Филантропы в рваных штанах

Глава 48

ВОЛХВЫ

В конце следующей недели у Раштона прошло крупное увольнение. Баррингтон и все временные рабочие, включая Ньюмена, Истона и Харлоу, были уволены, и работы было так мало, что и остальным грозила та же участь. Лето фактически кончилось, и уволенным почти не на что было надеяться, поскольку и в других фирмах дела шли не лучше.

В городе только у Добера и Ботчита хватало работы. Эта фирма успела за лето перехватить у Раштона ряд крупных заказов и переманила к себе некоторых его старых клиентов.

Фирма брала за выполнение работ почти наполовину дешевле, чем мог себе позволить Раштон, и у подрядчика этой фирмы один мизинец был толще, чем бедра у Скряги. Рабочие, поработавшие летом в обеих фирмах, говорили, что после Добера и Ботчита работа у Раштона просто рай.

− Есть у них один парень, − рассказывал Ньюмен Истону и Харлоу, − так он в день наклеивает двадцать пять рулонов обоев и при этом сам мажет клеем и сам зачищает. А каждый маляр за день делает столько, сколько мы втроем, и раз уж ты попал в эту компанию, смотри поспевай, не то выкинут.

Трудно сказать, сколько правды, а сколько преувеличений было в этих рассказах о потогонной системе Добера и Ботчита. Известно только, что они справлялись с работой в четыре раза быстрее, чем другие фирмы, старавшиеся работать на совесть, зато и конкурировать с ними было почти невозможно.

К концу сентября в городе было уже много безработных, и господа − филантропы приступали к привычному фарсу «борьбы» с надвигающимся бедствием. Достопочтенный мистер Бошер вновь заговорил об открытии Биржи труда, секретарь Благотворительного общества призывал жертвовать больше денег, поношенной одежды и обуви − его жалованье за три месяца полностью истощило фонды Общества. Распространялись слухи, что в ближайшее время откроется Суповая кухня. Благотворители повели речь о распродаже старья и о талончиках на суп.

Время от времени, когда появлялась какая-нибудь работенка, люди Раштона стремились использовать эту возможность и поработать хоть несколько часов, но Баррингтон полностью устранился от всех дел. Его бывшие товарищи по работе часто обсуждали его новый образ жизни, их не могло не интриговать то обстоятельство, что теперь он одевался гораздо лучше, чем раньше, что у него всегда водились деньги и он не отказывался одолжить шесть пенсов или шиллинг, а то и поставить стаканчик, а о том, во сколько ему обходились социалистические брошюры и листовки, которые он раздавал направо и налево, и говорить нечего. Жил он в Уиндли, но питался обычно в маленьком кафе в городе и то и дело приглашал одного или двух из своих старых товарищей пообедать с ним вместе. Когда же кто-нибудь из них приглашал его к себе вечером на чашку чая или просто зайти поболтать, Баррингтон в этих случаях, если в доме были дети, по дороге заглядывал в лавку и покупал для детей кулек печенья или фрукты.

По поводу его благополучия высказывалось множество предположений. Некоторые утверждали, что он − знатный джентльмен, другие настаивали на том, что у него есть богатые родственники, которые стыдятся его принадлежности к социалистам и каждую неделю снабжают деньгами, только бы он держался подальше и не раскрывал своего подлинного имени. Кое-кто из либеральной партии говорил, что ему платят консерваторы, алчущие расколоть Прогрессивную либеральную партию. Как раз в эти месяцы в городе произошло несколько ограблений и ворам удалось скрыться вместе с добычей. Это породило смутные слухи о том, что Баррингтон и есть преступник, и деньги, которые он с такой легкостью тратит, добыты нечестным путем.

В середине октября произошло событие, от которого весь город пришел в состояние невероятного возбуждения, и такие несущественные обстоятельства, как безработица и голод, отошли на задний план.

Сэра Грабелла д’Округленда выдвинули на еще более высокий пост, чем до сих пор, и вместе с этим выдвижением, что, конечно, совершенно справедливо, повысили жалованье. Теперь ему причиталось семь тысяч пятьсот фунтов в год или сто пятьдесят фунтов в неделю, и, конечно, ему надлежало выйти в отставку и добиваться переизбрания.

Тори в рваных штанах − рабочие с пустыми желудками, слонявшиеся без работы по улицам, − говорили друг другу, что это выдвижение их члена парламента − большая честь для Магсборо. Они без конца хвастались этим и вышагивали гордо, насколько им позволяли это их драные башмаки.

Они наклеивали на свои окна плакаты с портретом сэра Грабелла и прикалывали синие и желтые ленты − цвета сэра Грабелла − своим голодным детям.

Либералы были в ярости. Они заявляли, что выборы обрушились на них неожиданно и они оказались в невыгодном положении − не подготовили своего кандидата.

Они плевать хотели на повышение жалованья сэру Грабеллу, их возмущало, что они все проворонили. Где справедливость? Пока они, ведущие деятели либеральной партии, как принято, стороной высокомерно обходили избирателей, сэр Грабелл д’Округленд в течение нескольких месяцев активно с ними заигрывал, исподволь готовясь к соревнованию. Фактически он уже полгода вел предвыборную кампанию! За прошедшую зиму он в нескольких футбольных матчах сделал первый почетный удар по мячу, неизменно помогал местным командам. Он вступил в клубы «Буйволы» и «Друид», был избран президентом мальчишеского общества «Череп и кости», и, хотя сам он не был трезвенником, его отношения с Обществом трезвости были настолько хороши, что он несколько раз председательствовал на его собраниях, не говоря уже о посещении вечеров с чаем в пользу бедных школьников, словом, не гнушался ничем. Короче говоря, все последнее время он был активным политическим деятелем консервативной партии, а бедные либералы ничего и не подозревали, пока на них не обрушились выборы.

Срочно было созвано собрание Трехсот − руководства либеральной партии − и послана делегация в Лондон с заданием найти кандидата, но так как до дня выборов оставалась всего неделя, миссия не увенчалась успехом. Тогда созвали еще одно собрание, на котором председательствовал мистер Адам Светер и присутствовали Раштон и Дидлум.

Глубокое уныние было написано на лицах собравшихся, когда они слушали отчет делегатов. Наступившее затем угрюмое молчание неожиданно нарушил мистер Раштон, сказавший, что ему представляется ошибкой обычай искать кандидата за пределами своего собственного избирательного округа. Как ни странно, поговорка «нет пророка в своем отечестве» властвует и над ними. Они потратили драгоценное время в напрасных поисках и не заметили, что среди них есть джентльмен − житель их же города, который, по его убеждению, имеет гораздо больше шансов победить, чем любой человек со стороны. Он уверен, что Адам Светер будет идеальным кандидатом от либеральной партии и что им остается только уговорить этого джентльмена выставить свою кандидатуру на выборах.

По ходу речи мистера Раштона подавленное настроение Трехсот заметно поднималось и, когда было названо имя Светера, все начали хлопать в ладоши и стучать ногами. Вопль: «Старина Светер!» − огласил зал.

Шум смолк так же внезапно, как и вспыхнул, когда встал Светер. Он поблагодарил всех за оказанную честь. У них нет времени на разговоры и праздные комплименты; чтобы не позволить врагу одержать легкую победу, он согласен с их предложением выставить свою кандидатуру.

Собрание Трехсот восторженным криком встретило заявление Светера. За стенами зала большая толпа рабочих − приверженцев либеральной партии, многие из которых были в рваных ботинках и одежде с чужого плеча, ожидали вестей о результатах поездки делегации в Лондон, и, как только Светер согласился баллотироваться, Дидлум подскочил к окну, распахнул его и прокричал добрую весть толпе, присоединившейся к приветствиям. В ответ на требование толпы произнести речь тучный Светер с трудом дотащился до окна и сказал несколько слов, напомнив, что в их распоряжении очень мало времени, и призвав их не жалеть сил во имя победы Великого старого знамени.

В такие моменты эти люди забывали о безработице и голоде, они страстно откликались на зов Великого старого знамени. Их приверженность этому знамени была так велика, что, пока они могли нести его к победе, они согласны были терпеть нищету, голод, ходить в отрепьях. Самое главное − одержать верх над ненавистными «врагами» − их соотечественниками тори − и пронести Великое старое знамя к победе. Тот факт, что в прошлом они не раз приносили его к победе, ничего не получая в награду, ничуть не умеряло их пыла. Наши филантропы довольствовались тем, что плоды победы всегда делят между собой их хозяева.

Когда Светер кончил свою краткую речь, филантропы издали тройной торжествующий клич, и кто-то из толпы выкрикнул: «Какой будет цвет?» После торопливой консультации с Раштоном, который, как хозяин отделочной мастерской, считался в этом деле специалистом, решено было избрать зеленый цвет. Об этом тоже сообщили толпе, которая вновь разразилась восторженными криками. Срочно сбегали в магазин Светера, купили там несколько ярдов дешевой зеленой ленты, разрезали ее на маленькие кусочки, продели их в петлицы и, украсив себя таким образом, построились в шеренги по четыре и промаршировали по главным улицам города, взад и вперед по Большой аллее, обошли несколько раз вокруг Фонтана и под конец отправились в Уиндли, распевая на мотив «Трам, трам, трам, ребята маршируют»:

Все, как один, за Адама Светера!

Старого Грабелла вздернем на сук!

Адам Светер − наш человек,

Нам он верен будет навек,

И жирный кусок не уйдет из рук!

Зрелище могло бы показаться смешным − седовласые, с седыми бородами люди идут или маршируют на месте, распевая эту наивную чепуху, если бы оно не было столь отвратительно.

Разнообразия ради они пели и другое, например:

А Грабелла вздернуть пора

На самый поганый сук!

Граждане Уиндли, теснее в круг!

Светер по праву одержит верх.

Когда они проходили мимо большой церкви на Кволити-стрит, стали бить часы. Часы эти били по четыре перезвона на каждые четверть часа. Сейчас было десять, и они пробили шестнадцать музыкальных тактов:

Дин-дон! Дин-дон!

Дин-дон! Дин-дон!

Дин-дон! Дин-дон!

Дин-дон! Дин-дон!

Пока часы били, люди в унисон скандировали: «А-дам Све-тер». Точно так же тори, должно быть, скандировали:

Гра-белл Округ-ленд!

Гра-белл Округ-ленд!

Гра-белл Округ-ленд!

Гра-белл Округ-ленд!

Вскоре город был затоплен лживыми брошюрками и оклеен огромными плакатами:

Голосуйте за Адама Светера!

Друзья рабочие!

Голосуйте за Светера и закон о трезвости!

Голосуйте за Светера − за свободную торговлю и дешевую еду!

или:

Голосуйте за д’Округленда − за тарифную реформу и Обилие работы!

Лозунг «Обилие работы» обладал огромной привлекательной силой для рабочих-тори. Казалось, они относятся к себе и своим детям как к некоему виду вьючных животных или машин, призванных работать для выгоды других. Они и не мечтали жить и пользоваться всеми благами цивилизации. Все их требования сводились к одному: Обилие работы.

Они маршировали по улицам, распевая свой гимн − «Парни, живо за работу» на мотив «Марш, марш, марш, ребята маршируют», а в перерывах трижды провозглашали: «Да здравствует сэр Грабелл, тарифная реформа и Обилие работы!»

Обе партии привозили наемных ораторов, которые разглагольствовали каждый вечер на каждой площади и на каждом углу центральных улиц с переносных трибун, с телег и фургонов. Тори утверждали, что либеральная партия в палате общин представлена одними негодяями и дураками, а либералы заявляли, что члены парламента-тори − дураки и мерзавцы. Множество богато одетых агитаторов в экипажах и автомобилях обрушились на Уиндли и выпрашивали голоса у живущих там бедняков рабочих.

Однажды вечером либералы устроили демонстрацию в Уиндли на Перекрестке. Собралась огромная толпа скверно одетых полуголодных людей. Ночь была холодная. Светила полная луна, кроме того, площадка освещалась неровным светом нескольких факелов, водруженных на двадцатифутовые шесты. Трибуной служила большая телега. Выступало несколько ораторов, в том числе сам Светер и настоящий живой член палаты пэров, лорд Амменегг, либерал. Эта личность нажилась на бакалейной торговле и была удостоена звания пэра предыдущим правительством либералов за заслуги перед партией и по некоторым другим причинам.

И Светер, и Амменегг должны были в этот вечер выступать и на других митингах − их не ждали в Уиндли раньше половины девятого, поэтому, чтобы колесо крутилось не останавливаясь, с речами выступило несколько джентльменов, включая Дидлума, Раштона − он председательствовал − и еще одного оратора, из числа тех, кому платят за эту работу пять фунтов в неделю. В толпу затесалось человек двадцать бандитского вида мужчин, не из жителей города. У них в петлицах были огромные зеленые банты, и они особенно громко аплодировали ораторам. Кроме того, они раздавали в толпе брошюры, агитирующие за Светера, и листовки с расписанием собраний на время избирательной кампании. Это были хулиганы, нанятые агентом Светера. Они прибыли сюда из Лондона, из района трущоб и преступности, им платили по десять шиллингов в день. В их обязанности входило, помимо всего прочего, подстрекать толпу избивать каждого, кто вмешается в ход собрания или попытается задавать ораторам нежелательные вопросы.

Наемный оратор был высокий, худой человек с черными волосами, бородой и усами. Лицо его, в общем довольно привлекательное, портил отвратительный шрам на лбу, придававший ему зловещий вид. Оратор он был превосходный, слушатели то и дело прерывали его речь аплодисментами, а когда он закончил призывом к ним, рабочим людям, голосовать за Светера, их энтузиазм не знал пределов.

− Где-то я этого человека видел, − заметил Баррингтон, стоявший в толпе вместе с Харлоу, Оуэном и Истоном.

− И я, − озадаченно сказал Оуэн, − но, клянусь жизнью, не могу припомнить где.

То же самое показалось Истону и Харлоу, но их попытки разрешить свое недоумение были прерваны шквалом приветствий, ознаменовавшим прибытие автомобиля с Адамом Светером и его другом лордом Амменеггом. На беду, организаторы митинга забыли про ступеньки, и Светеру никак не удавалось взобраться на трибуну. Тем не менее, пока его втаскивали и подпихивали, собравшиеся не теряли времени, распевая:

Все, как один, голосуйте за Светера.

Тяжких усилий стоило втащить Светера на трибуну, и, пока он приходил в себя, Раштон сказал несколько слов. Затем вперед вышел Светер, который из-за приветственных криков и пения не мог в течение нескольких минут начать говорить.

Когда в конце концов он получил эту возможность, он произнес очень умную речь − она была специально для него написана и обошлась в десять гиней. В основном она предостерегала против опасностей социализма. Светер тщательно отрепетировал свою речь и произнес ее очень горячо. Кое-кто из этих социалистов, говорил он, питает самые добрые намерения, но они заблуждаются, они не представляют себе, какой вред причинят их дурацкие идеи, если они воплотятся в жизнь. Он понизил голос до леденящего кровь шепота, спрашивая:

− Что же это за штука такая − социализм, о котором мы так много слышим и так мало знаем? С чем его едят и чего от него ждать?

Затем, голосом звучным и низким, как похоронный колокол, он бросил в толпу такие слова:

− Это безумие! Хаос! Анархия! Это крах! Крах для богатых и, следовательно, еще более страшный крах для бедных!

Светер сделал паузу, и дрожь ужаса прошла по собравшимся. Люди в дырявых ботинках, с заплатами на заду и на коленях, с бахромой на брюках побледнели и с тревогой смотрели друг на друга. Наверное, они решили, что при социализме им придется ходить в чем мать родила.

Женщины, изнуренные тяжким трудом, плохо одетые, несчастные матери, которым приходится поить своих детей спитым чаем и снятым молоком и кормить хлебом с маргарином, яростно накидывались на жестоких социалистов, которые хотят их погибели.

Этим бедным людям в голову не приходило, что они и так гибнут. Не мешало бы Светеру оказаться в таких условиях, в каких жили те, к кому он обращался, тогда бы он понял, что значит гибнуть.

Тяжелое молчание толпы нарушил один из филантропов, который выкрикнул:

− Мы знаем, кто они такие, сэр. Это все больше парни, которым надоело работать и зарабатывать себе на жизнь, они хотят, чтобы мы их содержали.

Воодушевленный бурными проявлениями одобрения со стороны других таких же филантропов, он продолжал:

− Но не такие мы дураки, как они думают, и они в этом убедятся уже в следующий понедельник. Виселица по ним плачет, вот что, и я не прочь предложить веревку и свои руки.

Аплодисменты и смех были ответом на этот взлет благородных чувств, и Светер уже собирался закончить свое выступление, как какой-то человек, социалист, судя по тому, что его сопровождали еще трое или четверо мужчин с такими же, как у него, красными галстуками, прервал его, крикнув, что хочет задать вопрос. Ни мистер Светер, ни председатель никак на это не отозвались, но из толпы раздались озлобленные крики: «Не мешай!» Светер продолжал говорить, но человек в красном галстуке вновь прервал его, и толпа загудела еще яростнее. Тогда вперед вышел Раштон и заявил, что он не позволит прерывать оратора, но, если джентльмен подождет до конца митинга, он получит возможность задать свой вопрос.

Тот ответил, что подождет. Светер заканчивал речь, когда человека, который хотел задать вопрос, и его товарищей окружила банда наемных хулиганов с большими бантами в петлицах.

Светер завершил свое выступление призывом к толпе нанести «сокрушительный удар по врагу» в будущий понедельник, и под шквал аплодисментов вперед вышел лорд Амменегг. Он сказал, что не собирался произносить здесь сегодня длинную речь, но, поскольку завтра выдвигают кандидатов, другой возможности обратиться к ним у него уже не будет. Правда, к столь блистательной и проникновенной, к столь всеобъемлющей речи, какую произнес мистер Светер, почти нечего добавить. Но ему хотелось бы поделиться с ними мыслью, которая возникла у него сегодня. Все знают, в Библии сказано, что волхвы придут с востока. Уиндли, как известно, находится на восточном конце города. Значит, они − люди с востока, и он уверен, что в следующий понедельник, проголосовав за Адама Светера и избрав его подавляющим большинством, они докажут, что они мудры, как волхвы.

«Волхвы» приветствовали идиотскими криками выступление Амменегга, и среди этого шума его светлость и Светер сели в экипаж и отбыли, лишив человека в красном галстуке и остальных желающих возможности задать всякие там вопросы. Раштон и прочие лидеры уселись в другой экипаж и последовали за боссами, чтобы принять участие в другом митинге, на котором должен был выступить великий сэр Фэзерстоун Блад.

Толпа выстроилась в колонну, во главе которой встали люди с факелами и большим белым знаменем, на нем огромными черными буквами было написано: «Адам Светер − наш человек», − построились в колонну.

С песнями они спустились с холма, и у Фонтана на Большой аллее их взорам предстала другая толпа, собравшаяся там на митинг. Это были тори, и при звуках песни либеральной партии и при виде ее знамени они пришли в такую ярость, что прервали свой митинг и атаковали шествие. Началась драка. Обе стороны сражались как звери, но, поскольку либералов было в три раза меньше, они покинули поле битвы с серьезными потерями − большая часть факелов попала в руки неприятеля, а знамя было разорвано в клочья. После этого тори вернулись к Фонтану, неся с собой захваченные трофеи и распевая на мотив «Немецкий оркестрик хоть кто-то видал?»:

А флаг либералов хоть кто-то видал?

Кто видал? Кто видал?

Тори продолжили свой митинг у Фонтана, а либералы вновь собрались на одной из дальних улиц. В разные части города были посланы гонцы за подкреплением, и полчаса спустя они оправились от поражения и стремительно напали на митинг тори. Они перевернули трибуну, вернули свои факелы, разорвали вражеское знамя и долго преследовали противника. Затем уж либералы, в свою очередь, промаршировали по улицам, распевая: «Видел ли кто-нибудь флаг торийский?» − и направились к залу, где выступал сэр Фэзерстоун, но пришли уже к шапочному разбору.

Толпа, вывалившаяся из зала, была в полном исступлении от прослушанной ими речи сэра Фэзерстоуна, которая являла собой в некотором роде манифест либералов.

Вновь прибывшие, хотя и не слышали его выступления, приветствовали сэра Блада по заведенному порядку, в ответ он встал в своем экипаже и обратился к толпе с речью, кратко обрисовав великие мероприятия Социальной реформы, которую его партия собирается провести в жизнь, чтобы улучшить положение рабочего класса. «Волхвов» его речь привела в совершенный восторг. Сэр Блад ссылался на земельный налог и налог на наследство, которые дадут средства на постройку военных судов для защиты собственности богатых и таким образом обеспечат бедняков работой. Другой налог будет использован для строительства прекрасных дорог, по которым будут ездить богачи в своих автомобилях, и это тоже обеспечит бедняков работой. Третий налог пойдет на развитие предприятий, что также обеспечит бедняков работой. И так далее. Он особенно налегал на то, что богачам эго обойдется в копеечку. Но что это за «копеечка», чьим потом она будет добыта, каких лишений она будет стоить беднякам, об этом сэр Фэзерстоун умолчал. Он не сказал и о тех дивидендах, ренте, барышах и прибылях, которые попадут в карман богачей, прежде чем они за что-либо заплатят.

− Таковы преобразования, джентльмены, которые мы намерены осуществить в ваших интересах. Я безбоязненно утверждаю, что благодаря прогрессивным преобразованиям, которые мы намечаем, за ближайшие пятьсот лет мы настолько изменим социальные условия в стране, что рабочий класс сможет пользоваться всеми благами цивилизации. Вам остается ответить лишь на один вопрос: готовы ли вы ждать пятьсот лет?

− Да, сэр, − вскричали мудрые волхвы, пребывавшие в восторге от этого грандиозного проекта.

− Да, сэр, если надо, мы подождем и тысячу лет, сэр!

− Я ждал всю свою жизнь, − сказал один бедняк, ветеран борьбы за победу Великого старого знамени, который в результате этих побед сейчас находился в состоянии крайней нищеты и работный дом уже поджидал его, − всю свою жизнь я надеялся и верил, что настанут лучшие времена, так что еще несколько лет для меня не составят разницы.

− Не беспокойтесь, сэр, и не торопитесь, − выкрикнул из толпы другой мудрец. − Мы можем подождать. Не торопитесь, сэр. Вам лучше знать, сколько времени на это понадобится.

В заключение великий человек предостерег их против социалистов, глупых и непрактичных людей, которым уже сейчас не терпится увидеть лучшую жизнь, и напомнил, что и Рим не в один день строился.

«Волхвы» горячо аплодировали. Им не приходило в голову, что поговорка насчет Рима здесь совершенно неуместна.

Сэр Фэзерстоун уселся в свой экипаж, а толпа, увеличившись за счет вышедших из зала, вновь построилась и отправилась маршировать по тихим улицам, распевая:

Все голоса отдавайте за Светера!

Все, как один, голосуйте за Светера!

Он хочет нам благ, и знает он, как

Власть и свободу вернуть рабочим.

Пыла побольше, в укор безголосым!

Тех, кто не с вами, оставите с носом!

С этим навеки покончим вопросом!

Светер по праву одержит верх.

Экипаж, в котором сидели сэр Фэзерстоун, Адам Светер, Раштон и Дидлум, двигался в середине процессии. Впереди шли люди со знаменем и факелами, четыре человека − по два с каждой стороны − шли рядом с экипажем и несли зеленый огонь. В общем, зрелище получилось внушительное. Когда они проходили мимо Невольничьего рынка, какой-то бедняк в рваной одежде, в ботинках, спадающих с ног, взобрался на фонарный столб и, размахивая своей кепкой, прокричал:

− Ура! Ура! Ура! − в честь сэра Фэзерстоуна Блада, нашего будущего премьер-министра!

«Филантропы» уже охрипли от криков, потом выпрягли лошадей и впряглись вместо них в экипаж.

− Сколько будет получать сэр Фэзерстоун, если его сделают премьер-министром? − спросил Харлоу у одного из «филантропов», который подталкивал экипаж сзади.

− Пять тысяч в год, − ответил тот, по странной случайности осведомленный в этом вопросе. − Это получится сто фунтов в неделю.

− Не так много для такого человека, как он, − сказал Харлоу.

− Ты совершенно прав, приятель, − отозвался тот с сочувствием в голосе. − Он баллотировался на пять лет и, значит, получил за это время всего двадцать пять тысяч фунтов. Конечно, у него есть и пожизненная рента − около двух тысяч в год, но что это, в конце концов, для такого человека, как он?

− Да уж, тут не разбежишься, − посетовал Харлоу, а Ньюмен, который тоже помогал подталкивать экипаж, заметил, что великий человек должен получать, по крайней мере, вдвое больше.

Правда, они обрели некоторое утешение в том, что сэру Фэзерстоуну не нужно ждать семидесяти лет, чтобы получить пенсию, он получит ее сразу, как только покинет свой пост.

* * *

На следующий день вечером Баррингтон, Оуэн и еще несколько их единомышленников, собравших по подписке кое-какие деньги на листовки социалистов, раздавали их на митингах либералов и тори. И тут им не раз пришлось вступать в споры с защитниками капиталистической системы. В своих попытках убедить людей воздержаться от участия в выборах они натолкнулись на сопротивление даже тех, кто утверждал, что верит в социализм. Эти люди заявляли, что, поскольку от социалистов нет кандидата, остается голосовать за лучшего из двух имеющихся. Именно такой точки зрения придерживались и повстречавшиеся им Харлоу и Истон. У Харлоу в петлице красовалась зеленая ленточка, а Истон носил цвета д’Округленда.

Один человек сказал им, что, будь его воля, он заставил бы голосовать всех имеющих право голоса, хотят они того или нет, а в противном случае лишал бы их избирательных прав. Баррингтон спросил его, верит ли он в тарифную реформу. Тот ответил, что не верит.

− А почему? − спросил Баррингтон.

Человек сказал, что он против тарифной реформы, так как считает, что она погубит страну. Баррингтон спросил, поддерживает ли он социалистов. Человек ответил, что не поддерживает, а на вопрос «почему» ответил, что победа социализма привела бы страну к катастрофе, он в это верит, потому что так сказал мистер Светер. Но на вопрос Баррингтона, что он стал бы делать, если бы было всего два кандидата − один социалист, а второй сторонник тарифной реформы, − ответить он не сумел.

Борьба продолжалась еще несколько дней. Наемные ораторы изливали потоки красноречия, тонны брошюр затопили город. Со стен домов огромные плакаты кричали: «Новая ложь либералов», «Очередной обман тори».

Сами того не сознавая, обе партии лили воду на мельницу партии социалистов, поскольку каждая обличала лицемерие другой. Будь у избирателей достаточно здравого смысла, им ничего не стоило бы догадаться, что грызня между предводителями тори и либералов есть не что иное, как грызня грабителей из-за добычи, но, к сожалению, большинство не было в состоянии это понять. Ослепленные фанатичной приверженностью к своей партии, в приступе маниакального энтузиазма, они только и думали о том, как бы «пронести свой флаг к победе».

Пренебрегая опасностью, Баррингтон, Оуэн и другие социалисты распространяли свои листовки и ошарашивали вопросами либеральных и консервативных ораторов. Они требовали, чтобы тори объяснили причины широкого распространения безработицы и нищеты в протекционистских странах, например, в Германии и Америке, а на митингах мистера Светера спрашивали, какие средства против безработицы предлагают либералы. В ответ социалисты получали угрозы расправиться и требования «не мешать вести митинг».

Когда социалисты распространяли свои листовки, случалось так, что какой-нибудь опрометчивый защитник капиталистической системы вступал с ними в спор, и вокруг тут же собиралась толпа и слушала. Так стихийно и возникали митинги социалистов.

Иногда им удавалось загнать своих оппонентов в угол, ибо, когда они говорили, что механизация является причиной избытка рабочих рук на рынке, что этот избыток рабочих рук ведет к безработице, что наличие армии безработных подрывает независимость работающих и отдает их на милость хозяев, ни консерваторам, ни либералам возразить было нечего. Они не могли отрицать, что техника используется не для всеобщей выгоды, а для наживы отдельных лиц. Короче говоря, они не могли отрицать, что монопольное владение землей и фабриками, оказавшееся в руках небольшой кучки людей, является причиной нищеты большинства. И когда их били этими аргументами, когда им объясняли, что единственным средством против социальной несправедливости является общественная собственность и общественное управление средствами производства, они сердито замолкали, не в силах со своей стороны предложить что-нибудь конструктивное.

Сплошь и рядом случалось так, что митинги превращались в ожесточенные споры между либералами и тори. Сторонники существующей системы, распавшись на маленькие группки, не в состоянии были довести спор до логического конца и вскоре перескакивали к малозначащим деталям, забывали, о чем шла речь, кидались в сторону, шумели и надрывались по пустякам. И длились, длились эти пустые, но жестокие словопрения, и участники споров все дальше уходили от начала и от сути разногласий.

Не до истины докапывались эти несчастные, не искали путей улучшить свое положение. Казалось, их единственная задача состоит в том, чтобы одержать верх над противником.

Обычно после таких споров Оуэн подолгу бродил в одиночестве, горела голова, нарастало чувство невыразимого отчаяния и усталости, его угнетала мысль, что едва ли когда-нибудь его товарищи-рабочие поймут причины своих страданий. И не столь уж эти причины сложны и недоступны пониманию простого человека, чтобы разобраться в них, и не нужно обладать исключительными способностями; даже малый ребенок мог бы без особого труда определить и болезнь, и средство лечения. Но Оуэн все больше убеждался в том, что многие рабочие настолько не верят в себя, что целиком полагаются на тех, кто наживается за их счет и грабит их. Они не знают и не хотят знать причин нищеты, на которую в течение всей жизни обречены и они сами, и их дети. А когда им просто и неопровержимо объясняют эти причины и затем подсказывают совершенно очевидный выход, они не выражают радости, они остаются немы и злятся, что не могут ответить и доказать обратное.

Они остаются немы, ибо не верят в собственный разум, не давая себе труда своим умом разобраться между очевидными выводами из услышанного от товарищей-социалистов, и сказками, которыми кормят их хозяева и эксплуататоры. И им кажется, что безопаснее следовать за старыми поводырями, чем полагаться на собственное суждение, потому что с самого детства им вдалбливали мысль об их умственной и общественной неполноценности, и они настолько уверовали в справедливость этой доктрины, что часто говорят о себе и себе подобных жалкие слова − «куда уж нам!».

Они не знают причин своей нищеты, не хотят знать, не хотят слушать.

Им нужно только одно − чтобы их оставили в покое, чтобы они могли работать и следовать за теми, кто, пользуясь их простотой, крадет у них плоды их труда, за их испытанными вождями, которые, закормив их обещаниями, загнали в пучину отчаяния, где эти бедолаги добывают сокровища для своих хозяев и умирают с голода, когда тем невыгодно давать им работу. Это все равно, как если бы стадо глупых овец отдало себя под защиту стае голодных волков.

Несколько раз маленькая группка социалистов едва спасалась от гнева толпы, но им удалось все-таки распространить большую часть своих листовок. Как-то вечером Баррингтон и Оуэн оторвались от остальных, а вскоре потеряли в толчее друг друга.

Около девяти часов вечера Баррингтон оказался на митинге либералов, где выступал тот самый человек со шрамом на лбу. Толпа громко ему аплодировала, а Баррингтон вновь стал раздумывать, где же он видел этого человека. Как и в прошлый раз, в своей речи оратор не упомянул о социализме, ограничившись другими проблемами. Баррингтон внимательно рассматривал его, стараясь вспомнить, при каких обстоятельствах они встречались, и вдруг его осенило − это был один из социалистов, приехавших на велосипедах в их город в то воскресное утро в начале лета, человек, который потом приехал во второй раз с фургоном и которому попало камнем по голове, когда он пытался выступить, человек, которого чуть не убили защитники существующей системы. Это был он. Правда, тогда он был гладко выбрит, а сейчас у него были усы и борода, но Баррингтон видел, что это он.

Закончив свою речь, оратор сошел с трибуны и встал в ее тени, и, пока кто-то другой обращался к слушателям, Баррингтон направился к нему с намерением поговорить.

Вокруг происходило форменное столпотворение. Их трибуна находилась недалеко от Невольничьего рынка, около Фонтана, на перекрестке нескольких улиц. Митинговали здесь на каждом углу, на прозжей дороге, на тротуарах. Двое-трое ораторов выступали с маленьких кафедр, которые они носили с собой и устанавливали везде, где рассчитывали собрать аудиторию.

Случалось, этих бедняг − все они были платными ораторами − окружала враждебная толпа, нападала на них и избивала. Если они были защитниками тарифной реформы, их били либералы, и наоборот. Шайки хулиганов шеренгами разгуливали по улице, распевая: «Голосуйте, голосуйте, голосуйте за доброго старого Округленда» или «за старину Светера». Они горланили песни, завывали, ругались, размахивали палками, высматривая, кого бы задеть. Небольшими группками они располагались на тротуарах, засунув руки в карманы, подпирали стенки, прислонялись к закрытым дверям магазинов с выражением идиотского самозабвения на лицах, заунывно скандируя на мотив церковных песнопений:

Ста-рый доб-рый Све-тер!

Ста-рый доб-рый Све-тер!

Ста-рый доб-рый Све-тер!

Ста-рый доб-рый Све-тер!

Или на тот же мотив: «Старый добрый Округленд». Время от времени пение прекращалось и возникали потасовки, в которые нередко вступали и рабочие, доказывая преимущество Адама Светера или сэра Грабелла д’Округленда.

На многочисленных плакатах либералов и тори каждая строчка была обращена к рабочим и призывала их голосовать за одних и презреть других. Один из плакатов тори изображал пивную: перед стойкой с огромной кружкой в руке, с глиняной трубкой во рту и с грузом инструментов за спиной стоял жалкого вида дикарь − идеал современного англичанина, с точки зрения консерваторов. Подпись под плакатом удостоверяла, что это человек! Они хотели бы навязать такой идеал своим соотечественникам, хотя, общаясь в своем кругу, аристократы-тори проявляли меньше уважения к подобного рода людям, чем к животным, к лошадям, например, или к собакам.

Плакаты либералов не были столь откровенны. Более благопристойные и притом более изощренные и лицемерные, они рассчитаны были на то, чтобы обмануть и ввести в заблуждение избирателей поумнее.

Баррингтон обошел трибуну и увидел человека со шрамом, одиноко стоявшего в ее тени. Баррингтон протянул ему одну из социалистических листовок, тот взглянул на нее и сунул в карман, ничего не сказав.

− Извините меня, пожалуйста, за такой вопрос, но вы раньше были социалистом, не правда ли?

Даже в полутьме Баррингтон заметил, как вспыхнуло, а затем побледнело лицо этого человека, и безобразный шрам у него на лбу проступил еще отчетливее.

− Я и сейчас социалист; человек, который был социалистом, никогда не отступится от социализма.

− Но, выступая на этих митингах, вы сами опровергаете эту истину. По-видимому, ваши убеждения изменились с тех пор, как вы были здесь в последний раз.

− Повторяю: социалист никогда не изменит своим убеждениям. Однажды познав истину, они не отступаются. Социалист понимает причины нищеты и упадка, он знает, как с ними бороться, он видит единственный путь к спасению − устройство общества, именуемое социализмом, которое в конце концов будет принято, поскольку нет другого средства против вымирания рабочего класса, но, к сожалению, не всякий, кому выпало счастье постичь эту истину, готов пожертвовать собой ради ее победы. Когда я впервые познакомился с социализмом, − продолжал он с горечью, − мне хотелось поведать о нем всем вокруг. Я отдавал все время, деньги, здоровье, чтобы передать свои знания другим. И делал это охотно, был счастлив в полной уверенности, что люди будут рады узнать истину, что они стоят тех жертв, которые я приносил для них. Но теперь я понял, что это не так.

− Но даже если вы больше не верите в необходимость работать в защиту социализма, зачем вы выступаете против него? Вы вправе не жертвовать собой ради блага других, но зачем вы причиняете зло людям? Если вы не хотите помогать установлению лучшего строя, то не помогайте хотя бы господствующей системе.

Человек со шрамом рассмеялся горьким смехом.

− О, для этого есть довольно веская причина.

− Боюсь, вы не сможете привести мне причину, которую я счел бы веской.

Человек со шрамом снова расхохотался неприятным, безрадостным смехом, сунул руку в карман брюк и вытащил горсть серебряных монет, среди которых поблескивали одна или две золотых.

− Вот моя причина. Когда я посвящал свою жизнь и все свои способности моим товарищам рабочим, когда я пытался научить их, как разбить цепи, объяснить им, как спасти детей от нищеты и позорного рабства, я не хотел за это платы. Я делал это из любви к людям. А они отплатили мне ненавистью и побоями. Но, с тех пор как я помогаю их хозяевам обкрадывать их, они относятся ко мне с уважением.

Баррингтон ничего не ответил, а человек сунул деньги в карман и небрежным жестом указал в сторону толпы.

− Поглядите на них! − продолжал он с презрительным смехом. − Поглядите! На людей, из которых вы хотите сделать идеалистов! Поглядите на них! Одни ревут и воют, как дикие звери, или хохочут, как идиоты, или стоят с тупым видом без проблеска мысли на лице, слушая ораторов, чьи слова ничего не дают их никчемным мозгам, глаза же других горят от дикой ненависти к их же товарищам, они рады любой возможности спровоцировать драку, чтобы утолить звериные свойства своей натуры, они жаждут крови. Неужели вы не видите, что эти люди, которым вы хотите объяснить свой план возрождения мира и учение о новейшем братстве и любви, большей частью стоят на уровне готтентотов? На самом деле их интересуют только пиво, футбол, тотализатор, ну и, конечно, еще одно занятие. Самое большое их желание − чтобы им разрешили работать. И ничего лучшего они не хотят и для своих детей!

Никогда в своей жизни они не мыслили самостоятельно. Вот они, эти люди, которых вы надеетесь воодушевить высокими идеалами! С таким же успехом из кучи дерьма можно сделать золотую брошь. Попробуйте образумить их, поднять и научить их высоким истинам. Посвятите всю свою жизнь и свой ум улучшению условий их жизни − и вы обнаружите, что они-то и есть ваши главные противники, с ними-то вам и приходится сражаться. Они возненавидят вас и при случае могут разорвать вас на части. Но если вы разумный человек, вы употребите свои таланты и ум для собственной выгоды. Не думайте о социализме или каком-нибудь другом «изме». Используйте свои способности для добывания денег − каким способом, не важно, тут все средства хороши. Не можете добыть их честным путем, обманывайте, крадите, но добывайте! Деньги − единственная реальная ценность. Делайте, как я, − обкрадывайте их, эксплуатируйте, и тогда они вас станут уважать.

− В чем-то вы правы, − сказал Баррингтон после долгой паузы, − но все же есть ценности повыше. На нас давят, нас создали определенные обстоятельства, но остаются дети, и они стоят того, чтобы за них бороться.

− Это сейчас вы так думаете, − ответил его собеседник, − но придет день, когда вы встанете на мою точку зрения. Ну а дети... что ж, если родителям не больно смотреть, как их дети вырастают полуголодными рабами, я не вижу, почему нам с вами следует волноваться по этому поводу. Если хотите, − продолжал он после паузы, − я могу предложить вам кое-что существеннее вашего социализма.

− Что именно?

− Послушайте: вы социалист, ну, что ж, я тоже социалист, у меня хватает ума, чтобы понимать, что социализм осуществим, неизбежен и правилен; он победит, когда большая часть населения будет настолько просвещенной, что потребует его установления, но вам никогда не удастся просветить этих людей в спорах с ними или путем убеждения, потому что они просто неспособны воспринимать абстрактные суждения, − теория для них недоступна. Вы ведь знаете, что сказал покойный лорд Солсбери, когда кто-то предлагал создать для них бесплатные библиотеки; он сказал: «Они не хотят библиотек, дайте им цирк». Как видите, либералы и тори понимают, с кем они имеют дело, они понимают, что, хотя по виду это взрослые люди, разума у них как у малых детей. Вот почему можно так долго обманывать их, запугивать и обкрадывать. Но ваша партия упорно относится к ним как к разумным существам. В этом и состоит ваша ошибка, вы просто зря тратите время.

Их можно учить только на примерах из практики, и количество таких примеров с каждым днем прибавляется. Трестирование промышленности − практический урок, демонстрирующий возможность коллективной собственности, − со временем даже они поймут это, поймут из горького опыта, а не из теоретических разговоров, что они должны либо стать хозяевами трестов, либо погибнуть, и тогда, только тогда они дорастут до социализма. А пока мы занимаемся выборами. Неужели вы думаете, что есть какая-нибудь существенная разница − кто из этих двух людей победит?

− Нет, конечно.

− Ну так вот, поскольку вы не выставили своего кандидата, один из этих двух кандидатов неизбежно будет избран, − так почему бы вам не отхватить несколько фунтов, работая на того или другого? Ведь многие избиратели просто не могут сделать выбора между ними, и не нам с вами осуждать их за это. Слово от вашей партии поможет им решиться на что-то. Раз у вас нет своего кандидата, вы не причините вреда социализму, а для себя кое-что выгадаете. Если хотите, пойдемте, я представлю вас доверенному лицу Светера − об этом никто ничего не узнает.

Он взял Баррингтона под руку, но тот высвободился.

− Поступайте как вам угодно, − сказал человек со шрамом, делая вид, что не обижен. − Вы лучше знаете, что вам нужно. Вы можете, если вам нравится, стать хоть святым, но, что касается меня, с меня довольно. Впредь я намерен заботиться только о себе. А эти люди − они голосуют за кого хотят, получают то, за что голосовали, и, клянусь богом, ничего лучшего не заслуживают! Их хлещут теми бичами, которые они сами себе выбирают, и, будь моя воля, я бы живого места на них не оставил. Ведь нынешняя Система для них − это безрадостный рабский труд, полуголодное существование, отрепья и преждевременная смерть. Но они голосуют за нее, они ее поддерживают. Так пусть они получат то, за что голосуют, пусть гнут» спину, как рабы, пусть голодают!

Человек со шрамом на лице умолк, и Баррингтон не сразу ответил ему.

− Наверное, ваши чувства можно понять, − задумчиво произнес наконец Баррингтон, − но мне кажется, вы многое упускаете из виду. Ведь им с детства внушали священники и родители, чтобы они относились к себе и ко всему рабочему люду с презрением, как к животным, и к богатым − с благоговением, как к существам высшего порядка. Мысль о том, что они сами люди, равные во всех отношениях представителям высших классов, что отличает их от людей так называемых высших кругов только недостаток образования, культуры и средств на получение этих благ, к подобной мысли их с детства учили относиться как к вредной ереси, и вы знаете об этом не хуже меня.

Псевдохристианские священники, которые, издеваясь в глубине души над ними, твердили им, что бог − их отец и все люди братья, сумели убедить большинство этих «братьев», что их долг смириться с собственным вырождением и почтительно слушаться хозяев. Ваше возмущение должно быть обращено против тех, кто обманывает, а не против обманутых.

Человек снова рассмеялся.

− Ну что ж, попробуйте, − сказал он, направляясь к трибуне, куда его позвали его коллеги. − Попробуйте внушить им, что бог создал мир и все его изобилие для блага всех своих детей. Попробуйте объяснить им, что они бедны телом и духом, что живут они в невыносимых условиях не потому, что они от природы люди второго сорта, а потому, что у них украли их наследство. Пойдите и научите их, как отобрать это наследство для себя и для своих детей, − и увидите, как они отблагодарят вас.

Добрый час после этого разговора Баррингтон бродил по улицам в полном унынии. Беседа с ренегатом подорвала его мужество. У него еще оставалось сколько-то листовок, но ему вдруг стало противно их раздавать, и он прекратил это занятие. Его энтузиазм испарился. Словно проснувшись, он увидел окружающих его людей в совершенно ином свете. Впервые он по-настоящему ощутил враждебность многих из тех, кому вручал листовки, − некоторые грубо отказывались брать их, даже не давая себе труда в них заглянуть, другие, взяв листовку и взглянув на текст, комкали и демонстративно швыряли ее на землю. Были и такие, кто, узнав в нем социалиста, сердито и презрительно отворачивались от него, да еще с ругательствами и оскорблениями.

Неожиданно его внимание привлекла толпа человек в тридцать-сорок, собравшаяся около газового фонаря на обочине дороги. Оттуда доносились озлобленные голоса. Баррингтон благодаря высокому росту смог заглянуть поверх голов и увидел в центре этой толпы Оуэна. Свет фонаря падал прямо на его бледное лицо. Оуэн молча стоял в кольце разъяренных, дико орущих людей, лица которых выражали ненависть; они выкрикивали дурацкие обвинения и клевету, которые вычитали в газетах тори и либералов: «Социалисты хотят покончить с религией и моралью! Они добиваются торжества свободной любви и атеизма! Они выкрадут все деньги, которые рабочие скопили в сберегательных кассах и обществах, и разделят между пьяными бродягами, которые слишком ленивы, чтобы работать! Они хотят покончить с королем и королевской семьей!» − И все в том же духе.

Попытки Оуэна что-то ответить приводили толпу в ярость. Каждому явно не терпелось его ударить. И действительно, как не воспользоваться случаем избить человека, не рискуя при этом получить сдачи! Он здесь один и, судя по всему, боец не серьезный. Толпа требовала расправы над ним и своими криками подзадоривала тех, кто стоял поблизости от Оуэна, и в конце концов, уже на глазах у подошедшего Баррингтона, один из этих героев дал себе волю − поднял тяжелую палку и с силой ударил ею Оуэна по лицу. Вид крови привел остальных в полное исступление, и в то же мгновение все, кто мог дотянуться до Оуэна, принялись с яростью его избивать. На него посыпался град ударов палками, кулаками, и, прежде чем Баррингтон успел прийти ему на помощь, Оуэн уже лежал на земле, а они пинали его ногами.

Баррингтон озверел от бешенства и кинулся пробивать себе в толпе дорогу, расшвыривая направо и налево кулаками и локтями потерявших разум людей. Он пробился к центру как раз вовремя, чтобы перехватить руку мужчины, начавшего драку, вырвать у него трость и одним ударом швырнуть его на землю. Остальные отшатнулись, но тут подоспели новые силы.

Часть вновь прибежавших были либералы, а часть − тори, и, поскольку они не знали, из-за чего возникла драка, они бросились друг на друга. Либералы принялись лупить тех, на ком были цвета тори, и наоборот, и через несколько секунд завязалась общая драка, причем зачинщики ее разбежались, и в суматохе Баррингтону и Оуэну удалось незамеченными выбраться из толпы.

Понедельник был последним днем избирательной кампании − днем голосования, − в этот день появилось столько автомобилей, что пешеходам стало опасно ходить по улицам.

Первое сообщение о результатах выборов должно было появиться на освещенном табло ратуши в одиннадцать часов вечера. Задолго до этого часа на близлежащих улицах собралась огромная толпа. Около десяти часов начался дождь, но толпа не расходилась, она продолжала расти. Без четверти одиннадцать дождь перешел в ливень, но люди не расходились, ожидая результатов − чей герой победил. Пробило одиннадцать, и воцарилось мертвое молчание, все глаза были устремлены на окно, в котором должно было появиться сообщение. Судя по необычайной заинтересованности этих людей, можно было подумать, что, в зависимости от результатов выборов, их ждет какой-то огромный выигрыш или, наоборот, проигрыш, хотя, конечно, большинство собравшихся прекрасно понимали, что, каков бы ни был результат, никаких серьезных перемен не наступит, как и после всех предыдущих выборов.

Их интересовали цифры. Зарегистрировано было десять тысяч избирателей. В четверть двенадцатого табло осветилось, но пока без текста. Затем стали видны фамилии кандидатов: цифр еще не было, однако фамилия д’Округленда стояла первой, и это вызвало восторженный рев его почитателей. Затем строчки с фамилиями убрали, и табло вновь стало пустым. Через некоторое время в толпе возникло возмущение по поводу задержки, а вскоре и крики нетерпенья.

Через несколько минут фамилии снова появились на табло, но на этот раз имя Светера стояло первым, и тут же появились цифры:

Светер − 4221 д’Окру гленд − 4200

Не сразу либералы поверили своим глазам − это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Прошло несколько секунд, и раздался дикий вопль радости, хотя чему тут было радоваться, никто не смог бы сказать. Они кричали от восторга, танцевали, пожимали друг другу руки, а некоторые будто онемели от счастья. Как найти объяснение такому необыкновенному взрыву чувств?

Через несколько минут после опубликования результатов в окне появился Светер и произнес речь, но до бушующей толпы долетали только отдельные фразы, вроде «сокрушительный удар», «очистить страну», «Великое старое либеральное знамя» и тому подобное. Затем показался д’Округленд, который пожал руку мистеру Светеру и назвал его «мой друг».

Когда оба «друга» скрылись, часть либералов, не занятая в рукопашной схватке со своими злейшими врагами − тори, бросилась ко входу в муниципалитет, где стоял экипаж Светера, и, как только он втиснул в него свои округлости, выпрягли лошадей, под безумные крики впряглись сами и сквозь дождь и грязь провезли его до «Пещеры» − большинство их привыкло к роли вьючных животных, − там он еще раз обратился к ним с несколькими словами с парадной лестницы.

Возвращаясь домой, мокрые до нитки и покрытые с ног до головы грязью, они говорили, что одержана великая победа в деле прогресса.

Поистине легко достается волку добыча.