Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Дверь ему открыл незнакомый мужик. Из коридора потянуло запахом ремонта — краской, обойным клеем, свежестругаными досками.

— Тебе кого? Чего тебе надо?

— А где мама? Я — Андрей.

— Какой еще Андрей?

— Я живу здесь. А мама где?

— Живу здесь я. И никакой твоей мамы не знаю. — Мужик попытался захлопнуть дверь. Андрей протиснул ногу в щель.

— Подождите, это моя квартира… — Он хотел добавить, что они с мамой жили здесь до войны, но в ту же секунду понял, что это прозвучит глупо, и его не поймут. — Я — Андрей Блаженный.

Фамилия была запоминающаяся. Мужик подумал, потом сдвинул брови и сказал:

— Да, здесь жили Блаженные. Только сына-то убили в Афганистане, а мать умерла. Больше здесь никто не был прописан. Что-то я не слышал от соседей, чтобы сынов было двое.

— Как умерла?

— Умерла от инфаркта, когда узнала, что сын погиб. Так и пролежала здесь неделю, пока на работе не хватились.

Андрей уже понимал, что так оно и было, но мозг лихорадочно искал выход, допуская, что произошла ошибка, что мама, возможно, получила другую квартиру, или вернулась к отцу, или… или… А новоиспеченный хозяин квартиры, с таким трудом наконец-то вырвавший у государства отдельную жилплощадь для своей семьи, думал только об одном: «Не впускать. Впущу — и все, капец». Он так намаялся за свою жизнь по общежитиям, баракам и коммуналкам, так торопился вселиться, когда квартира освободилась за смертью хозяев, подмазывая, где только можно было подмазать, делая ремонт за свой счет, не дожидаясь, пока раскачается жэк, что теперь стоял в дверях каменной скалой, и плевать ему было на воскресшего из мертвых парня, вернувшегося с никому не нужной войны.

— Ты вот что, парень, иди-ка выясняй все в жэке. Я тут ни при чем.

Легонько оттеснив окаменевшего Андрея, он захлопнул перед ним дверь. У него у самого было два сына, и ему надо было думать о них.

Идти было некуда и не к кому. Опустошенный горем, Андрей, не помня себя и не понимая, что он делает, куда-то шел, садился в какие-то автобусы, ехал на метро, делал пересадки и очутился на Павелецком вокзале. Зашел в электричку, следующую до Ожерелья, устроился в углу и замер. Вагон заполнялся людьми, женщины ругались, воняло мочой и перегаром, его толкали в плечо, но он ни на что не реагировал. Потом был спасительный провал. Очнулся он, только когда объявили станцию Белопесоцкая. Встал и вышел в тамбур. Поезд переехал через черную Оку, проскочил какие-то убогие строения и остановился. Андрей вышел. Где-то в памяти маячил автобус номер один. Андрей походил по привокзальной площади, отыскал нужную остановку и чуть не последним влез в автобус. Смотрел в окно, пытаясь вспомнить, как выглядит то место, где ему надо было сходить. Спрашивать кого-то он не мог. Вышел он, не доехав до места две остановки, и пошел пешком. И только постучав в дверь тети-Мулиной халупы, он понял, что сейчас ему придется сказать ей о маминой смерти, произнести вслух то, что он еще не постиг ни сердцем, ни разумом, и самому осознать, что мамы больше нет.

Совершенно седая тетя Муля, все еще крупная, но какая-то усохшая и очевидно немощная, открыла ему дверь и, не узнав, спросила:

— Вам кого?

— Тетя Муля, это я, Андрей.

Старушка охнула и попятилась, впуская его в дом.

— Андрюша, что случилось? Да говори же ты!

— Мама умерла…

Когда первое горе было выплакано, Андрей рассказал, как вернулся, а в квартире живут чужие люди, и что они ему сказали, и как он поехал к ней, потому что больше было некуда.

— Ты правильно сделал, что приехал ко мне. Отдохнешь, придешь в себя, осмотришься…

Щепетильный Андрей ужаснулся: как он мог вот так, без денег, свалиться на голову несчастной старушки?!

— Спасибо, тетя Муля, я только до понедельника. Мне надо что-то теперь делать, как-то восстанавливать жилье. Наверное, придется походить по всяким жэкам… Доказывать, что я живой. На меня же похоронка пришла… Я вроде как умер…

— Андрюша, а где же ты ночевать будешь?

— Не беспокойтесь, тетя Муля, что-нибудь придумаю.

— Нечего тут придумывать. Сюда езди, ко мне.

— Спасибо. Если что — непременно.

Тетя Муля собрала на стол, что было, достала откуда-то из закромов вечную твердую валюту — бутылку водки, и они сели помянуть рабу божью Александру.

Обоих развезло после первой же рюмки. Тетя Муля опять заплакала.

— Какая была семья! А всех разметало по городам и весям… По всей стране могилки разбросаны, ни съездить, ни навестить… Как проклял кто… А за что? Не было у нас в роду худых людей, а вот ведь как… Вот и Шурочка как будто заразилась нашими несчастьями: и жизнь была недолгая, и горя хватила, душа светлая… Вот и ты, дружок, маяться пришел на этот свет. А сволочь какая-нибудь живет, в ус не дует, и все-то у него получается. Нет справедливости в этом мире, нету ее… Давай еще по одной, Андрюшенька, за всех усопших наших…

Она разлила водку, и они выпили еще по одной.

— Тетя Муля, попросить вас хочу в церковь со мной сходить завтра, свечку за маму поставить. Я ведь даже не знаю, как это делается…

Тетя Муля помолчала, а потом сказала:

— Ты уж один сходи, Андрюшенька. Разберешься сам, старушек спросишь, они тебе скажут. А я уж в церкву больше не ходок. Поссорилась я с богом. Вот и образа у себя сняла да убрала подальше от глаз…

— Господи, да что вы?!

— А то я… Жила у нас девчушка тут по соседству, хорошая такая. Девяти ей еще не было. Знаешь, бывают дети пакостные, малы еще, а уже видать, что из них вырастет. А эта прямо светилась вся. И вот пропала. День нет, другой. Родители обыскались, милиция с ног сбилась. Мать, как помешанная, отец — черный от горя. Я, считай, с колен не вставала, молилась за нее… Нашли на третий день в лесополосе. Снасильничали над ней да убивали, говорят, два дня. Вся переломанная, ножом истыканная… Хоронить вышел чуть ли не весь город. И лежит она в гробике крохотном, бледная… Личико-то ей замазали чем-то, а все одно видно, что били. Вернулась я домой с похорон — и к образам. «Ты где был, — спрашиваю бога, — как ты мог смотреть на то, что совершалось и не вмешаться, не защитить?! Какими глазами?! Ты же всемогущий, всемилостивый, всеблагой! Мы молимся тебе, верим в тебя, а ты дите малое, невинное, на такие муки обрек!» Вот тогда-то я и сняла образа. Теперь вот сижу и жду, скорей бы помереть да на суд божий явиться. И знаешь, что я тебе скажу? Судить-то я буду. Спрошу я его, обо всем спрошу. И пусть он мне ответ даст и за войны, и за Сталина с Гитлером, и за детей убиенных…

Замкнутый круг — вещь хитрая, а бюрократический замкнутый круг — вещь хитрая вдвойне. В жэке перепутались и схватились за голову: квартира, действительно, была дана новым жильцам с многочисленными нарушениями. А что делать? Все хотят маслица на хлебушек. А если еще приплюсовать разошедшиеся по рукам вещи, мебель, хорошую библиотеку, две древних иконы, то дело и вовсе могло обернуться уголовщиной. Конечно, похоронка была официальным документом, но совершенно было непонятно, куда теперь девать живого Андрея. Пускать все на самотек было никак нельзя. Поэтому его по знакомству оперативно пристроили на какое-то время в общежитие, вроде как не бросили на улице. А дальше начались мытарства: его гоняли то в военкомат, то в собес, то в отделение милиции, то в паспортный стол. Посылали запросы, ждали ответов, дело топталось на месте, и мелкая чиновничья братия начинала прятаться, завидев в коридорах Андрея Блаженного.

Почерневший Андрей, слабый, оголодавший, из последних сил ходил по инстанциям, терпеливо высиживал в многочасовых очередях, молча кивал головой, когда выяснялось, что требуется еще одна справка, и уходил до следующего раза. По большей части уезжал в Каширу, но иногда ночевал на вокзалах.

Как-то на улице он встретил Настю, но сделал вид, что не узнал ее, давая ей возможность выбора. Если у нее что-то осталось, она сама окликнет его и подойдет, а если нет, ей будет так легче — тоже сделать вид, что не узнала. Да, ее и вправду трудно было узнать: по улице шла земная, уверенная в себе, дорого одетая девушка из какого-то другого, чистого и благополучного мира. А Настя, уже зная от бывших одноклассников, что Андрей не погиб, отвернувшись, проскочила мимо, а потом остановилась и несколько секунд стояла и оторопело смотрела вслед удаляющемуся высоченному широкоплечему чужому мужчине, но решила его не окликать. У Андрея же не было моральных сил хотя бы просто обидеться на нее. Он даже еще не ездил на кладбище к маме, хотя уже узнал, где она похоронена.

Проблему надо было каким-то образом решать, и желательно мирным путем. Поэтому начальник жэка, предварительно переговорив с коллегой из соседнего района и пообещав ему некую ответную услугу, предложил Андрею вариант: ему дают ведомственную комнату в коммуналке и устраивают работать либо дворником, либо разнорабочим в жэк. Там можно будет взять два, а то и три участка и неплохо зарабатывать. Рабочий день не нормирован, и, значит, если появится таковое желание, можно будет даже где-то учиться, получать высшее образование. Андрей был уже настолько измотан, что согласился и вселился в комнату в двухкомнатной квартире на первом этаже в хрущевке. Жэк расщедрился и списал ему обшарпанный письменный стол, раздолбанный диван и пару алюминиевых стульев. Сердобольные женщины выделили из своего хозяйства по мелочи что могли, и жизнь пошла дальше. От прежней не осталось ничего, но больше всего он сожалел о том, что пропала записная книжка.