Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ПОМОЙКИ. 1998–1999 г.

Андрей на станции прижился, привык к собакам и полюбил щенков. Ему нравилось приходить к ним утром с ведром корма, смотреть, как они самозабвенно насыщаются, а потом затевают сумасшедшую кутерьму, в разгар которой он неожиданно хлопал в ладоши и кричал:

— Команда, чужой! Кто там?

Лохматая забавная «команда» моментально рассыпалась, грамотно становилась полукругом, поджимала под брошки хвосты, дыбила шерсть на загривках и начинала тявкать. Функция охраны явно была у них в генах.

В каждом помете всегда был главный щенок, Андрей называл его «паханом». Когда накладывали еду в общую миску, он первым прорывался к корму и, злобно рыча, ел. Остальные, поскуливая и повизгивая, ждали, пока он насытится. Того, кто пытался составить ему конкуренцию или хитростью пробиться к заветной миске, пахан бил нещадно. Потом наступал какой-то момент, известный им одним, когда было понятно, что главный уже сыт, и все кидались есть. Он еще что-то подъедал, но уже не возражал против участия в пиршестве остальных. Наевшись до «не могу больше», он, качаясь, уходил.

Если в помете был слабый щенок, Андрей докармливал его отдельно, а так старался никого не выделять и ни к кому не привязываться, потому что каждого щенка ждал свой хозяин. Но все равно расставаться с ними было тяжело, особенно с последним.

Когда приходили покупатели, стайка щенков точно знала, чей нынче подошел черед продаваться. Все держались сдержанно и независимо, а тот, кто должен был сегодня обрести хозяев, выкладывался по полной программе: он бегал быстрее всех, злился страшнее всех, охранял лучше всех, и, как правило, брали именно его.

Андрей часто мечтал о том, как он, когда все устаканится и начнется какая-то нормальная жизнь, обязательно возьмет себе щенка-кавказца — при мысли об этом сердце сладко сжималось, потом отпускало, и в груди разливалось тепло. Надо только подождать, потерпеть еще немного… Все это временно, все плохое когда-то заканчивается… Не может же так быть, чтобы его мытарства не имели конца… Он хочет просто жить, писать, он никому не мешает, ничего особенного для себя не просит… Ему мало надо… Но что можно сделать, чтобы выбраться из этого болота? Устроиться на работу? Куда? На завод? В КБ чертежником? Но деньги он и здесь получает… Вряд ли ему там будут платить больше. Да ему больше и не надо… И так хватает… Надо писать…

Летом Андрей почувствовал, что совершил прорыв. Рука стала уверенной, смелой, и каждая картина передавала именно то, что было задумано. Он писал и писал, он был счастлив и не замечал маленьких серых перемен, и поэтому реальность, немилосердная и неумолимая, предстала перед ним неожиданно и не дала ему выбора: охранное предприятие развалилось, практически весь народ разбежался, и остались только пара энтузиастов и собаки. Энтузиасты приходили два раза в неделю, а то и реже, и приносили мешки с сухарями, остатки какой-то еды, варили на кухне затхлые крупы и вонючие потроха… Собаки стали голодать. А тут еще под зиму ощенилась сука. Щенков планировали продать и хоть что-то заработать на прокорм, но она в первую же неделю передавила половину помета, потом ударили морозы, захирели и погибли еще два щенка, а потом еще один. На суку нашелся покупатель, и ее увезли. Оставшегося в одиночестве малыша, которому было чуть больше двух недель, Андрей взял к себе в дом. Теперь у него был Герат.

Сначала Андрей обустроил ему место в темном, защищенном от сквозняков углу, но в первую же ночь Герат перебрался жить на драные тапочки хозяина, и если вдруг за окном слышал подозрительные звуки, поднимал еще качающуюся головенку и угрожающе рычал. Зрелище, конечно, было уморительным, но звучавшие в рыке нотки вызывали уважение. Пришлось перетащить подстилку к кровати.

Андрей покупал для него молоко, варил манную кашу, добавлял туда сливочного маслица, иногда яйцо, ставил миску и умильно наблюдал, как щенок ест, мелко тряся хвостиком. Поев, Герат ковылял на газетку и аккуратно посередине оставлял лужицу. Он вообще был аккуратистом и ни разу не сделал ничего мимо газетки.

Забрали и увезли двух кобелей, как потом оказалось, на бои. Но все равно оставалось еще одиннадцать собак, плюс шесть так и не реализованных полугодовалых, явно не чистопородных щенков. Всех их надо было чем-то кормить. На затяжные и морозные новогодние праздники энтузиасты и вовсе пропали. Андрей попытался походить по местным ресторанчикам, кафешкам и забегаловкам в поисках остатков еды, но его отовсюду гнали как хозяева, так и промышляющие там бомжи.

Деньги с квартиры, выданные на полгода вперед, незаметно разошлись еще осенью. Делать было нечего: вооружившись пакетами и найденной лыжной палкой, Андрей пошел по помойкам. Сутулясь, пряча от прохожих глаза, он обходил бак за баком, с каждым разом расширяя крут своих поисков. Он изучил расписание мусоровозок и старался успеть либо до их приезда, либо уже ждать, пока баки основательно пополнятся. И так каждый день, независимо от погоды, от своего собственного состояния…

Иногда ему везло и он находил возле мусорных баков пакеты с кусками хлеба, засохшего сыра, пачками просроченного творога, обрезками колбасы, несколькими осклизлыми сосисками. Иногда выставляли засоренную жучками муку или рис… А так, в основном, он рылся в помойках и все, что было мало-мальски съедобным, складывал в мешки. Грязный, обросший, провонявший, он нес домой драгоценную ношу, перебирал ее, оставляя для Герата что посвежее, остальное же варил и, остудив, шел кормить собак. Собаки ждали, и, услышав стук двери, от нетерпения поднимали лай и вой. Молодняк на детской площадке дрался за каждый кусок не на жизнь, а на смерть. Они были все искусанные, израненные, кто хромал, у кого гноилось ухо…

Однажды утром, в самые морозы, Андрей нашел самого непримиримого, самого злобного кобеля — помесь кавказской овчарки с немецкой — неподвижно лежащим в своем вольере. Такой грозный в жизни, он лежал жалким ворохом облезлой шерсти на снегу и его мертвые глаза тускло смотрели куда-то вдаль. Андрей заплакал. Даже не заплакал. Он зарыдал. Он плакал по этому кобелю, с его дурацкой и никчемной судьбой, по себе, потерявшему человеческий облик, никому не нужному, живущему вместе с этими собаками на подаянии с помоек, по умершей матери, по погибшим товарищам, беззащитным в своей смерти. И, вторя его рыданиям, сначала завыл, гортанно и страшно, один пес, вслед ему другой, а затем завыли все…

Денег не было давно, и Андрею приходилось выискивать в пакетах что-то и для себя. В первый раз это было ужасно, но есть хотелось так, что было не до брезгливости. Иногда они с Гератом по несколько дней сидели на сухарях и воде. Надо было что-то предпринимать.

Как-то в субботу он взял несколько своих картин и отправился с ними на вернисаж. Ему удалось договориться с одним мужиком, и тот взял их на реализацию. В воскресенье, во второй половине дня Андрей опять съездил на вернисаж и, к своему удивлению, получил семьсот рублей за четыре проданных картины. Деньги были огромные. Он закупил для собак почти двадцать килограмм куриных лап и дешевых круп, ливерной колбасы для себя и Герата и, счастливый нагруженный продуктами, поехал домой.

Вскоре ему опять повезло: он нашел около баков огромный мешок с одеждой и притащил его домой. В основном там были очень приличные детские и женские вещи, но на самом дне лежали вполне пригодные для носки мужские джинсы, светлый бежевый костюм-тройка и куртка. За подкладкой пиджака позвякивала мелочь. Через дырявый карман Андрей засунул туда руку и, помимо мелочи, нащупал две бумажки. Это были пятисотка и тысячная купюра. На эти деньги можно было продержаться еще какое-то время.

Он стал периодически ездить на Крымский Вал. Хотя картины продавались плохо, но все же слабый приток денег позволял ему хоть как-то существовать. К тому же озверевший молодняк умудрился прокопать под сеткой лаз и теперь был на самообеспечении: сытые и довольные, они возвращались в вольер только на ночевку, а весной, образовав стаю, ушли навсегда.