Блаженны нищие духом

ЛЕХА САВЕЛЬЕВ

По деревенским меркам Натаха считалась уже перестарком — двадцать шестой годочек пошел. Ей так хотелось, чтобы с деревней было покончено навсегда, однако новоиспеченные родственники тоже были выходцами из глубинки, и Натаха попала из огня да в полымя. Втайне они считали, что сын мог бы найти кого и помоложе. Кто его знает, чего на девку до сих пор никто не позарился… Может, дефект какой имеет тайный или гулящая какая была там, у себя. Одним словом, встретили ее не сказать чтобы в штыки, но смотрели косо. Особенно свекровь приглядывалась да принюхивалась.

Сначала Наталья делала все, чтобы угодить свекрови: готовила, стирала, убиралась, шила, вязала, таскала из заводской столовой, где она работала на раздаче, то кусок сливочного масла, то котлеты, то выпечку, в общем, рвалась изо всех сил и никак не могла понять, что, зарабатывая себе очки, она тем самым отбирала их у старой хозяйки дома. Свекровь же по-умному никогда напрямую не лезла в их семейную жизнь, не поучала, не делала замечаний, но просто иной раз молча, на виду у сына демонстративно снимала постиранное сношкой белье и заново перестирывала его, или переглаживала рубашки, или перемывала за ней посуду, или недоедала приготовленный ею борщ. Александр отмечал это про себя и потом делал жене замечания:

— Натах, а чего-то белье вроде кислым воняет…

— В кого влюбилась? Блины пересоленные…

— Вечно у меня чашка чумазая. Отмыла бы содой что ли.

Натаха сначала впадала в отчаяние, пыталась оправдаться, что-то доказать, но потом довольно быстро смекнула, что оборона — не лучшее средство защиты, и, как только обнаружила, что беременна, перешла в наступление. Однажды, получив от мужа замечание по поводу рассольника, мол-де мочой воняет, собрала у всех тарелки с супом, вылила их содержимое обратно в кастрюлю, а затем опорожнила ее в унитаз и гордо удалилась в свою комнату. Побелевшая от гнева свекровь посмотрела на сына и молча пустила слезу. Этого было достаточно, чтобы привести его в бешенство: жена покусилась на святое — на маму. Он ворвался в комнату и с криком «Дура ненормальная!» толкнул Наташку. Падая на тахту, она ударилась рукой о стол, и, чтобы удержаться, ухватила край скатерки. На пол упала ваза и со звоном разбилась. Наташка истошным голосом завопила:

— Люди добрые, убивают! Помогите!

На крики в комнату влетела свекровь и тоже принялась орать. Орала Наташка, орал муж, орала свекровь. В дверь принялись звонить и даже колотить любопытствующие соседи. Услышав звонок, Наташка рванула на себе халатик и, расталкивая домашних, босая и расхристанная выскочила на лестничную площадку:

— Звери! Зверье! Беременную женщину бить! Издеваться вздумали! Я найду на них управу! Будет им и профком, и партком!

И она, рыдая, спотыкаясь и цепляясь за перила, покатилась к выходной двери. Ее, конечно же, вернули домой перепуганные и опозоренные родственники, мир был восстановлен, но ситуация переломилась в Наташкину пользу, и обратного хода она уже больше не допускала. Теперь она вечно ходила с недовольным лицом, ворчала, делала замечания и терроризировала домашних всяческими приметами, в основном неблагоприятными, в коих обнаружила недюжинные познания. Нельзя было стряхивать крошки со стола в руку — денег не будет, вытряхивать скатерть и подметать полы на закате — денег не будет; просыпалась соль — быть скандалу, гудит на плите чайник — быть беде, к ней же — споткнуться на пороге; разбить зеркало или вымыть пол за уезжающим — к покойнику. Нельзя было доедать за молодыми — воровать у них молодость, наступать на ногу — к скандалу, уронить кусок хлеба — голодовать. Родители слонялись по квартире как неродные, боясь совершить какое-нибудь действие, которое могло оказаться по примете не к добру.

А уж когда родился Алешка, старикам стало совсем тяжело. Потом двухэтажный барак, в котором они жили, снесли, и Савельевых расселили: старикам дали однокомнатную, а молодой семье — двухкомнатную квартиру в хрущевке. Жили они в соседних домах, но общались мало.

Наташка завела свои порядки и вовсю помыкала притихшим мужем. Александр стал понемножку попивать, но это не считалось большим грехом. В деревнях мужики иной раз неделями не просыхали, так что одна-другая рюмочка к ужину была не в счет.

Дом содержался в идеальной чистоте, муж и сын всегда были ухожены и накормлены. Лешка ходил сначала в ясли, потом в детский сад. К школе прикупили все, что нужно, и даже пару раз Наташа сходила на родительское собрание, но потом решила, что на то она и школа, чтобы учить и воспитывать, и бывать в школе перестала.

Муж на заводе получал прилично и зарплату носил домой. Наташка продолжала таскать из столовой продукты, практически снимая, таким образом, необходимость тратиться на питание. На лето Лешку отправляли в деревню, к родителям Наташки, и сами, не тратясь на всякие там черноморские курорты, ездили в отпуск туда же. Работали на огороде, а по осени вывозили картошку, морковку, свеклу, соленья, варенье, что тоже немало способствовало экономии. На сберкнижке приятно тяжелела сумма, велись разговоры о покупке стенки или даже машины, но все как-то не хватало духа вот так взять и снять деньги. Решили подкопить еще, чтобы не оголять тылы.

Были брошены немалые силы на сверхэкономию. Обновы не покупались: не голые ходили — и ладно. Белье стиралось вручную, и потому редко. На прохудившиеся простыни и пододеяльники Наталья аккуратно ставила заплаты, свитера растущего Алешки довязывались, чем было, носки мужа были штопаными-перештопаными, но никак не поднималась рука их выбросить. В гости не ходили, чтобы миновать ответных визитов. Алешке было строго-настрого наказано не водить к себе друзей: нечего приваживать дармоедов. К дармоедам же была отнесена гипотетическая собака, на которую неоднократно намекал Алешка. Ели с разномастной, облезлой общепитовской посуды. И только когда Александр порезал губу о сколотый край еще довоенной чашки, купили дешевенький чайный сервиз и скрепя сердце стали им пользоваться.

Александр подал заявление в профком на машину. Очередь двигалась еле-еле, но когда через несколько лет им пришла открытка, а вскоре и синенькая «копейка», смачно притормозив, остановилась у подъезда, начались настоящие мучения. Наташка перестала спать ночами и все прислушивалась, не угоняют ли их птичку. Каждый выезд, который и так бил по нервам мужа, сопровождался ценными указаниями жены по части вождения, криками и ссорами. К тому же оказалось, что сама по себе машина бегать не будет, ей нужен бензин, который стоит денег. Цепная реакция шла, шла и закончилась мощным взрывом в семейном масштабе. Александр отказался на ней ездить, и «жигуленка» продали, причем не без навара. Деньги вернулись на свое место, на книжку, но привычка экономить осталась. Так они и продолжали жить замкнуто, скудно и безрадостно.

До пятого класса Лешка, схватывая все на лету, учился хорошо, и однажды ему даже дали для матери отпечатанную на машинке типовую бумажку-благодарность в четверть листа за примерное воспитание сына. Привычки каждодневно трудиться над уроками он не приобрел, зато научился списывать, «забывать» дома тетрадку или дневник, «терять» учебники. Пытался симулировать, но с матерью этот номер не проходил:

— Поболит — перестанет. Если бы я с каждой болячки ложилась бы в постель, вы бы тут грязью заросли и с голоду бы давно сдохли.

Когда в школе собирали на что-нибудь по десять-двадцать копеек, Наталья ворчала и грозилась пойти и устроить разнос. Ворчала она и тогда, когда сын просил деньги на кино, мороженое или какие-то другие детские удовольствия. Чаще отказывала. Потом тайно отец давал ему, но с оговоркой, чтобы мать ненароком не узнала.

Книг в доме не было. Все, что нужно было читать по программе, бралось в библиотеке или у товарищей. В библиотеку ходить было лень, а товарищам зачастую самим было нужно, поэтому Лешка научился по большей части обходиться без них. Зато глаза были целей и имелась куча свободного времени.

Зимой играли в хоккей (в деревне нашлись чьи-то допотопные коньки), летом — в футбол. Иногда кто-нибудь из ребят давал покататься на велосипеде, но Лешке хотелось иметь непременно свой. Хотелось так, что иногда он не мог уснуть и все мечтал, как когда-нибудь найдет на мусорке почти целый велик, который он своими руками восстановит, отладит, покрасит и будет гонять на нем, уже не боясь повредить чужую вещь. Но велик не находился, а просить было с каждым разом все унизительней и унизительней. Тогда Лешка решил копить деньги. Он устроил у себя в комнате хитроумный тайник под кроватью и стал складывать туда скудные поступления от отца.

Первые три рубля дались с большим трудом. Потом на день рождения дедушка с бабушкой подарили ему пятерку — по тем временам целое состояние! Итого было уже восемь. Лешке казалось, что, когда он наберет десятку, дело пойдет гораздо легче. Он ходил по улицам и шарил глазами по земле в поисках мелочи. Иногда везло, но редко.

Однажды он увидел, как пацан-старшеклассник шарит в раздевалке в карманах девчачьего пальто. Лешка опешил, а школьный воришка показал ему кулак и продолжил свое занятие. Лешка понимал, что красть плохо, но ябедничать не стал. А тот на следующий день, уже после уроков, отловил его около школы и, коротко бросив «Вован», зашагал с ним рядом.

— А ты — молодец. Не донес. Я бы пошел с тобой в разведку.

Алешка вспыхнул от удовольствия, но потом мысль о воровстве его охолодила. И, не зная как реагировать на ситуацию, спросил:

— Вдруг бы кто увидел, учитель, например?

Вован, в сущности, уже сложившийся уголовник, был неплохим психологом. Окинув взглядом Лешку, он сразу же примерно представил себе его мальчишеские и семейные проблемы и плаксиво заканючил:

— Понимаешь, мне деньги позарез нужны. Мать дала на физкультурную форму, а у меня прямо из портфеля кто-то стибрил. Мать узнает — убьет.

Лешка понимающе кивнул, а Вован продолжил:

— Эта девчонка, ну, у которой я… это… того… ей меньше трешника в день не дают. У них семья такая, родители в торговле. Жируют, сволочи. Папашка — мясник, так чуть не тушами мясо домой прет.

И на это Лешка понимающе кивнул. Его мать тоже несла из столовки и дома секрета из этого не делала.

— Мне сейчас надо форму купить, чтобы мать не дергать. А этой потом подложу все, что взял. Заработаю и подложу.

— А где ты заработаешь, Вован?

— Так полно мест! Можно почту разносить. Можно по баракам, что на снос, пошуровать. Там иной раз дельное бросают. Петрович хорошие деньги дает.

— А кто такой Петрович?

— Да есть такой один… Он краны всякие берет, то, се, одежку, если не сильно поношенная. Потом этим на рынке торгует.

— А могут, к примеру, в бараках какой-нибудь старый сломанный велосипед бросить?

— Да запросто…

— Слышь, Вован, а меня ты возьмешь в бараках шуровать? Мне тоже деньги позарез нужны.

— А тебе зачем?

— На велосипед коплю.

— A-а… Возьму. Тебя возьму. Другого бы кого не взял, а тебя возьму. Ты — молодец. Ты умеешь держать язык за зубами.

Так Лешка попал в плохую компанию. Они действительно «шуровали» по баракам и домам, предназначенным на слом, отвинчивали краны, дверные ручки, забирали брошенные настольные лампы, допотопные этажерки, тарелки, вилки, в общем, все, что находили. Иной раз в барахле, которое потом разбирал Петрович, были совсем даже неплохие вещи, как потом узнал Лешка, отнюдь не брошенные, а прихваченные по случаю у тех, кто еще не съехал.

До вечера Лешка болтался с подростками, научился курить, материться. Иной раз ему давали выпить. К приходу родителей он бывал уже дома, заедал запах табака чесноком или луком и примерно садился за стол: притворялся, что делает уроки.

Однажды весной они обобрали пьяненького, но очень прилично одетого мужика, прикорнувшего за автобусной остановкой. Сумма при нем оказалась немаленькая, даже Лешке перепал четвертной. Вечером он пересчитал свои наличные, и оказалось, что на велосипед хватает. Но как его купить? Как ни крути, а мать все равно спросит, откуда у него деньги, и, что бы он ни соврал, ни за что ему не поверит. Пока он придумывал, как ему выкрутиться, деньги лежали в тайнике и потихоньку прирастали.

Катастрофа разразилась перед Пасхой. Мать отправила мужскую половину по магазинам искать яйца по восемьдесят копеек, а сама принялась за генеральную уборку и обнаружила Лешкин тайник. Скандал был жуткий, с поркой, с ором. Деньги у него отобрали, и мать, посчитавшая, что ее сын разжился на утаенных сдачах от магазинных денег, с тех пор стала требовать у него письменного отчета до копеечки. Лешка обозлился и совсем отбился от рук. Ему уже не нужен был велосипед. Он понял, что жизнь гораздо интереснее, чем детские дурацкие гонялки. На чердаке или где-нибудь в подвале велись неспешные взрослые разговоры о ворах, налетах, зоне, кодексе чести. Иногда к ним присоединялись красивые девчонки, и тогда через часок-другой Лешку со смехом и прибаутками изгоняли. Он обижался, делал вид, что уходит, а потом со сладким ужасом подглядывал в щелку за происходящим.

Восьмой класс Лешка закончил, как это ни странно, больше на четыре, чем на три. Летом класс собирался в Молдавию на целый месяц, на сбор фруктов. Лешке очень хотелось поехать, но мать денег не дала. Он психанул, и пошел к Вовану жаловаться на жизнь. У подъезда Вована стоял «воронок», окруженный изрядным количеством соседей. Что-то заныло у Лешки в груди, какое-то нехорошее предчувствие, и он сначала хотел уйти, но потом все-таки остался посмотреть, что будет. Ждать пришлось не очень-то долго. Скоро Вована вывели двое в штатском. Проходя мимо Лешки, Вован посмотрел ему в глаза и сомкнул губы так, что они просто исчезли во рту. Что это означало, Лешка понял позже, когда к нему пришел участковый: не болтать. Лешка стоял насмерть: никаких плохих дел за теплой компанией не было, и все тут. Покуривали, да. Выпивали пару раз. Отвинчивали ручки и краны в домах на снос. Но больше — ни-че-го. Ему, конечно, не поверили и взяли на заметку. Вована с двумя подельниками посадили за воровство, и это произвело на Лешку такое впечатление, что он с девятого класса взялся за ум и стал наверстывать упущенное в школе. Да и шататься больше было не с кем: компания распалась.

На удивление всем и, в первую очередь, самому себе, он после окончания школы поступил на вечерний в один из технических вузов. Правда, и конкурс там был 0,8 человек на место, но это было уже не важно. Работать пошел на завод. И там же заодно устроился на водительские курсы. Так, на всякий случай.

Учиться оказалось довольно легко. Он покупал у дневников шпаргалки (благо, деньги теперь у него были свои) и, ловко ими пользуясь, умудрился неплохо дотянуть до четвертого курса. Как-то раз, возвращаясь в приятном подпитии домой из общаги, где отмечали сдачу зимней сессии, он встретил вышедшего из тюрьмы Вована — и понеслось… Хаты, выпивки, девки… К весне Леха каким-то образом, он сам не понял каким, задолжал Вовану кошмарную сумму: аж семьсот рублей. То ли в карты проиграл по пьяни, то ли брал в долг — он не помнил. Однако деньги надо было отдавать. Вот тогда Вован и предложил ему пойти на дело вместе со своими корешами. Они забрались в квартиру, которая должна была быть на выходные пустой, собрали золотишко, кое-что из техники, и уже на лестнице, с сумками, столкнулись с неожиданно вернувшимися хозяевами. Женщина закричала. Кто-то, Леха не понял, кто, ударил ее по голове… Сумки бросили и сбежали.

Вована и еще одного подельника опознали и взяли, насчет же Лехи вопрос завис: муж не был точно уверен, а жена лежала с тяжелым сотрясением мозга в больнице. Ждали, когда она поправится. Его долго мытарили, вызывали на допросы, вынюхивали в институте, по соседям, и тогда, недолго думая, Леха, от греха подальше, сам пошел в военкомат. Но ему не повезло, и он оказался в Афганистане.