Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ШКОЛА. УРОКИ РИСОВАНИЯ

Учитель рисования Аристарх Сергеевич шел на урок, как на Голгофу, неся на спине свой крест бесталанности, а на голове терновый венец неутоленной жажды признания. 3-й «Б» был класс как класс, в меру шумный, в меру средний, с двумя отличницами и тремя хулиганами. На тридцать пять человек это была статистическая норма. Рисовать любили все. Дети как дети… У двух-трех что-то получалось более или менее удобоваримое. И только один мальчик, Андрей Блаженный, был его мукой, его терзаниями, его борьбой с самим собой. Каждый рисунок Андрея давал ему ощущение удара мокрой тряпкой по лицу, всегда неожиданного и всегда унизительного. Андрею было дано, дано свыше, милостью ли божьей, прихотью ли дьявола, но это было так. И это было больно.

Всю первую четверть Аристарх Сергеевич присматривался к его работам, ревнуя, со страхом и надеждой ожидая, что следующий рисунок вдруг окажется самым обычным, самым простым, таким, какие рисуют обычные дети. Но чуда не происходило. Он часто ловил себя на том, что завороженно, не отрываясь, смотрит на правую ручонку мальчика, бессильно пытаясь понять, где, в какой мышце, в каком сухожилии тайно заложены эти четкие уверенные движения, столь легко создающие из ничего — нечто, наполненное смыслом, красотой и совершенством. Отдавал ли Аристарх Сергеевич себе отчет в том, что каким-то непостижимым образом оказался втянутым в войну с ребенком, втянутым завистью, ревностью, раздражением и бог знает какими еще темными чувствами, идущими из детства Аристарха Сергеевича? Трудно сказать.

— Блаженный! Господи, фамилия-то какая! Ты по отчеству, случайно, не Васильевич?

Андрейка промолчал, почувствовав издевку, но не поняв, в чем она заключается.

— Занятно, занятно… Мда… Так о чем я… Блаженный, собственно говоря, я так, просто полюбопытствовать хотел… Мне интересно было бы узнать вот что. Студия (Аристарх Сергеевич упорно называл класс студией) получила задание нарисовать вазу. И вся студия работает над вазой. У тебя же, я смотрю, присутствует некоторая отсебятина… Хотелось бы услышать…

— Я вазу…

— Не перебивай старших. Это, как минимум, признак отсутствия всякого присутствия воспитания, — Аристарх Сергеевич, оглядев класс, тонко улыбнулся. — Да. Так вот, хотелось бы услышать от тебя, почему ты игнорируешь данное мною задание. Оно тебе не интересно? Ты уже умеешь рисовать вазу? Ты уже Гоген?

На этот раз издевка была очевидна: Андрейка знал, кто такой Гоген.

— Я уже ее нарисовал, вот она…

— Уже Гоген, стало быть. Быстро ты… Тяп-ляп, наверное? Ну-ка, ну-ка, давай посмотрим, что же ты такое великое натворил, над чем уже и работать не стоит! Тэ-экс…

Аристарх Сергеевич взял Андрейкин рисунок, подавляя в себе противную внутреннюю дрожь. Ваза, конечно, была срисована с той, что стояла на столе, но все-таки отличалась от нее пропорциями. К тому же в ней стояли два совершенно потрясающих подсолнуха, выписанных смело, резко, можно даже сказать, схематично. Они были тяжелыми и, как на секунду ему показалось, пахнущими пылью и зноем.

— Тэкс. Ван Гог, стало быть. Картина «Семя грызовое».

Класс грохнул от хохота.

— Тише, студия, тише, — одобрительно пожурил класс Аристарх Сергеевич. — Давайте разберем сие великое творение совместными усилиями. Вы мне будете называть замеченные вами несоответствия, а я буду их исправлять. Садись, Блаженный.

Аристарх Сергеевич прикрепил рисунок кнопками к доске, взял карандаш и обернулся к ученикам.

— Симакин.

— Ваза у́же, чем на самом деле.

— Уже. Правильно, Симакин. Добавляем сюда и сюда. Нирис.

— Она выше, чем должна быть.

— Выше, Нирис, выше. Обрежем ее вот так. Авезбадалов.

— Мне кажется, тени неправильно положены.

— Тени, да. Вот так будут лежать тени…

— Аристарх Сергеевич, но ведь солнце светит в окно, видите — подсолнухи повернулись к нему. Значит, тени должны быть с этой стороны… — слабо попытался защитить картинку Андрейка.

— Ну, Блаженный, во-первых, слова тебе никто не давал. Все, что мог, ты уже совершил. Во-вторых, откуда здесь взялось это семя грызовое? — Аристарх Сергеевич повернулся к классу, продирижировав, таким образом, новый взрыв смеха. Класс отреагировал правильно. — Студия, вы видите что-либо в вазе, стоящей на столе?

— Не-ет! — дружно и громко поддержал учителя класс.

— Ну, так и, стало быть, солнца в окне нет. Свет падает от лампочки. Тень здесь, вот так. Вот так. Ну что, теперь та самая ваза, которая на столе?

— Да-а! Та самая!!!

— Блаженный, возьми свою работу. Дома исправишь и к следующему занятию принесешь. И не воображай себя гением. Кстати, а что ты там рисовал?

— Зону…

Класс грохнул еще раз.

Конечно, Андрейка теперь уже был в курсе, что такое зона и связанный с нею позор, но он надеялся, что в классе никто ничего не знал об отце. Все дело было в том, что он рисовал еще ту зону, из детства, которая столько лет спасительно жила в его воображении, откуда когда-нибудь должен был появиться его волчара-отец и куда он сам когда-нибудь, ударившись оземь и превратившись в волка, ушел бы навсегда. Но вопрос застиг его врасплох, и Андрейка не успел сообразить вовремя и ответить «пейзаж».

— Ах, зо-ону-у… — многозначительно протянул Аристарх Сергеевич. — Зону, значит. Что же, интересно было бы узнать, почему эта тематика тебе так близка. Во всяком случае, ближе, чем какая-то жалкая ваза. Понятно, понятно. Давай-ка сюда мне, на стол, свою «зону».

Андрейка встал и покорно поплелся со своим листочком к столу учителя.

Зазвенел спасительный звонок, и никто, кроме Андрейки и самого Аристарха Сергеевича, так и не понял, не увидел, что ваза умерла. А даже если кто-то и увидел, то промолчал. Может быть, потому, что не смог бы сформулировать свою мысль по этому поводу достаточно четко и убедительно, чтобы сказать об этом вслух. А может быть, потому, что слишком наглядным был урок войны между взрослым и ребенком. Хотя, собственно, разве можно было бы назвать войной это моральное избиение…

Ребята, перекидываясь шуточками по поводу зоны и грызового семени, шумной ватагой ринулись в дверь. Андрейка поспешно запихнул рисунок в портфель и, пылая, вышел из класса. Первый раз в жизни он, добрый, справедливый, как камертон чуткий к чужим бедам, был всеобщим посмешищем. Это было тошнотворное чувство измаранности в чем-то, что, как ему казалось, теперь уже никогда не отмоешь. Ему не приходило в голову, что через день-другой, а то и сегодня к вечеру этот костер, не получив подпитки, погаснет. Будут другие уроки, на которых будут другие шуты. Никто не будет дразнить его Гогеном или Ван Гогом просто потому, что никто не запомнил этих имен, потому что никто их не знал, и если узнает, то еще очень нескоро.

Вернувшись из школы домой, Андрейка даже не стал есть. Он включил телевизор, но как назло, по закону подлости, по телику показывали клоуна в цирке. Клоун пытался что-то объяснить публике, то и дело обращаясь за поддержкой к своей маленькой жалкой собачке, но каждый раз публика отвечала ему взрывами хохота. Собачка жалко поджимала хвост и валилась на спину, видимо, от бессилия помочь своему хозяину. Зрелище было невыносимым. А когда из глаз клоуна брызнули фонтанчиком слезы, Андрейка не выдержал и заплакал.

Плакал он тихо, горько и долго. Потом не на шутку разболелась голова.

Андрейка учился средне-хорошо, поэтому мама, никогда не имевшая в этом плане проблем с сыном, как всегда, не спросила его вечером, как прошел день в школе и почему он невеселый, если можно было бы назвать словом «невеселый» разверзшийся в душе ребенка ад. Она на скорую руку приготовила ужин, потом, после ужина, перемыла посуду и села за работу. Андрейка кое-как сделал уроки и рано отправился спать.

Мама теперь уже не укладывала его. Она, с тех пор как на прошлый Новый год Мишаня ушел от них, все время брала на дом халтурку. Вот и сегодня она будет чертить допоздна, что-то приговаривая и время от времени чертыхаясь.

— Итак, с домашним заданием Блаженный не справился.

Аристарх Сергеевич помолчал, разглядывая рисунок.

— А ведь ты пытался меня обмануть, Блаженный. — Во второй раз он произнес Андрейкину фамилию как-то нараспев, с нотками недоброй иронии и сожаления, отчего она приобрела конкретный смысл: дурачок.

И если до сих пор ребята в классе не задумывались над этимологией его фамилии, то теперь смысл ее был представлен им во всей его очевидности, Блаженный-дурачок был преподнесен им абсолютно недвусмысленно.

— Итак, рассмотрим неопровержимые улики. Вот здесь, вот здесь, вот здесь… стерто. Тэкс… Кое-где подчищено бритовкой. Ну что же, что же… Талант подчищать документы у тебя определенно есть. Вопрос: во благо ли? Во благо ли? Ставлю я тебе два… Нет, единицу. Кол. За обман. За преступление против правды. — Аристарх Сергеевич гордо поднял голову и театрально оглядел притихший класс. — И все-таки я дам тебе возможность все исправить. К следующему уроку ты сделаешь то, что должен был сделать к этому.

К следующему уроку Андрейка перерисовал злосчастную вазу так, как хотел Аристарх Сергеевич. Он сделал хороший рисунок, учел все замечания и убрал подсолнухи. Он старался изо всех сил, потому что, когда в бой идут такие категории, как правда и преступление, дело становится нешуточным.

Как могло такое случиться, что он забыл папку дома, Андрейка и сам не понимал, но это случилось. И когда он сказал об этом онемевшими от волнения губами Аристарху Сергеевичу, тот понимающе покивал головой, помолчал несколько секунд, умело выдерживая паузу, и потом принял решение:

— Я допускаю, что ты выполнил домашнее задание. Как говорится, не пойман — не вор. Ну, а раз у тебя не с чем работать, значит, работать на уроке ты не собираешься.

Класс зашелестел бумагой, и к Андрейке протянулись сразу несколько выдранных из альбомов листов. Но Аристарх Сергеевич величавым жестом остановил детский благородный порыв.

— Подойди к доске, Блаженный. Не с этой. Встань с той стороны. Постой и подумай. Я полагаю, тебе есть о чем подумать. А мы все, все остальные, начнем работать.

Первые минуты стоять было как-то позорно. Ребята поглядывали на него, перешептывались, и он физически ощущал исходящие от них легкие волны сочувствия и тяжелые волны любопытства. Но постепенно острота момента сошла на нет, и все увлеклись рисованием.

Довольно скоро стоять наскучило, а потом стало тяжело. Аристарх Сергеевич как будто забыл о нем. Сначала он сидел за учительским столом так, чтобы Андрейка не попадал в поле его зрения. Через какое-то время он встал и медленным шагом отправился в конец класса с инспекцией. Андрейка надеялся, что, когда Аристарх Сергеевич пойдет в обратном направлении, к своему столу, то непременно посмотрит на него и разрешит сесть на место. Но Аристарх Сергеевич шел обратно, наклоняясь то к одной парте, то к другой. Добравшись таким образом до первой, стоящей вплотную к учительскому столу, он наклонился, начал что-то объяснять и подправлять, а потом, ловко развернувшись, сел на свое место, так и не взглянув на Андрейку.

Ноги потяжелели, в голове появился легкий звон. Рот стал наполняться слюной, хотя есть как раз не то что не хотелось, но даже, наоборот, слегка подташнивало. Потом перед глазами поплыли желтые и зеленые крути вперемешку и поочередно, а уши как будто заложило ватой. Но Андрейка продолжал мужественно терпеть, всем своим существом протестуя против чудовищной несправедливости происходящего. Он интуитивно чувствовал, что за его так называемый проступок он не должен был быть наказан таким жестоким образом. А урок все длился и длился, и время все замедляло и замедляло свой бег.

Когда наконец прозвенел звонок и дети сорвались со своих мест, Андрейка сделал шаг, но резкость вдруг исчезла, а потом кто-то выключил во всем мире свет.

— Они же, черти, не завтракают по утрам, идут в школу голодными… А потом, пожалуйста, — обмороки. Куда только матери смотрят…

— Ты попробуй запихай в моего с утра что-нибудь… А Димка сказал, что это не от голода, а от того, что он простоял весь урок у доски.

— Как это — простоял весь урок у доски?

— Да так и простоял, наказанный. Аристарх его наказал за то, что он забыл дома папку для рисования.

— Он что, спятил, этот Аристарх? И это что, пацан стоял все сорок пять минут, как идол?

— Ну да… все сорок пять минут и простоял у доски…

— Фашист, просто фашист… Вот никогда он мне не нравился! И что же теперь будет? Скандал ведь…

— Да ничего не будет. Замнут это дело — и все. У Андрейки только мать, да и та какая-то, ни рыба, ни мясо… Не боец, одним словом…

— А отец-то есть? Где отец?

— У Андрейки отец в тюрьме. Человека убил… И вроде один раз пытался сбежать, но его поймали…

— ДА ТЫ ЧТО?!!! Как же это?

— Да-да, вот так. Убил. Говорят, в драке… Но сам-то он просто бешеный был. Говорят. Андрейка-то хороший мальчик, спокойный, добрый, учится хорошо. А вот что там с отцом — неизвестно. Только точно знаю: он убил. Димка еще сказал (напридумывал, конечно): вот узнает об этом Андрейкин отец, совершит опять побег и прирежет Аристарха…

Андрейка лежал на клеенчатом топчане школьного медпункта, укрытый серым казенным одеялом, и делал вид, что спит и совершенно ничего не слышит из того, о чем говорили медсестра и учительница параллельного 3-го «А» класса, Димкина мама (Димка из этических соображений учился в 3-м «Б»).

Со слов «вот узнает об этом Андрейкин отец…» одним подслушивающим стало больше. Это и был сам Димка, который тихо-тихо приоткрыл дверь, чтобы разведать, что там и как. Он не слышал всего разговора, но собственный домысел, основанный на детской жажде справедливости, подтвердившийся обрывком фразы, сказанной авторитетными устами взрослого, вдруг приобрел реальность, данность. Этого было достаточно. Димка не стал дослушивать дальше, тихонечко плотно прикрыл дверь и со всех ног рванул в класс.

Хотя урок рисования был последним, ребята еще не разошлись (ушли домой только две отличницы).

— Я же вам говорил!!! Я же говорил вам всем!!! Все!!! — заорал Димка дурным голосом.

— Что?

— Что ты нам говорил?

— Ну, давай же! — загалдели ребята.

— Что?! Все!!! Аристарху конец! Андрейкин отец собирается бежать из тюрьмы и зарезать Аристарха! Ножом в живот! Горло ему перережет — вот что!!!

— Откуда ты знаешь?

— С чего ты взял?

— Да я только что сам слышал, своими собственными ушами! В медпункте говорили об этом!

Класс долго еще гудел… Будущий каюк Аристарха Сергеевича обрастал новыми и все более ужасающими подробностями. А метаморфоза образа Андрейки совершалась прямо на глазах: добрый, безобидный, тихий мальчик, превращенный учителем сначала в дурачка, а затем в лгуна и потенциального преступника, плавно перетек в мученика, а затем и в зловещего мстителя и борца с несправедливостью. Заодно был подчищен и причесан образ Андрейкиного отца: путем предположения, что убил он в неравной драке с бандитами одного из нападавших его же собственным бандитским ножом. Бандиты испугались и разбежались, а отца взяли и неправедно осудили… И они были недалеки от правды.

Дети разнесли по своим домам леденящую душу историю о предстоящей кровавой мести, и, хотя родители не восприняли ее всерьез, тем не менее она поползла через них дальше и, уже вариантом для взрослых, добралась до директора школы, завуча, а также Аристарха Сергеевича. И поскольку речь шла о более чем серьезных вещах, то есть о жизни и смерти самого Аристарха Сергеевича, то он вполне допустил такую возможность. Весь вечер он прошагал из угла в угол своей комнаты, ругаясь то про себя, то вслух:

— Плебс! Уголовники! От них всего можно ожидать! Надо что-то делать… Надо что-то делать… Плебс! Да, плебс! Быдло! С них станется!

В конечном счете, Аристарх Сергеевич покинул школу, к огромному облегчению директора, и вскоре о нем все забыли.

Андрейка не стал рассказывать матери о своем обмороке. Зачем лишний раз ее беспокоить? Она сама последнее время плохо себя чувствовала, ходила серая по квартире, держась за левый бок, и все пила анальгин. Так бывало и раньше, только реже. А теперь приступы участились, однако врачи ничего не находили, а, так как температуры не было, больничный ей не давали, и она еле ползала до работы и обратно. Поэтому Андрейка решил случившееся скрыть и начать заниматься физкультурой, а то что это такое — пацан, падающий в обморок, как девчонка?

С того случая Андрейке разонравилась его фамилия. Не то чтобы она ему раньше нравилась. Ну, Блаженный и Блаженный… Что такого? Какими бы ни были фамилии одноклассников или знакомых, раньше он никогда не задумывался ни над их звучанием, ни над их значением. Теперь же он выбирал самые замысловатые — Нирис, Авезбодалов, Обрывков — и сравнивал их со своей фамилией. Получалось, что, как ни крути, а блаженный — это дурачок. А тут еще, перечитывая Тома Сойера, натолкнулся на строчку «Блаженны нищие духом…». Он размышлял над этим, размышлял, но опять-таки выходило все одно: тот, кто нищ духом, блажен, тот дурак. Андрейка рассмотрел свою личность со всех сторон на предмет нищеты духа, но к однозначному заключению не пришел. С одной стороны, вроде бы и нищ, а с другой — вроде бы и не совсем уж нищ: не врун, не жадина, не предатель, не трус… Тогда он начал проверять себя, насколько он дурак. Вроде в школе неплохо соображает, ребята с ним дружат, над ним не смеются… Видно, какой-то предок был дурачком, отсюда и фамилия такая. Он стал выпытывать у мамы, кто были папины дедушка и бабушка (у мамы довольно рано не осталось никаких родственников), на что мама ответила, что папины дедушка и бабушка были очень, очень хорошие люди. Дедушка строил мосты, а бабушка преподавала немецкий. И они очень любили друг друга.

— Они жили долго и умерли в один день?

— Нет, Андрейка. Жили они недолго. А вот умерли действительно почти в один день. Давай не будем об этом. Это грустная история.

— А ты мне все-таки ее расскажи…

— Расскажу когда-нибудь. Когда станешь взрослым.

— А дурачков у них в роду не было?

— A-а, вот ты о чем, — улыбнулась мама. — Нет, дурачков не было. Разве что святые.

На этом экскурс в семейную историю был закончен, и Андрей так никогда и не узнал, откуда взялась такая фамилия и что случилось с папиными родителями.