Блаженны нищие духом

ЛЕХА САВЕЛЬЕВ

Еще в институтскую пору, когда на Леху Савельева чуть было не завели уголовное дело, да и потом, он нет-нет да и думал о том, что может сесть в тюрьму. И тогда он начинал прикидывать, как ему себя вести в камере, как войти, что сказать… В тюрьму ему, конечно, не хотелось, но уж если не подфартит, то он был уверен, что там не пропадет. Он сумеет себя поставить как надо. У него было достаточно знакомых, прошедших через следствие и отсидевших разные сроки, чтобы иметь приближенное к реальности представление, как там и что. Он правильно вел себя на допросах и рассчитывал, что срок ему дадут небольшой. Он все перетерпит, все вынесет, благо у него есть еще заначки, а в Афгане основа его будущего благосостояния. На досуге он все обдумает и что-нибудь обязательно придумает. Он, Леха Савельев, еще выплывет и покажет себя!

Но один момент как-то прошел мимо него: слухи в следственном изоляторе распространяются очень быстро, и ни для кого не секрет, по какому делу находится в нем клиент. И уж никак не мог он предполагать, что судьба сведет его там с бывшими афганцами, взятыми за угон и налаженный сбыт краденых автомашин.

— Так ты, говорят, воевал в Афгане, браток? — К Лехе подсел обритый наголо одноглазый здоровенный мужик. Народ притих и как бы даже придвинулся поближе, в ожидании интересного разговора.

— Воевал, браток, — бодрым, но фальшивым голосом ответил ему Леха.

— Ну и как тебе воевалось, браток?

— Воевал, как все, за спины не прятался, — огрызнулся Леха, почувствовав в тоне мужика подвох.

Мужик развернулся к камерной аудитории, сделал широкий жест рукой и театрально для всех произнес:

— И за спины он не прятался. Во-от. А вы говорили…

— А пусть-ка он лучше расскажет, как в жопы погибших солдатиков героин в трубках заколачивал, — донесся откуда-то осипший голос.

Леха похолодел.

— Что ты такое несешь, Шнобель? Как ты можешь марать честь солдата-афганца такими словами? — сказал одноглазый пафосно и фальшиво.

Сиплый голос хихикнул:

— А пусть он расскажет, на чем его взяли с поличным.

— Да, пусть расскажет, — поддакнул кто-то.

Воцарилось тягостное молчание.

— Тогда я расскажу. Тут краем уха слышал, что взяли голубя нашего, когда он доставал трубки с героином из тела своего погибшего в бою товарища.

— Это правда, браток? — спросил его одноглазый, хотя всем было очевидно, что он уже в курсах. — Скажи, что это неправда!

Леха затравленно молчал.

— Значит, правда, — подытожил одноглазый. — Тогда надо восстанавливать справедливость. Я правильно говорю? — обратился он к сокамерникам.

— Правильно! Правильно! — поддержали его со всех сторон.

— И как же мы будем восстанавливать справедливость? — вопросил одноглазый.

— Твое слово! Как скажешь — так и будем восстанавливать!

— Забьем-ка и мы тебе в жопу чего ни то для начала… И учти: житья тебе теперь на белом свете не будет.

Ночью, придя в себя, Леха распустил на ленты свою когда-то шикарную и дорогущую, а ныне вонючую и грязную рубашку, сплел удавку, приладил ее одним концом к оконной решетке, надел петлю на шею и посмотрел в окно. Светила бледная почти полная луна. Он подумал о том, что в эту минуту там, дома, все спят. Мысленно прошелся по комнатам, кухне, коридору. Двери тайного воображаемого чуланчика распахнулись, и оттуда сначала вывалился Володька Головко, вернее, то, что оставалось от него в цинковом гробу, за ним — Сашка Забродин, потом тот парень, которому по ошибке, вместо Андрея, прострелил голову и чьего имени он даже не мог вспомнить… И тогда он шагнул. Пуповина натянулась, и земля уменьшающимся голубым шариком стала быстро удаляться из-под его ног. Но, натянувшись до предела, она оборвалась, он грохнулся на пол и услышал:

— Нет, парень, тебе еще жить да маяться. Это ты легко захотел отделаться… Из тюрьмы тебе все равно живым не выйти, но будут тебя весь срок иметь все, даже петухи. Уж я об этом позабочусь.