Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ВЕСНА ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТИЯ

Как прекрасна была весна его восемнадцатилетия! В холода выпустили листочки дубы и зацвела черемуха. Ее сумасшедший аромат, тягучий, всепроникающий, почти трагический, плыл в ночном воздухе и не давал покоя. Каждая цветущая вишенка-подросток в убранстве невесты являла чудо и трогала до слез, каштаны зажигали свои великолепные тяжелые свечи, а в боярышнике у пруда даже днем пели соловьи. Настя и Андрей виделись каждый день. Они больше не молчали, они говорили, говорили и не могли наговориться. Уже было понятно, что осенью он уйдет в армию, и было страшно думать о будущем. Тень афганской войны наплывала темной тучей, но они оба гнали ее, обманывая себя тем, что на самом деле страшное всегда случается с кем-то другим, и вообще совсем необязательно Андрей попадет в Афганистан. Вечерами они целовались в кустах сирени, задыхаясь от счастья, и никак не могли расстаться. И все было хрустально-чистым, светлым — и все-таки безнадежным, словно звук оборвавшейся струны.

Настин папа, красивый холеный мужчина, уроженец Днепропетровска, функционер от средмаша во втором поколении, был недоволен их встречами. Судьба дочери была им расписана на ближайшие десять лет в мельчайших деталях, и всякое отклонение от намеченного курса приводило его в дурное расположение духа. Поджидая Настю в кресле допоздна, он читал прессу, время от времени демонстративно громко шелестя газетой. Некрасивая и нескладная мама молча занималась домашними делами: несмотря на свою педагогическую занятость, она содержала четырехкомнатную квартиру в идеальном порядке, что требовало немалых усилий. Тайно ей Андрей нравился. Высокий, плечистый, длинноногий, мужественный Андрей и тоненькая русоволосая, бесконечно женственная и беззащитная Настя были, конечно же, парой. Она часто думала о том, что если бы судьба их все-таки связала бы, то Настин отец с его огромными связями мог бы посодействовать ему и в поступлении в вуз, и в дальнейшем продвижении на художественном поприще. Она почему-то была уверена, что имя Андрея еще прогремит, и Насте не пришлось бы стыдиться мезальянса. Но она даже не смела заикнуться об этом. Отец Андрея сидел в тюрьме, а в их кругу дети, вопреки печально известной поговорке, были ответственны за поступки родителей. Она то и дело украдкой выглядывала в окно, ловила аромат сирени и переживала вместе с дочерью шальное счастье первых свиданий. «Пусть, — думала она, — как бы ни сложилась ее жизнь, ей будет что вспомнить». В порядочности Андрея она не сомневалась, но часто думала, что если даже у них что-то и случится, то пусть.

И еще в ту весну Андрей рисовал ночь. Она все время выходила разной, то спокойной, тихой, со спящими белоснежными садами, то тревожной, с багровыми отсветами то ли заката, то ли города… И последним его рисунком в той жизни была стремительно идущая женщина в развевающихся черных одеждах, разрывающая перед собой руками какую-то невидимую завесу… И это тоже была Ночь. И у этой Ночи было Настино лицо. На последнем свидании он подарил картину Насте и попросил ее не приходить на проводы. Три дня Настя плакала над ней, а на четвертый отец вызвал ее к себе в кабинет для серьезного разговора. Картину упрятали подальше, на антресоли, а через какое-то время тайно выбросили.

Осенью 1986 года Андрей ушел в армию, а через полгода по нелепому ли недоразумению, по чужой ли халатности, его сначала отправили в Среднюю Азию, а оттуда в Афганистан.