Блаженны нищие духом

НЕМЕЦ

На следующей неделе они пошли подавать заявление во Дворец бракосочетания. Служащая Дворца, очень полная и очень нарядная дама с замысловатой прической, отнеслась к ним весьма подозрительно. За годы службы она повидала всякого. Отечественный производитель мало того, что измельчал до невозможности, но еще и не торопился жениться. Перелетные пичужки хотели не так уж много: стабильность, мужа (заметим, отнюдь не гражданского), детей. Вот они изо всех сил и стремились в края, где жизнь им казалась теплее и сытнее и куда можно было попасть только через законный брак. Ну, разумеется, можно было сорваться и поехать искать удачи в качестве рабочей силы, и многие дурехи именно так и делали: шли в какие-нибудь агентства, подписывали контракты и попадали в те же самые проститутки. А которые поумней, то есть меньшинство, выходили замуж за иностранцев. Она делила их на несколько категорий. Соплюхи, имеющие в своем багаже только ослепительную молодость. Проститутки (их она определяла на раз, как бы они ни пытались пустить пыль в глаза изысканными манерами). Фотомодели — жалкое сочетание высоты, красоты и дворняжьего приспособленчества. Достойные интеллигентные дамы среднего возраста (за них она болела всей душой). Попадались и ловкие молодые люди, ухоженные, накачанные, забавно корчащие из себя джентльменов.

Эта пара под ее классификацию никак не подходила. Просто неприлично одетый мужчина и иностранка, не сказать, чтобы «мамочка», по виду — ему ровесница… Одета и держится достойно… Насторожило, что говорит по-русски без акцента, хотя фамилия и французская… Вид у обоих испуганный, обращаются друг к другу то на «вы», то на «ты»… Не исключено, что какая-нибудь брачная афера.

Она придиралась к ним из-за каждой буквы, каждой закорючки, и Ани с Андреем извели кучу бланков, пока, наконец, не заполнили бумаги так, как надо. Ани нервничала, ей начало казаться, что Андрей недоволен и уже пожалел о своем решении, а он, прошедший через горнило всевозможных инстанций и философски отнесшийся к процедуре, видел ее состояние и никак не мог придумать, как дать ей знать, что все будет хорошо. Когда служащая с надменным и недовольным видом молча протянула им еще один бланк вместо испорченного, Ани бессильно опустила руки и испуганно посмотрела на Андрея. Он сурово сдвинул брови и тихо прошептал:

— Но пассаран. Мы победим.

Ей сразу стало легко, исчезли напряженность и неловкость, все показалось простым, и на этот раз они заполнили все правильно.

После Дворца они долго бродили по центру, заходили в какие-то кафешки попить кофе, Ани рассказывала что-то о Париже, о бабушке, о дяде Леве. Андрей слушал, молчал, улыбался. Ему было странно, что он идет рядом с красивой женщиной, что их связывает что-то хорошее… Он вспоминал, что: они только что подали заявление… И тут же его обжигала мысль о том, что это его будущая жена; и обдавало холодом, что все фиктивно и не по-настоящему. А вслед за этим как будто распускался нежный цветок то ли надежды, то ли счастливого предчувствия. Они встречались взглядами, и он читал по ее глазам, что она чувствует то же самое, и тогда в его душе взрывался ликующей музыкой оркестр.

Только к вечеру, полуживые, они добрались до ее дома и расстались у подъезда, договорившись, что завтра увидятся снова.

Ани не могла ни читать, ни смотреть телевизор, ни заниматься каким-либо делом. Окончательно обессилев от метаний, она устроилась в кресле и стала перебирать в памяти каждую минуту прожитого дня. В чем она действительно была специалистом, так это в самобичевании: она с ужасом и стыдом вспоминала, как глупо вела себя во Дворце бракосочетаний, и потом трещала, как идиотка, целый день. Не удивительно, что жизнь у нее не сложилась. Неумная, бестактная, навязчивая, болтливая, транжира, бесталанная… «Господи, Боже ты мой святый, так ведь я всегда была такой! Чем я могла удержать около себя мужчину? Своей никчемностью? Болтовней? Вот никто и не задержался в моей жизни. Кому я такая нужна? Какой кошмар! Я же сегодня была просто невыносимой… Особенно там, во Дворце… Да и потом не лучше…» Потом она начала вспоминать, как Андрей улыбается, двигается, говорит, какой у него голос, и неожиданно на нее спасительным бальзамом пролилась фраза, которую сказал Андрей: «Может быть, там вы узнаете меня поближе и сможете полюбить…» «Господи! Да он влюбился в меня! Он влюбился в меня!!! Да я же выхожу за него замуж! Если все сложится, я больше не буду такой дурой, такой невыносимой дурой. Господи! Только бы все сложилось! Только бы сложилось!»

На следующий день они встретились в центре и опять бродили, сидели в кафе, и Ани мучалась от мысли, что, скорее всего, у него нет достаточно денег, а он тратится и тратится, и она не может ничего с этим поделать, потому что он ни за что не позволит ей платить. А он уже на завтра приглашает ее в Третьяковку показать его любимые картины. Она пыталась что-то придумать, найти какой-то выход из сложившейся неловкой ситуации, но в голову ничего не шло, кроме мысли: «Это мой будущий муж».

Кое-где в тени еще лежал грязный снег, но по солнечным пригоркам весна уже рассыпала желтые веснушки мать-и-мачехи, как ненормальные, галдели дерущиеся из-за кусочков булки воробьи, южный ветер пах землей и травой.

Они встречались каждый день, привыкая друг к другу, трудно переходя на «ты», преодолевая барьеры, но уже не могли даже допустить мысли, что все может вдруг рухнуть и они потеряют друг друга. Им хотелось, чтобы время шло быстрее, чтобы, наконец, произошло это бракосочетание, после которого не будет пути назад. Однажды Ани сказала Андрею, что назавтра они не увидятся, потому что в школе будет вечер, на котором должны выступать ее ученики. Андрей воспринял это ужасно. Ему показалось, что перед ним разверзлась земля, и что это — конец. В груди что-то болезненно сжалось в комок, и мир потерял краски. Он вдруг отчетливо увидел, что последнее время жил на каком-то совершенно ином уровне, светлом, просторном, солнечном, но неимоверно хрупком, и достаточно было какого-то малого события, чьей-то воли, чтобы опуститься туда, где были валюшки, жэки, инстанции, помойки, и что оттуда второй раз ему уже не выбраться. Ани уговаривала его, тормошила и тайно ликовала.

Вечер в школе прошел просто блестяще. И в конце, когда под бурные аплодисменты ее попросили подняться на сцену к ученикам, импозантный родитель преподнес ей роскошный букет цветов. Домой она вернулась в приподнятом настроении и, ставя букет в вазу, подумала о том, что будет всегда держать цветы в гостиной.

Телефонный звонок прозвучал резко и неприятно. Звонил Жерар.

— Я уже несколько часов не могу до тебя дозвониться.

— Я только что вернулась. Как дела, Жерар?

— Я как раз по этому поводу и звоню. Ани, на какое-то время надо наши дела законсервировать.

Ани похолодела:

— Как это — законсервировать? Я ничего не понимаю. Что-то случилось?

— Случилось. Но это не телефонный разговор. Все может сорваться. Поэтому ты пока не предпринимай никаких опрометчивых шагов.

— Жерар, но мы же уже подали заявление…

— Ани, это совершенно не значит, что ты обязана теперь выходить за него замуж. Тут кое-что произошло, и вся наша затея может рассыпаться.

— Но… как же…

— Послушай, мне очень жаль, но в любом случае твои хлопоты будут оплачены по возвращении. Об этом не беспокойся. Я тебе обязательно позвоню, когда все прояснится. Прошу только: никаких активных действий. И на всякий случай тактично подготовь почву для отступления.

— Господи… все так плохо?

— Хуже не бывает. Но мы будем предпринимать кое-какие шаги. Может быть, еще сможем что-то сделать. Очень плохо слышно. Ты поняла, что я сказал?

— Я поняла.

— Все. Жди звонка. Пока.

— Пока… — ответила Ани уже коротким гудкам.

Люк и Жерар долго ломали голову, в чем же была их ошибка с Немцем. С одной стороны, уязвимых мест было достаточно, а с другой — вроде бы они рассчитали все точно. И тем не менее визит самого Немца в офис к Люку был настолько неожиданным, настолько непредсказуемым, что моментально выбил почву из-под ног. Когда Люку из приемной доложили, что к нему пришел и хочет поговорить Иоганн Хофер, у него задрожали пальцы. Он бросился звонить Жерару, но ни по одному телефону его не нашел. Он взял себя в руки, «сделал лицо» и пригласил Немца в свой кабинет.

— Какая честь для нас! Прошу вас, господин Хофер!

Маленький седенький благостный старичок с достоинством кивнул Люку, пробормотав что-то в ответ на приветствие, вошел, сел в предложенное кресло и не мигая уставился на Люка. Повисло молчание.

— Итак, чем могу быть вам полезен, господин Хофер?

Немец оторопело вскинулся, застыл, а потом засмеялся. Смеялся он долго, весело и так заразительно, что в ответ ему засмеялся и Люк.

— Нет, все-таки, чем обязан и чем могу быть вам полезен? — повторил он свой вопрос.

Немец досмеялся, помолчал и потом скрипучим голосом произнес:

— Ох, вы меня насмешили… «Чем могу быть полезен»… Я — старый, больной человек. И очень богатый. У меня нет родни, и, стало быть, нет даже наследников. Все, что я имею, после моей смерти разойдется по музеям. То есть моя коллекция, самое для меня дорогое, попадет в чужие руки. Мысль об этом так долго отравляла мою жизнь, что я потерял к ней интерес. А вы мне его вернули.

Люк лихорадочно соображал, как себя вести. Такой вариант развития событий они с Жераром не предусмотрели, и теперь ему надо было одному решать, какую выбрать линию поведения: делать вид, что он не понимает, о чем идет речь, или же идти ва-банк и попытаться договориться с Немцем полюбовно. Загвоздка была в том, что он не знал, с чем конкретно пришел Немец. Надо было всеми силами и средствами оттянуть время и попытаться уловить хоть какой-нибудь намек, чтобы действовать дальше. Он удивленно поднял брови.

— Ооооо… — затянул Немец, — вот только не надо делать вид, что вы не понимаете, о чем я говорю.

— Но я действительно…

— Больше всего на свете ненавижу, когда из меня пытаются сделать идиота. Знаете, — жестко и четко заговорил Немец, — я сейчас выложу свои карты на стол и покажу вам, что выиграю, не зная ваших, а только догадываясь о раскладе. Мне даже, извините, плевать на свою репутацию. Мне плевать на вашу мышиную возню. Мне интересно… Я хочу видеть эти картины. И вы мне их покажете в понедельник. И если они того стоят — вперед! Можете в дальнейшем официально ссылаться на меня. Но если нет, то я вас уничтожу. И если вы мне их не покажете, я решу, что вы побоялись это сделать, и тоже вас уничтожу. Буду краток…

— Но почему вы решили, что я имею какое-то отношение к…

— Буду краток, — повторил Немец, игнорируя слабые попытки Люка оттянуть время. — В воскресенье вечером я жду вашего звонка с приглашением. В восемь. Позже вы меня не застанете. — Немец улыбнулся. — Если его не будет, в понедельник я начинаю войну. — Он встал и уже совершенно другим тоном, любезным, почти елейным, закончил разговор: — На этом разрешите откланяться. Было очень приятно с вами пообщаться. Всего вам доброго. Надеюсь, мы с вами еще не раз увидимся.

Люк вскочил, засуетился, провожая Немца до двери, и, закрыв ее, как лев, рванулся к телефону. Через два часа они с Жераром уже обсуждали случившееся в маленьком полупустом ресторанчике. Очевидно было одно: дело висело на волоске. Они оказались в глупейшем положении и теперь были полностью в руках у Немца. Анализируя по сотому разу его краткую речь, они пришли к выводу, что деньги ему не нужны, а просто самолюбивый старик разъярен, что им, или его именем, пытались манипулировать за его спиной, и теперь он в отместку устроит показательную порку. Завтра пятница, в их распоряжении один день, что-либо предпринимать в субботу-воскресенье было практически невозможно, да и что предпринимать… Варианты отметались один за другим. Скорее всего, Немец уже предупредил журналистов о том, что в понедельник хочет сделать сенсационное заявление. Оставалось только одно: звонить ему в воскресенье и приглашать на просмотр. Оба чувствовали себя нашкодившими щенками, застуканными суровым хозяином на месте преступления. Утешало только одно: слава богу, хватило ума на предварительном этапе минимизировать затраты.

Вечером Жерар позвонил в Москву Ани и сказал ей на время притормозить.

Это был удар. Она сидела оглушенная, опустошенная, понимающая только одно слово — «крах». Она столько пережила за последние месяцы, столько всего преодолела, — и вдруг оказалось, что весь этот механизм крутился вхолостую. Но самое ужасное — как сказать об этом Андрею? «Прости, все было очень здорово, но ничего не получается. Я уезжаю домой, а ты оставайся тут, в своей дыре со своими собаками, пиши свои картины, даст бог, тебе повезет, и кто-нибудь их оценит»… От бессилия и несправедливости Ани готова была завыть. Она вдруг поняла, что не может вот так просто потерять Андрея, и она впала в ярость. «А почему, собственно «Я уезжаю домой»? Ни черта подобного! Никуда я не уезжаю. Я выхожу за него замуж и остаюсь здесь, и точка. И пусть провалятся все жерары с люками к чертовой бабушке. Домой! Куда — домой? В съемную квартиру? Сидеть с капризными полоумными старухами или избалованными детьми? Нет уж! Хватит!» Но революционный настрой быстро угас. «Я же не смогу скрыть от Андрея, что план провалился. А как он это воспримет?» И тут, впервые за все время их знакомства, ей в голову пришла нехорошая мысль: а вдруг она без Франции Андрею не нужна? Ани отогнала ее: не может этого быть, он не такой человек. В нем нет ни хитрости, ни корысти. «Господи, но он же не согласится жить на мои деньги… Не будем же мы жить на станции. Значит, надо снимать квартиру… А как ее оплачивать? Господи, что же делать? Что делать?»

Утром, перед уроком, она намекнула директрисе, что, возможно, останется в Москве еще на год. Директриса разволновалась, раскудахталась:

— Только к нам! Только к нам! Мы с вами непременно должны поговорить на эту тему! Я вас только прошу: не давайте никому обещаний, не переговорив предварительно с нами. Я уверена, осенью мы сможем вам предложить очень интересный контракт!

Итак, лето в материальном плане выпадало. Но, как ни странно, у Ани за это время образовалась некоторая сумма, на которую можно было вполне продержаться все лето.

Возможно, стоило бы затаиться и дождаться новостей от Жерара, может быть, еще не все было потеряно, но Ани не сочла возможным скрывать плохие новости, и поэтому сразу после уроков помчалась к Андрею. По дороге она уже не думала, как начать разговор, что говорить и как. Ей просто было страшно, что он скажет что-то такое, после чего останется только постараться сохранить лицо и достойно распрощаться.

Увидев лицо Ани, Андрей перепугался:

— Что случилось? Что-нибудь плохое? Тебя кто-то обидел?

— Андрей, все пропало! Мне вчера вечером позвонил Жерар. У них что-то сорвалось, и он сказал ничего пока не предпринимать.

Андрей долго молчал, и Ани изнывала от страха. Наконец, он начал медленно говорить:

— Да кто такой этот Жерар? Мы ему что — куклы? Давайте, женитесь, нет, подождите жениться… Царь и бог нашелся… Ани, вот что… Я давно хотел тебе сказать, что дело не во мне. То есть, и во мне, конечно… Не буду врать… Что там говорить, конечно же, я размечтался маленько… Слава, все такое… Но сейчас, когда все рухнуло, я вдруг понял, что это все — ерунда. Главное — это ты. Послушай, я, конечно, не могу тебе предложить что-то сверхъестественное, но я не совсем уж пропащий человек. В конце концов, надо из этой спячки выбираться и начинать жить. У меня есть квартира. Это раз. Я переговорю с Валерием Михайловичем, пусть ее освобождают. Попользовались, и хватит. Я устроюсь на нормальную работу. Найду, не беспокойся. Две работы найду. Это два. Буду продавать картины. Тоже приработок. Это три. — Он опять помолчал. — Конечно, по сравнению с тем, что предлагали, это не очень, и ты рассчитывала на гораздо большее, но если вдруг… Если бы ты захотела остаться… Хотя бы на год…

Это было и то, что она с надеждой ждала, и все-таки не то. Ани всю колотило, зубы мелко стучали:

— Хотя бы на год? Тогда что?

— Тогда… Тогда бы ты ко мне привыкла бы, и я, может быть, уже не казался бы тебе таким тупым, неразвитым неудачником… И тогда бы…

— ЧТО ТОГДА БЫ? — Ани почти прокричала ему в лицо.

— Тогда бы я сделал тебе предложение еще раз, — ответил Андрей и повесил голову.

— А как я смогу здесь остаться? В качестве кого? У меня кончается виза — и все, нет оснований остаться.

До Андрея начало медленно что-то доходить. Он несколько секунд смотрел на нее, что-то соображая, а потом сказал:

— А если… Послушай, мы ведь уже подали заявление… Мы могли бы…

Такая нерешительность убивала, сердце у Ани упало, но она поняла, что все равно не сможет сделать сама первый шаг. Они встретились взглядами, и словно наступил некий момент истины: все стало очевидно, понятно без слов, и Андрея прорвало:

— Да что я хожу вокруг да около?! Если ты уедешь, все потеряет смысл. Ты не подумай, что я спекулирую своими чувствами. Мне главное, чтобы тебе было хорошо. И я жизнь бы отдал, только чтобы ты была счастлива. Но я просто даже не могу себе представить, что будет, если ты вдруг уедешь.

— Никуда я не уеду. Я остаюсь с тобой.

В понедельник картины Андрея были развешаны в кабинете у Люка. Помимо волнений и переживаний глобального характера, оба они, Люк и Жерар, боялись, что Немец приедет не один, но возьмет с собой кого-нибудь еще. Однако он проявил такт и явился один. Он долго рассматривал картины, потом сел в кресло и сказал:

— Дааа… Будь я помоложе…

— Что бы тогда? — чуть ли ни в унисон спросили оба приятеля.

— Тогда… — глаза Немца затуманились, он загадочно улыбнулся и ответил: — Тогда бы я прокрутил бы одно интересное дельце, вот что я бы тогда сделал. — И хитро спросил: — Он еще в России?

Люк с Жераром невольно переглянулись.

— Похоже, мыслим мы в одном и том же направлении, — улыбнулся Немец. — Вы, конечно, жалкие аферисты, но, определенно, вкус у вас имеется. Черт, даже завидно, что не я… Что же, можете рассчитывать на мою поддержку. При условии, разумеется, что право первой ночи за мной, — он опять улыбнулся. — Я имел в виду право выбора и покупки первой картины. Ну и, естественно, сделаете старику скидку. А потом делайте, что хотите. Можете даже озвучить сумму в три раза большую, нежели я вам заплачу. Я возражать не стану.

В тот вечер Жерар с Люком набрались так, что даже и не вспомнили о том, что Ани ждет звонка. Во вторник Жерар не смог дозвониться до нее, и только в среду вечером он сообщил, что все остается в силе и что надо продолжать действовать по плану.