и рушились банковские пирамиды, кто-то пускал себе пулю в лоб, а кто-то — в лоб вчерашнего друга, во все щели лезло видео, порно, а он, состарившись душой раньше времени, не хотел ничего знать, и, отказывая себе во всем, из последних сил пытался удержать свой маленький плот на плаву. Но все равно денег катастрофически не хватало. Машка не жаловалась, не ныла, она становилась все молчаливее и молчаливее, набирала себе каких-то больных, бегала в частном порядке делать уколы, пыталась что-то вязать на заказ, но это не спасало положения.

Однажды в конце рабочего дня завотделением Нина Гургеновна сказала Машке, чтобы она зашла к ней. Машка грешным делом ожидала разноса, но оказалось, что совсем даже наоборот.

— Мария, тут вот какое дело. Ну что ты сразу напряглась?

— Не, Нина Гургеновна, на напряг уже нет сил…

— Да уж… Тут вот какое дело. Один мой хороший знакомый, друг нашей семьи, сейчас после инфаркта. Ну, знаешь, как мужики это все переносят. Женщина бы давно уже встала к плите…

Повисла пауза.

— Кури, — помолчав, сказала Нина Гургеновна и закурила сама. — Короче говоря, его выписывают на следующей неделе, нужно его выхаживать дома. Дети у него взрослые, в Америке, живет он с матерью. Старуха в маразме. Хорошая старуха, но в маразме… Конечно, она по дому суетится по мелочи, но иной раз лучше бы она этого не делала. Тебе, сама понимаешь, придется и процедуры делать, и готовить, и убирать, и по магазинам бегать. Он все тянул с наймом домработницы, все сам тащил. И бизнес, как это теперь называется, и хозяйство, и мать. Ну и допрыгался. Вся эта волынка будет где-то на месяц-полтора. Потом мы ему найдем какую-нибудь женщину, которая будет заниматься хозяйством. Возьми отпуск, плюс я тебе устрою пару недель за свой счет. За полтора месяца он готов заплатить тысячу долларов. Я подумала сразу о тебе. Ты как?

— Нина Гургеновна, а ночевать у них же?

— С недельку, видимо, придется. А там видно будет. Дочку есть куда пристроить?

— Есть, Нина Гургеновна. С этим как раз проблем нет.

— Ну и славненько.

Нина Гургеновна и не сомневалась, что Машка согласится. За такими деньгами, только свистни, выстроилась бы целая очередь. Но сиделка была нужна именно такая, как Машка: оперативная, аккуратная, хозяйственная, жизнерадостная, не хабалка и с хорошей внешностью. Для выздоровления еще не старому мужчине все-таки был нужен жизненный стимул.

— Пиши заявление на отпуск с понедельника. Я его пока попридержу у себя на всякий случай. Если все будет относительно нормально, мы его в понедельник заберем. А ты дома все подготовь пока, продукты, стирка там, то да се, чтобы потом не разрываться. А в воскресенье мы с тобой уже посмотрим, что и как на квартире. Я тебе помогу для начала, а дальше уж ты сама.

— Ой, Нина Гургеновна, если бы вы знали, как меня выручили!

— Я тебя, ты меня, — улыбнулась Нина Гургеновна. — Да, кстати, вот тебе задаток, — и она протянула Машке конверт с сотней долларов. — Тут, правда, немного, но тоже не мелочь. Давай, пиши заявление.

В понедельник Машка приступила к новым обязанностям, через месяц продлила свой отпуск две недели, потом еще на две, а потом сообщила Андрею, что увольняется с работы и выходит замуж.

— Андрюш, я даже не буду ничего говорить. Ты должен сам все понимать.

— Да что тут понимать, тут и понимать нечего. Что я могу тебе дать? Я даже обещать ничего не могу. Ты только помни, что я есть, и если что…

— Я еще одного «если что» не выдержу, Андрей. Я сделаю все, чтобы в моей жизни больше не было никаких «если что».

— Маш, и все-таки…

Когда Машка вывозила вещи, Андрей вдруг заметил, что его картины остались висеть на стене.

— Ты не хочешь их забирать?

— А что, можно?

— Я же их для вас писал… — Андрей снял картины, аккуратно сложил одну к другой, обернул газетами и перевязал бечевкой. — Это подарок. На свадьбу.

У Машки на глаза навернулись слезы. Она обняла Андрея, прижалась к нему на секунду, потом отпрянула и сказала:

— Спасибо тебе за все.

Андрей опять остался один.