Филантропы в рваных штанах

Глава 22

ФРЕНОЛОГ

На следующее утро, в субботу, никто не шутил, никто не пел. Все работали в полной тишине, и только изредка обменивались несколькими словами. Страх грядущей расправы навис над домом. Даже те, кто знал, что их пощадят и продержат до окончания работ, были угнетены. И не столько из сочувствия к обреченным, сколько от сознания, что такая же судьба вскоре ожидает их самих.

Все с нетерпением ожидали прихода Нимрода, но шел час за часом, а он все не появлялся. В половине одиннадцатого кое у кого из тех, которые не считали себя «в безопасности», возникла надежда, что экзекуцию отсрочили на несколько дней: в конце концов, оставалось еще много работы. Даже, если бы сохранить всех рабочих, дел хватит не меньше чем на неделю. Так или иначе, ждать им недолго. Если Скряга не появится до двенадцати, значит, все в порядке: все рабочие получат почасовую оплату, а уволить без предупреждения за час их нельзя.

Истон и Харлоу работали вместе на лестнице, они заканчивали окраску дверей и прочего дерева. У них не было времени, чтобы обработать перед окраской поверхность − зачистить шкуркой, зашпаклевать. Да и краска из-за экономии не выглядела по-настоящему белой. Теперь, когда сверху была положена эмаль, стали заметны шероховатости и трещины.

− Не очень гладко, а? − саркастически заметил Харлоу, указывая на дверь, которую он только что закончил. Истон засмеялся.

− Чудно, как это люди принимают такую работу, − сказал он.

− Старик Светер на днях стал что-то ворчать на этот счет, − ответил Харлоу, − и я слышал, как Скряга заявил ему, что такие старые двери невозможно покрасить как следует.

− По-моему, господь бог не создавал еще такого вруна, как этот тип, − сказал Истон, и Харлоу полностью с ним согласился.

− Интересно, который час? − спросил Харлоу после паузы.

− Точно не знаю, − ответил Истон, − часов двенадцать, наверно.

− Похоже, что он так и не придет, правда? − продолжал Харлоу.

− Наверно, нет. Скорей всего, он вообще сегодня не покажется. Может быть, сегодня никого и не уволят.

Они тихо переговаривались, оглядываясь по сторонам, боясь, что их увидят или услышат.

− Жизнь наша проклятая, а? − горько жаловался Харлоу. − Вытягивают из нас все жилы, работаем как каторжные ради чьей-то выгоды, а как высосут из тебя все соки, тут же и выбросят, как грязную тряпку.

− Вот-вот, я тоже начинаю думать, что Оуэн правильные вещи говорит. Но что до меня, убей, не понимаю, как все это можно изменить. А ты как считаешь?

− Провалиться мне на этом месте, если я знаю, дружище. Но можно изменить это или нельзя, одно ясно − на нашем веку ничего не изменится.

Ни одному из них не пришло в голову, что для того, чтобы произошли «перемены», о которых они говорили, им следовало бы самим как-то подтолкнуть их.

− Хотелось бы мне знать, что они будут делать с жалюзи? − сказал Истон. − Их еще никто не красит?

− Не знаю. Я ничего о них не слыхал с тех пор, как наш парнишка отвез их в мастерскую.

С жалюзи этими дело было темное. Приблизительно месяц назад их отправили в мастерскую, чтобы покрасить и водворить на место. С тех пор никто в «Пещере» ничего больше о них не слыхал.

− Может быть, мы будем красить их на той неделе, − сказал Харлоу.

− Может быть, и так. Похоже, за них примутся в последнюю минуту черт-те в какой спешке.

Наконец Харлоу − ему не терпелось узнать, который час, − спустился к Слайму. Было без двадцати двенадцать.

Из окна комнаты, которую Слайм оклеивал обоями, был виден палисадник перед домом. Харлоу немного постоял, наблюдая за Банди и другими рабочими, которые все еще возились в канавах с канализационными трубами, потом отвел от них глаза и увидел приближающегося к дому Хантера. Харлоу быстро отступил от окна и вернулся к своей работе, на ходу предупредив товарищей о приходе Скряги.

Хантер, как всегда украдкой, вошел в дом, и, после десятиминутного обхода, появился в гостиной.

− Ну, наконец-то я вижу, тебе осталось сделать всего несколько последних мазков, − сказал он.

− Да, − ответил Оуэн. − Осталось только расписать вот тут, по абрису.

− Выглядит, конечно, неплохо, − сказал Скряга мрачно, − но мы на этом потеряли деньги. Ты проработал на неделю дольше, чем мы рассчитывали: говорил − три недели, а прошел уж целый месяц. Кроме того, мы считали, что уйдет пятнадцать листов сусального золота, а ты истратил двадцать три.

− Вряд ли у вас есть основания обвинять меня, − ответил Оуэн. − Я бы мог все сделать и за три недели, но мистер Раштон велел мне не спешить из-за одного-двух дней, потому что нужно все сделать как следует. Он сказал, что скорее согласится на перерасход, только бы не жертвовать качеством. А дополнительное золото − это тоже его распоряжение.

− Ну, ничего, − уныло сказал Скряга. − Я все-таки рад, что ты закончил, работа-то невыгодная. В понедельник утром поработаешь кистью. Хотим на той неделе закончить фасад, если погода не испортится.

«Кисть», о которой упомянул Скряга, представляла собой неуклюжее приспособление для черновых малярных работ.

После этого Скряга стал бродить по дому, заходя в комнаты и коридоры и молча наблюдая за работой. Когда он в упор смотрел на рабочих, те начинали беспокоиться и движения их становились неловкими. Каждому казалось, что, может быть, именно он и попадет в число увольняемых с предупреждением за час.

Примерно без пяти двенадцать Хантер зашел в мастерскую-кладовку, где Красс смешивал краски, отставляя в сторону пустые банки, которые надо было отнести во двор.

− Наверно, этот подонок отправился к Крассу выяснить, кто из нас меньше всего нужен, − прошептал Харлоу Истону.

− Не удивлюсь, если им окажешься ты или я, − так же шепотом ответил Истон. − Сам понимаешь, Крассу нельзя доверять. На людях он душа-человек, но черт его знает, что он говорит у тебя за спиной.

− Можешь быть уверен, ни Сокинза и никого другого из низкооплачиваемых не уволят, Нимрод не захочет платить нам шесть с половиной пенсов в час за окраску водосточных труб и желобов, когда они могут сделать это не хуже за четыре с половиной или пять пенсов. А вот с оконными переплетами им не справиться.

− Как тебе сказать? − ответил Истон. − Для Хантера все сгодится.

− Смотри! Идет! − сказал Харлоу, и они умолкли, поспешно принявшись за работу. Скряга некоторое время молча наблюдал за ними, потом вышел из дома. Они осторожно подошли к окну выходящей в палисадник комнаты и осторожно выглянули. Хантер стоял возле одной из траншей и угрюмо наблюдал, как Банди и его товарищи укладывают трубы. Затем, к их удивлению и облегчению, он повернулся и вышел за ворота. Только мелькнули колеса его велосипеда.

Расправу, вероятно, отложили до следующей недели. Такой удачи трудно было ожидать.

− Может быть, он оставил какие-то указания Крассу, так надо у него узнать, − высказал предположение Истон. − Сомнительно, но все-таки возможно.

− Что ж, пойду спрошу у него, − решился Харлоу. − Лучше уж знать самое плохое сразу.

Через несколько минут он вернулся и сообщил, что Хантер никого не увольняет, потому что хочет к будущей неделе закончить все работы, кроме внутренних.

Рабочие выслушали это сообщение со смешанным чувством. Хотя на этот раз все обошлось, но нет уверенности, что в следующую субботу, а то и раньше их всех не уволят. Если бы сегодня уволили нескольких человек, остальные чувствовали бы себя несравненно легче. И все же их главным чувством было облегчение. В настоящую минуту опасность им не угрожает. К тому же сегодня суббота, день получки, − это обстоятельство тоже помогло поднять настроение. Все были твердо уверены, что Скряга больше не вернется, и, когда Харлоу затянул любимую старинную песню «Работай! Ночь близка!», все рабочие в доме подхватили припев:

Работай, работай ты С утра и до темноты.

Работай, работай ты,

Когда расцветают цветы,

И когда в росе все кусты,

И в холод, и в зной, и в дождь,

Ведь для тебя наступает ночь,

Когда кончаешь работу ты.[11]

Когда песню допели до конца, кто-то, подражая жалобному голосу уличного певца, затянул: «О, где сейчас мой блудный сын?» Потом Харлоу, у которого каким-то чудом уцелел один пенс, вытащил из кармана монетку и бросил на пол. «Спасибо вам, добрая леди». Тут обнаружилось одно необычное обстоятельство. Несмотря на то, что была уже суббота, у некоторых завалялись в кармане пенсы и полупенсы! В конце каждого куплета, следуя примеру Харлоу, кто-нибудь бросал на пол монету. При этом каждый раз раздавались возгласы: «Спасибо вам, добрая леди», «Спасибо, сэр», «Благослови вас бог», − и взрывы хохота.

За «Блудным сыном» последовало попурри из известных песенок, включающее «Прощай, мой колокольчик», «Цветочек и пчела», «Вот, попались в руки мне» и «Церковный праздник». Все это сопровождалось подвываниями, свистом, малопристойными выкриками и мяуканьем.

Когда шум достиг апогея, вошел Красс.

− Эй, − крикнул он. − Бога ради потише! Вдруг Нимрод вернется!

− Сегодня он здесь больше не появится, − беззаботно отвечал Харлоу.

− А если даже и придет, черт с ним, − крикнул Истон. − Наплевать на него.

− Ну, как знать. А потом, Раштон или Светер тоже могут заглянуть сюда, если им вздумается.

И Красс вернулся в кладовку, а рабочие опять замолкли.

Без десяти час они кончили работу, положили инструменты и заперли дом. По пути в контору надо было вынести во двор несколько пустых посудин, и Красс распределил их между рабочими, но так, чтобы самому не нести ничего. Вслед за этим, перебрасываясь шутками, все направились в контору за получкой. Харлоу и Истон изо всех сил потешали компанию. Если им встречалась молодая женщина, они многозначительно покашливали и громко отпускали шуточки на счет ее наружности. Если девушка улыбалась, каждый из двоих начинал уверять, что это он «заметил ее первый», если же она была недовольна, они утверждали, что она злющая как ведьма и налакалась уксуса. На каждом шагу они посылали воздушные поцелуи горничным, которые выглядывали из окон. В ответ некоторые смеялись, другие сердились, но и то, и другое в равной степени забавляло Красса и компанию. Они напоминали гурьбу мальчишек, только что отпущенных из школы.

Читатель, должно быть, помнит, что в конторе Раштона имелся черный ход: дверь с прорезанным в ней маленьким окошком с полочкой. Рабочие, толпившиеся на тротуаре и на мостовой перед закрытой дверью, получали через это окошко деньги. Так как над дверью не было навеса, случалось, что в дождливую погоду, дожидаясь своей очереди, они промокали до нитки. В некоторых фирмах людей вызывали по фамилиям и производили выплату по старшинству или в зависимости от разряда. Здесь не придерживались такой системы. Первым получал деньги тот, кто первый подходил к окошку. В результате пространство перед этим окошком становилось ареной своего рода «борьбы за существование» в миниатюре. Люди оттесняли, отталкивали друг друга, словно от того, получат ли они деньги чуть раньше, зависела их жизнь.

На полочке под окошком, из которого им выдавали деньги, всегда стоял ящик для пожертвований на больницу. Каждый опускал в него пенс или два. Разумеется, это не делалось в порядке принуждения, однако деньги жертвовали все, потому что понимали: не дашь денег − тебя могут взять на заметку. У рабочих были причины неодобрительно относиться к больничным поборам. Ни для кого не секрет, что врачи в больницах временами экспериментируют на «бесплатных» пациентах, точно так же ни для кого не секрет, что так называемым «бесплатным» пациентам, с которых постоянно взимались поборы, помощь предоставляется весьма неохотно. Им без обиняков дают понять, что их лечат из милости. Некоторые рабочие считали, что, если учесть размеры еженедельных пожертвований, их должны были лечить как следует.

Получив жалованье, Красс, Истон, Банди, Филпот, Харлоу и некоторые другие направились к «Крикетистам» пропустить по стаканчику. Оуэн продолжил свой путь один, и Слайм тоже пошел своей дорогой, не дожидаясь Истона. Что толку его ждать, если никто не знает, сколько времени он там пробудет − тридцать минут или два часа.

По дороге домой Слайм, как всегда, зашел на почту, чтобы часть денег положить на свой счет. Подобно большинству «христиан», он всегда думал о завтрашнем дне, о хлебе насущном и о том, чем в будущем прикроет наготу. Он считал весьма разумным копить сокровища на земле. То, что Иисус не велел своим последователям делать ничего подобного, не имело для Слайма, так же, как и для других «христиан», ни малейшего значения. Они сошлись на том, что Иисус имел в виду нечто совсем другое. И все другие заповеди Христа, которые мешали им жить привычной жизнью, толковались таким же образом. Эти «последователи» уверяют нас, например, что слова Иисуса: «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», − на самом деле означают: «Направь на него пулемет, распори ему штыком живот, размозжи прикладом ружья череп». Христос сказал: «Отдай последнюю рубашку нищему», а «христиане» утверждают, что истинный смысл его слов таков: «Если кто-то взял твою рубашку, вкатить ему шесть месяцев принудительных работ». Немногие из последователей учения Иисуса признают, что говорил он то, что и имел в виду, но полагают, что мир бы перевернулся, если бы все следовали его заветам. И это истинная правда. Вероятно, Христос и рассчитывал, что его учение приведет к подобному результату. Весьма сомнительно, чтобы он желал продолжения того, что существует. Но если эти лжепоследователи действительно считают, что учение Иисуса нелепо и неприменимо в реальной жизни, то зачем же они продолжают разыгрывать свой лицемерный фарс и именуют себя «христианами», если на самом деле у них нет веры в бога и они не следуют его заветам? Ведь сам Христос говорил, что незачем называть его «господом» не верящим в него и не следующим за ним.

Закончив свои банковские операции, Слайм продолжал свой путь домой и остановился он лишь у кондитерской, чтобы купить конфет. В этой лавке он истратил целых шесть пенсов на стеклянную баночку леденцов для ребенка.

Увидев, что он пришел домой один, Рут не удивилась. С тех пор как Истон подружился с Крассом, это повторялось постоянно. Она не сказала ни слова, но Слайм с тайной досадой заметил, что она разочарована и недовольна. Рут только что закончила мыть пол на кухне, а маленький Фредди сидел на своем высоком стульчике, впереди которого был приделан столик, вернее, полочка. Чтобы занять его, пока она хлопочет по хозяйству, Рут дала ему кусок хлеба с малиновым вареньем, которое ребенок размазал по лицу и по волосам. По всей вероятности, дитя полагало, что это улучшает цвет его лица и является радикальным средством против облысения, и в результате выглядело так, будто зверски с кем-то подралось или чудом уцелело в железнодорожной катастрофе. Фредди встретил Слайма с восторгом. Чувства настолько его переполнили, что из глаз хлынули слезы, и успокоился он лишь тогда, когда Слайм дал ему банку конфет и снял его со стула.

Присутствие Слайма в их доме оказалось не таким обременительным, как опасались Рут и ее муж. Правда, поначалу он по вечерам сразу же после чая удалялся к себе в комнату, но потом они стали приглашать его посидеть с ними на кухне. Почта каждую среду и субботу, если позволяла погода, он посещал собрания или проповеди на открытом воздухе, поскольку был одним из рьяных последователей идеи объединенных храмом Света озаряющего, проводивших все свои бдения на открытом воздухе круглый год. Время шло, и Истоны не только примирились с его присутствием в доме, но были даже ему рады. Если бы не он, Рут часто чувствовала бы себя одинокой, так как у Истона появилась привычка по нескольку вечеров в неделю проводить в баре с Крассом.

Дома Слайм коротал время, то играя на мандолине, то занимаясь резьбой по дереву − он делал рамки для фотографий. Через некоторое время после того, как он у них поселился, Рут сфотографировала младенца, и рамка, которую Слайм изготовил для этой фотографии, теперь украшала гостиную. Инстинктивная, беспричинная антипатия, которую она вначале испытывала к жильцу, исчезла. Незаметно и ненавязчиво он оказывал ей множество мелких услуг, и ей трудно было бы теперь плохо к нему относиться. Вначале она называла его «мистер», но затем вслед за мужем стала называть его по имени.

Что же касается ребенка, то он не делал секрета из своей привязанности к квартиранту, который часами нянчил его и играл с ним.

− Я сейчас накрою на стол, Альф, − сказала Рут, когда домыла пол, − а сама я поем позже. Может, Вилли подойдет.

− Мне не к спеху, − ответил Слайм. − Пойду помоюсь, к тому времени он, наверно, уже будет дома.

С этими словами Слайм, который устроился с ребенком у камина и забавлял его, посадил его снова на высокий стульчик. Ребенок попытался засунуть в рот всю банку. Слайм достал ему один леденец, чтобы его успокоить, и ушел к себе. Через четверть часа он спустился на кухню, и Рут стала накрывать на стол. Истона все не было.

− На вашем месте я не стал бы дожидаться Вилли, − сказал Слайм. − Может, он придет через час или два. Уже третий час, и вы, наверное, проголодались.

− Да, пожалуй, я поем тоже, − неуверенно ответила Рут. − Он, наверно, поест в баре бутербродов с сыром, как в прошлую субботу.

− Определенно, − отозвался Слайм.

Пока Слайм был наверху, малыша умыли. Как только он увидел, что мать начала есть, он отбросил в сторону леденец и принялся орать, протягивая к ней руки. На время обеда ей пришлось посадить его на колени и давать ему кусочки со своей тарелки.

Слайм без конца говорил, в основном о малыше. Он сказал, что очень любит детей и всегда отлично с ними ладит, но, право же, ни разу в жизни не встречал такого не по возрасту умного ребенка, как Фредди. Его приятели − рабочие не поверили бы своим ушам, если бы услыхали, как Слайм рассуждает о форме головы ребенка. Они были бы потрясены обилием его познаний в области френологии. Во всяком случае, Рут считала своего жильца очень умным.

Вскоре ребенок закапризничал и стал отказываться есть. Мать достала из банки новый леденец, Фредди с недовольным видом швырнул его на пол и стал хныкать, тыкаясь мордашкой в ее грудь и дергая за платье. Когда Слайм впервые появился у них, Рут, как правило, не кормила ребенка грудью в его присутствии, но потом она стала меньше стесняться. Она села спиной к окну и прикрыла личико ребенка косынкой. К тому времени, когда закончилось кормление, ребенок задремал. Слайм встал со стула и, стоя спиной к камину, глядел на них. Потом заговорил, разумеется, как всегда о ребенке:

− Он на вас очень похож, да?

− Да, − ответила Рут. − Это все говорят.

Слайм подошел поближе и наклонился, разглядывая уснувшего ребенка.

− Знаете, я сначала подумал, что это девочка, − продолжал он после паузы. − Он слишком хорошенький для мальчика, правда?

Рут улыбнулась.

− Его часто принимают за девочку, − сказала она. − Вчера я брала его с собой в универсальный магазин, когда ходила за покупками, и управляющий никак не хотел поверить, что это не девочка.

Слайм протянул руку и погладил личико ребенка.

Хотя до сих пор Слайм всегда держался очень скромно, в его поведении, когда они оставались вдвоем, порой проскальзывало что-то такое, что смущало Рут. Сейчас, взглянув на него и увидев выражение его лица, она побагровела от смущения и поспешно опустила глаза, не ответив на его последнюю фразу. Он тоже больше ничего не говорил. Несколько минут они молчали. Рут была подавлена безотчетным страхом, а Слайм, возбужденный не меньше ее, с пылающим лицом и бешено бьющимся сердцем, в нерешительности еще ниже наклонился к ней.

Внезапно тишину нарушил громкий окрик и стук калитки, это пришел припозднившийся Истон. Слайм вышел в прихожую, снял с полки сапожные щетки и стал чистить ботинки.

Все движения и вид Истона ясно говорили о том, что он пьян. Тем не менее Рут его не упрекнула. Наоборот, суетливо начала ему помогать.

Вычистив ботинки, Слайм через кухню прошел к себе наверх. Истон что-то буркнул, приветствуя его. Слайм нервничал − он боялся, как бы Рут не рассказала чего-нибудь Истону. Он понимал, что рассказывать, собственно, нечего, но все-таки не мог быть вполне спокойным. Что же касается Рут, то вначале она решила рассказать мужу о странном поведении Слайма, но потом передумала, так как Истон уснул на стуле, не закончив обеда, и ей с трудом удалось его растолкать и заставить пойти спать наверх, где он и пробыл до пятичасового чая. Вероятно, он бы даже и тогда не сошел вниз, если бы не условился встретиться с Крассом у «Крикетистов».

Пока Истон спал, Слайм внизу на кухне вырезал еще одну рамку. Когда Рут готовила чай, он играл с Фредди, и она подумала, что у него нет на уме ничего дурного и что она, должно быть, ошиблась, вообразив, что он не такой, как всегда.

После чая Слайм облачился в свой лучший костюм и отправился на молитвенное собрание «на открытом воздухе». Обычно Истон и Рут каждый субботний вечер вместе ходили за покупками, но сегодня ничего не получилось − в семь часов Истон обещал встретиться с Крассом. Поэтому они условились встретиться в городе в восемь часов.