Блаженны нищие духом

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. СТАНЦИЯ ЮННАТОВ. ЛЕТО 1996 г.

По сравнению с нынешним жильем его бывшая дворницкая коммуналка казалась раем, хотя здесь тоже были свои преимущества. Во-первых, теперь он был предоставлен сам себе, сам себе голова и хозяин. Нет, неправда. «Во-первых» было другое: чувство безопасности, защищенности и оторванности от внешнего мира, а все остальное было «во-вторых». Свой скарб у Валентины он забирать не стал: Валерий Михайлович строго-настрого приказал ему там не появляться. Кое-какая посуда, одеяло, подушка остались от прежних времен — видимо, уже до него в «уголке» кто-то жил, какой-нибудь очередной сторож или еще кто. С выписанных ему на первое время денег, так называемых «подъемных», Андрей приобрел на ближайшем развале постельное белье и кое-какую одежду. Кроме того, ему выдали что-то типа формы и обещали к зиме тулуп, валенки и шапку.

Было уже тепло, впереди целое лето и полно свободного времени. Перво-наперво он стал разгребать завалы барахла, в коем оказалось немало полезных для него вещей: разнокалиберные куски оргалита, рулоны ватмана, пожелтевшего по краям и углам, несколько папок с разного рода бумагой, две коробки с подсохшей гуашью, целую и распечатанную, длиннющую коробку с масляными красками, набор цветных карандашей, плакатные перья, кисточки (правда, уже потрепанные и вряд ли пригодные, но Андрей не стал их выбрасывать). Нашел еще один рулон со старыми стенгазетами и тоже не стал их выбрасывать.

На втором этаже была расположена небольшая библиотека, половину книг которой составляла политическая и сельскохозяйственная литература, но была и художественная, в основном — классика. Это тоже радовало. Теперь можно было восполнить свои пробелы. Он очистил огромный дубовый, явно сталинских времен, письменный стол, покрытый побитым зеленым сукном, кое-где закапанным чернилами, отмыл тех же времен кожаные диван и кресло, придвинул их поближе к письменному столу. Аккуратно разложил на столе бумагу, краски, карандаши, кисточки, — и так ему захотелось засесть рисовать, так много захотелось сделать, что он почувствовал себя почти счастливым.

Несколько дней на задворках станции три дюжих мужика сурового вида мастерили вольеры. Перекусить и отдохнуть они приходили к Андрею, и он для этой цели выделил им огромную прихожую, ныне приспособленную для кухни. Мужики пошуровали по соседним полуразвалившимся строениям и притащили оттуда переломанные стулья, еще один столик, какую-то посуду… Стулья тут же починили, благо инструменты были при них.

— В хозяйстве все пригодится.

Вскоре завезли огромные промышленные кастрюли, половники и железные прямоугольные миски, несколько мешков с опилками, шланги, мешки с сухим собачьим кормом, а через пару-тройку дней начали завозить самих собак. Кто знает, что такое кобели кавказской овчарки, тот понимает, что собаками они могут считаться только по чисто внешним признакам. Огромные, лохматые, непримиримо-злобные звери, они постепенно заселяли вольеры, и Андрей никак не мог взять в толк, как мужики могут иметь с ними какое-то дело, если ходить мимо них и то было страшно.

Некоторых собак довольно быстро развезли по объектам, других увозили вечером и возвращали утром. Пока их не было, Андрей чистил вольеры, подсыпал свежие опилки. Чтобы кормить их, требовалось немалое мужество. В то время, как он выдвигал очередную миску, засыпал корм и задвигал ее обратно или же шлангом наливал воду, все собачье население с яростным лаем кидалось на сетки, пытаясь разгрызть ее зубами, и Андрей ни на секунду не сомневался в том, что если кто-нибудь из них вырвется на волю, то с жизнью придется распрощаться. Разговаривать с ними, орать на них или давать команды было бесполезно. Они точно знали, кого нужно слушаться, а кого можно не принимать в расчет.

Дело в охранном предприятии, видимо, пошло хорошо. Наняли еще народу, завезли еще одну небольшую партию собак, в том числе и двух сук, одна из которых оказалась беременной и через месяц родила девять щенков. К сентябрю их продали на ура, взяли еще пару сук, пристроили к общему вольеру детскую площадку и стали собирать по нерадивым хозяевам пометы — засидевшихся в московских малогабаритках щенков, рахитичных, заглищенных, оголодавших. Их приводили в божеский вид, откармливали, давали витамины, прививали и продавали. Работы Андрею прибавилось, но и платить стали побольше.

Летом он пробовал рисовать то акварелью, то маслом, и, наконец, отдал последнему предпочтение. Ему захотелось купить мольберт и еще кое-что по мелочи, но он все еще не решался делать вылазки в город.

Однажды, глянув в мутное зеркало, Андрей не узнал себя: за неимением бритвы он с самого начала своего житья на станции просто махнул на это дело рукой, оброс, загорел, и в своей летней камуфляжной форме и в черных очках походил на кого угодно, только не на Андрея Блаженного былых времен. Посему в воскресенье, сделав все свои дела, он решился по старой памяти отправиться на «Октябрьскую», где когда-то был художественный салон. Салон был закрыт то ли на учет, то ли на переделку. Он в нерешительности постоял у закрытых дверей, а потом решил двинуться на Крымский Вал, где обреталось нынешнее братство художников со своими произведениями, предназначенными на продажу. Долго ходил по рядам, присматривался, прислушивался… С непривычки, устав от большого количества народу и обилия картин, уехал домой.

Ему очень захотелось написать что-то серьезное, такое, что можно было бы вот так же выставить на продажу и посмотреть, как оценят его картины, купят ли, за сколько… Все, что у него было в прошлой дворницкой жизни — законченные акварели, почти законченные работы маслом, наброски, эскизы, — в благородном порыве благоустройства и наведения чистоты снесла на помойку его соседка Валентина. Он пересмотрел то, что было уже сделано, и не нашел ничего, что сгодилось бы для этой цели. Все недоделано, не доведено до конца, нужно было еще работать и работать, ну и, конечно, хотелось нормальных кисточек, красок и много чего еще, что было необходимо для занятий живописью.

Со следующей получки он купил себе хорошие кисти и совершено разорился на красках. Ни с чем не сравнимая, неповторимая смесь запахов свежеструганого дерева, холстов, красок, растворителей, витавшая в салоне-магазине, на несколько счастливых мгновений вернула его в детство, во времена кружка рисования. Глаза разбегались: с давно известными ему названиями красок теперь соседствовали какие-то новые, экзотические, видимо, как раз те, которые, по слухам, раньше продавались только членам Союза художников, да и то по спискам. Теперь они лежали свободно: бери и твори… Ему хотелось купить все, что было в наличии: и красный кадмий, и ртутную киноварь, зеленый кобальт, волконскоид, изумрудную зелень, кобальт синий и фиолетовый, ультрамарин, красные охры, желтые марсы, желтый кадмий, жженую сиенну… Андрей жадничал и никак не мог остановиться. А денег было не так чтобы уж очень густо. Он откладывал синий кобальт и брал цинковые белила, откладывал белила и брал ультрамарин… В конце концов, взяв себя в руки, он выбрал самое необходимое. О мольберте речь уже не шла, хватило бы на холст да на грунт… Но он был счастлив. Теперь можно было начинать.

Но одно дело — делать мимоходом, под настроение, наброски, и совсем другое — серьезно взяться за картину. Вдруг оказалось, что давно лелеемые им сюжеты как-то устарели, поблекли и больше его не интересуют. Попробовал нарисовать по памяти маму. Она получилась хорошо, но лицо у нее было таким скорбным и укоряющим, что сжималось сердце. Он снял со стены в библиотеке богатую рамку с портретом устаревшего политического деятеля, выдворил его оттуда, вставил мамин портрет и только тогда понял, что у него не осталось ни единой ее фотографии. Ни одного их совместного снимка. Ничего не осталось на память… Была бы хоть одна какая-нибудь ее вещь, хоть старая шкатулочка с нитками, иголками и какими-то мелкими вещицами… «Как будто и вправду наша семья за что-то проклята… Бабушка с дедушкой, отец, мама… теперь вот я… Кто в роду совершил страшный грех, что вот уже третье поколение мыкается, мается на этой земле… А может быть, и не третье… Может быть, седьмое, последнее… Я один остался. Последний». И тут он почему-то вспомнил, как, выходя из магазина, чуть не столкнулся со старухой, которая тащила за руку упирающуюся маленькую ненормальную девочку. Старуха была вульгарно одета и вульгарно же, не по возрасту, накрашена. У нее были злые, сильно подведенные черным карандашом глаза, узкая и длинная щель рта, дорисованная до сердечка помадой. Косенькая слюнявая большеголовая девочка — совершенно жалкое создание — упиралась, плакала и все время повторяла «Босю… Босю…». Андрей взял лист, прикрепил его кнопками к фанере и начал делать наброски будущей картины, которую для себя так и назвал: «Седьмое колено».