Филантропы в рваных штанах

Глава 40

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СИСТЕМА!

Перестройка, предпринятая Корпорацией в «Освежающих напитках в уютном уголке», обеспечивала недели на три работой нескольких плотников и штукатуров, а также нескольких маляров. Этого было достаточно, чтобы несознательные рабочие одобрили решение муниципалитета о передаче этого помещения Гриндеру, позицию же доктора Обморка, соображениями которого они не дали себе труда поинтересоваться, они осудили всей душой. Все, что они знали, сводилось к тому, что доктор Обморк сделал попытку помешать этим работам, а кроме того, в оскорбительных выражениях отзывался о рабочих. Какое право он имел называть их полуголодными бедняками? А что до бедности, то, говорят, он сам живет не так уж богато. Копнуть как следует, и выясняется, что кое-кто из этих типов, которые так важно прогуливаются в сюртуках и котелках, живут не лучше, чем все остальные.

Что касается рабочих Корпорации, совершенно верно было решено, что им нужно снизить заработную плату. Почему они должны получать больше денег, чем все остальные?

− Это ведь от нас идут эти деньги, − говорили они. − Мы платим налоги, так почему же мы должны платить им больше, чем получаем сами? И почему они должны получать за праздники больше, чем мы?

А затем в течение нескольких недель работы по-прежнему не хватало, ибо, разумеется, ремонт «Освежающих напитков» и несколько других заказов не могли изменить общей ситуации. По-прежнему рабочие группами стояли на перекрестках или бесцельно слонялись по улицам. Большинство из них уже не утруждало себя хождениями по разным фирмам в поисках работы − они привыкли, что им отвечают: если вы понадобитесь, вас известят.

Все это время Оуэн изо всех сил старался обратить товарищей по несчастью в свою веру. Он собрал небольшую библиотечку книг и брошюр о социализме и давал их читать тем, на кого, как он надеялся, они подействуют. Кое-кто брал эти книги с таким видом, будто делают ему огромное одолжение, и обещал прочитать. Как правило, все эти люди, возвращая ему книги, туманно выражали свое одобрение, но при этом всячески старались избежать конкретного разговора, потому что в девяти случаях из десяти этих книг даже не раскрывали. У тех, кто делал вялые попытки их прочесть, в большинстве случаев мозги настолько заскорузли и отвыкли за долгие годы от серьезной нагрузки, что, хотя брошюры обычно были написаны таким простым языком, который понял бы даже ребенок, аргументы, приводимые автором, оказывались слишком сложными для людей, чьи головы были забиты сказками, внушаемыми им хозяевами − либералами или консерваторами. Некоторые просто отказывались брать у Оуэна книги и брошюры, другие брали, но после этого хвалились тем, что использовали их в качестве туалетной бумаги.

Оуэн часто спорил, горячо доказывал, что государство обязано обеспечить производительным трудом всех желающих. Некоторые, правда, выслушивали его внимательно, и было видно, что понимают − то они его с трудом, но хотят, чтобы их убедили.

− Ты прав, приятель, − говорили они, − что-то нужно делать.

Но другие высмеивали его идею о том, что государство обязано предоставить им работу, − все это прекрасно, а денежки откуда взять? И тогда те, кто готов был согласиться с Оуэном, вновь впадали в апатию.

Были и такие, кто выслушивал его отнюдь не спокойно, они кричали, свирепо понося его, что именно такие люди вроде Оуэна виноваты в том, что наступил застой в делах. Все эти разговоры о социализме и об использовании рабочей силы государством отпугивают капиталистов, − утверждали они. − Те, у кого есть деньги, боятся вкладывать их в дело, опасаясь, как бы их не обокрали. Когда же Оуэн приводил статистические данные, доказывающие, что в области торговли и производства всех видов товаров прошедший год был рекордным, эти люди приходили в еще большую ярость и начинали грозить, что они расправятся с проклятыми социалистами, которые все портят.

Однажды Красс, один из самых ярых защитников существующего порядка, здорово поддел Оуэна. Они стояли небольшой группой на Невольничьем рынке возле Фонтана и, как всегда, разговаривали. В ходе спора Оуэн заметил, что при существующих условиях вообще не стоит жить, Красс же возразил, что если он действительно так считает, то ведь его никто не принуждает: не доволен своей жизнью, не хочешь жить, можешь с ней покончить. Какого черта ты все ноешь − пойди да утопись или перережь себе глотку.

Разговор же этот начался со спора по поводу того, правильно ли повысили жалованье городскому инженеру до семнадцати фунтов в неделю. Оуэн заявил, что это грабеж, но большинство одобрило это новшество. Неужели Оуэн думает, спрашивали они, что такой человек будет работать даром. Он ведь не им чета. Может, это и грабеж, говорили они, только сам Оуэн не отказался бы от возможности ухватить такой случай. Большинство из них считало, что, так как любой был бы счастлив получать семнадцать фунтов в неделю, это вполне доказывает правильность того, что они будут платить такое жалованье городскому инженеру!

Обычно, когда Оуэн задумывался над вопиющей несправедливостью и бесчеловечностью существующего социального порядка, он убеждал себя, что долго так продолжаться не может, строй этот должен развалиться, ибо он насквозь прогнил. Эта система несправедлива, она противоречит здравому смыслу и поэтому должна рухнуть. Но после споров со своими товарищами рабочими он обычно впадал в полное отчаяние, каждый раз убеждаясь в том, какие огромные и мощные укрепления имеет эта нынешняя несправедливая система − чудовищные бастионы равнодушия, апатии, неуважения к себе, − бастионы эти следует разрушить прежде, чем уничтожать систему, которую они ограждают.

Бывали случаи, когда он думал об этой удивительной системе, и она представлялась ему такой абсурдной, что он не мог удержаться от смеха и даже начинал сомневаться, существует она в действительности, или это только вымысел, порожденный его помраченным рассудком.

Одно из необходимых условий, при которых может существовать человечество, − это жилище; тяжелым трудом люди выстроили множество домов. Сейчас тысячи этих домов пустуют, а миллионы людей, участвовавших в их постройке, лишены крова или ютятся в перенаселенных лачугах.

Человечество так странно устроило свои дела, что, если бы нашелся человек, который сжег бы большую часть домов, он тем самым оказал бы огромное благодеяние тем, кто их построил, ведь это означало бы, что вновь появилась работа!

Еще одна нелепая ситуация: тысячи людей ходят в разбитых башмаках и рваной одежде, и в то же время миллионы пар обуви и всевозможной одежды, которые они создавали, заперты в складах, а ключи хранятся у Системы.

Тысячи людей не имеют самого необходимого для нормального существования. Эти необходимые продукты и товары производит Труд. Люди, которые нуждаются в этих продуктах и товарах, просят, чтобы им разрешили работать и создавать то, в чем они нуждаются. Но Система им этого не позволяет.

Если бы кто-нибудь спросил Систему, почему она не позволяет людям производить все то, в чем они нуждаются, Система бы ответила:

«Потому что они и так уже произвели слишком много. Рынок и так уж завален товарами. Склады переполнены, и этим людям больше нечего делать».

Накоплены огромные запасы всего необходимого. Массы людей, чьим трудом создано это изобилие товаров, живут в нужде, но Система заявляет, что им нельзя позволить воспользоваться тем, что они создали. Когда же эти люди, доведенные до последней степени нищеты, вопят, что они и их дети умирают от голода, Система нехотя отворяет двери гигантских складов, достает ничтожную частицу того, что хранится там, распределяет ее среди голодающих рабочих, не забывая, однако, им напомнить, что это благотворительность, ибо все, что находится на складах, хотя и создано рабочими, ныне является собственностью людей, которые ничего не производят.

И тогда эти голодающие, разутые, оборванные, глупые бедняки падают ниц, и превозносят Систему, и предлагают ей в жертву своих детей, говоря:

«Это прекрасная, замечательная Система, единственно возможная, она лучшее из того, что создала человеческая мудрость. Да здравствует Система! Пусть она живет вечно! Да сгинут те, кто хочет разрушить ее!»

Когда Оуэну представлялась вся нелепость этого устройства, он, невзирая на грусть, которую испытывал при виде окружающих его бедствий, громко смеялся и говорил себе, что, если он в своем уме, значит, весь мир сошел с ума.

Перед лицом такой чудовищной глупости нелепо было надеяться на то, что положение улучшится быстро. То немногое, чего удалось достигнуть, было делом рук маленькой кучки самоотверженных энтузиастов, сражавшихся против тех, ради кого они боролись, и результаты их трудов большей частью напоминали бисер, который мечут перед свиньями, свиньи же тем временем стоят и ждут, как бы им напасть на своих благодетелей и растерзать их.

Лишь одна надежда оставалась. Можно было допустить, что монополисты, поощряемые невероятной тупостью и апатией народа, будут все больше угнетать его, пока в конце концов не доведут до бешенства и измученные страданиями бедняки поднимутся против своих угнетателей и утопят их и всю Систему в море крови.

К концу марта, помимо работ в «Освежающих напитках», дела постепенно пошли на лад. Некоторые фирмы мало-помалу стали набирать рабочих. Пустовало несколько больших домов, их надо было отремонтировать, кроме того, появилась обычная для весны работа по внутреннему ремонту. Этих работ явно недоставало для того, чтобы обеспечить всех безработных, да и те, кто получил работу, как правило, были заняты только по нескольку часов в неделю, но все же это было лучше, чем полное бездействие, а кроме того, прошел слух о ряде больших работ, которые начнутся, как только установится погода.

Между прочим, дурная погода была в известном смысле спасением для апологетов Системы, которые изо всех сил старались найти основательные причины, объясняющие нищету. Одна из главных причин, конечно же, плохая погода, которая все тормозит. Нет ни малейшего сомнения, что, если бы позволила погода, у рабочих всегда было бы сколько угодно работы − и исчезла бы нищета.

Значительная часть новых заказов попала в руки фирмы Раштона. Красс, Сокинз, Слайм и Оуэн были заняты почти постоянно, хотя начинали они работать не раньше половины девятого, а кончали к четырем. В нескольких домах, расположенных в разных концах города, нужно было отчистить и заново побелить потолки, содрать со стен старые обои, перекрасить и вновь оклеить стены, иногда отремонтировать и заново покрасить жалюзи. Временами случалось, что на несколько дней нанимали дополнительных рабочих и тут же их увольняли, как только работа была закончена.

Защитники Системы, возможно, считают отличным стимулом развития промышленности убежденность рабочего в том, что его уволят немедленно после окончания работы, ведь рабочие действительно стараются закончить свою работу как можно быстрей. Впрочем, не следует забывать, что защитники Системы в большинстве своем устроены так, что готовы поверить во что угодно, кроме правды, при условии, что это в достаточной мере глупо.

И все-таки дело обстоит именно так. Рабочие стараются выполнить свое задание в самый короткий срок, хотя знают, что это противоречит их же собственным интересам. Но в то же время они знают, что затягивать работу еще хуже. Их единственный шанс получить работу в следующий раз − доказать, что они чего-то стоят. Вот почему большая часть работ делается наспех, на скорую руку, вдвое быстрее, чем следовало бы, если бы делать все добросовестно. Если заказчик оплачивает тройную окраску стен, стены покрывают одним, максимум двумя слоями. Если Скряга не придумает сам, как половчей схалтурить на работе, ему подскажут рабочие в надежде завоевать его расположение и получить какое-нибудь преимущество по сравнению с другими. Это вот и есть главная пружина нынешней Системы − стремление надуть, смошенничать. Рабочие обманывают заказчиков, обманывают себя и своих товарищей, крадут хлеб у собственных детей, и все это во имя благородной цели − увеличивать хозяйскую прибыль.

Однажды Харлоу и Слайм ремонтировали комнату, где фирма Раштона обязалась красить в три слоя. Само собой они, как всегда, ограничились двумя слоями и собрали свои кисти. На следующий день, когда Слайм пришел туда оклеивать комнату обоями, хозяйка дома заявила, что окраска не окончена − они обязаны покрыть стены еще одним слоем. Слайм заверял ее, что положены все три слоя, но, так как дама настаивала, он отправился в контору, чтобы разыскать там Скрягу. Харлоу не работал в тот день − для него не было дела, но, к счастью, они встретили его на улице, прихватили с собой, и все трое отправились к хозяйке, где принялись клясться, что краска положена в три слоя. Хозяйка уверяла, что это не так. Оказалось, что она следила за их работой. Кроме того, говорила она, как же они могли покрыть стены трижды, если работали всего три дня. В первый день они вообще не занимались покраской, ибо были заняты тем, что белили потолок и обдирали обои, покраску они начали только на второй день. Как же они успели положить три слоя краски? Скряга объяснил ей эту тайну − он заявил, что для самой первой покраски у них имеется специально быстро сохнущая краска − она высыхает так быстро, что можно покрывать стены вторым слоем в тот же день. Работают они при этом так: один красит окно, другой дверь, потом оба делают бордюр; к тому времени, когда они заканчивают бордюр, дверь и окна уже высохли для вторичной покраски, а на следующий день они кладут последний слой!

Конечно, эта особая быстро сохнущая краска очень дорога, но фирма не стоит за расходами. Они ведь знают, что большинство заказчиков хотят, чтобы работы были закончены как можно быстрее, а их обязанность постараться удовлетворить заказчиков. Это объяснение вполне устроило хозяйку − обнищавшую вдову, которая еле сводила концы с концами, сдавая комнату жильцам. Ее тем легче было убедить, что она считала Скрягу святым человеком, ибо неоднократно видела, как он распевает псалмы на улице.

Был другой случай. Оуэн и Истон производили ремонт в меблированных комнатах. Фирма договорилась с хозяйкой, что в двух комнатах будет положено на стены три слоя краски, а потом четвертый − эмаль. Старая покраска в этих комнатах так потемнела, что совершенно необходимо было покрыть стены трижды, прежде чем красить их эмалью. Скряга хотел, как всегда, ограничиться двумя слоями, но Оуэн сказал ему, что в этом случае получится такая отвратительная грязь, какую уже никогда ничем не смоешь. Скряга подумал несколько минут и велел им красить по третьему разу. Потом спустился вниз и попросил выйти к нему хозяйку. Он объяснил ей, что, так как старая покраска в комнатах очень темна, он счел необходимым покрасить стены четырьмя слоями краски, прежде чем покрывать их эмалью. Конечно, договаривались они только о трех слоях, но, поскольку их фирма считает своей главной задачей делать только первоклассную работу, они покроют стены еще одним слоем за те же деньги, впрочем, он убежден, что хозяйка на это не согласится. Хозяйка в самом деле заявила, что она не хочет, чтобы на нее работали бесплатно, зато желает, чтобы работа была сделана как следует. Если необходимо положить еще один лишний слой, пусть они это сделают, а она заплатит. Сколько это будет стоить? Скряга сказал. Женщина не стала возражать, и Скряга был на седьмом небе. После этого он отправился наверх и предупредил Оуэна и Истона, чтобы, если их спросят, они говорили, что покрывали стены четырьмя слоями краски.

Неразумно было бы обвинять Скрягу или Раштона в том, что они не хотят выполнять заказы хорошо и честно − у них не было для этого стимула. Если бы, выполняя контракт, они думали прежде всего о том, как получше сделать работу, они не получали бы такой прибыли. Их стимул был не в том, чтобы делать работу как можно лучше, а в том, чтоб делать как можно меньше. Их интересы заключались не в том, чтобы работать хорошо, а в том, чтобы получать большие прибыли.

То же самое с рабочими. Разве справедливо их упрекать в том, что они делают свою работу плохо, − ведь у них нет стимула. Чтобы выполнить работу хорошо, нужно время и старание. Большинство рабочих с удовольствием потратили бы и время и силы, ведь каждый, кто умеет хорошо работать, делает это с удовольствием и гордится своей работой, но вот стимула у них не было, если не считать стимулом уверенность, что тебя выгонят с работы, ибо если бы кого-нибудь застали за работой, на которую он тратит лишнее время и старание, его наверняка тут же выгнали бы за ворота. А вот побудительных причин к тому, чтобы спешить, делать работу кое-как, спустя рукава, было предостаточно.

Был еще один случай, когда они работали в меблированных комнатах − нужно было покрасить и оклеить обоями две комнаты. Оплачивал работу хозяин комнат, но женщина, которая в них жила, имела право выбрать обои. Любые обои по своему вкусу, лишь бы их цена не превышала одного шиллинга за рулон, ибо фирма Раштона поставляла обои именно по этой цене. Скряга послал ей на выбор несколько образцов ценой по шесть пенсов, пометив, что они стоят шиллинг, но ни один из образцов ей не понравился и она заявила, что сама пойдет в контору выбирать. Хантер бросился сломя голову туда же, чтобы успеть раньше ее. В спешке он свалился со своего велосипеда прямо посреди грязной мостовой и чуть не разбил рулем витрину, когда ставил велосипед у входа.

Не отряхнувшись даже от грязи, он велел прыщавому приказчику Бадду принести все рулоны стоимостью в шесть пенсов, и вслед за тем они вдвоем взялись за работу, заменяя ценники − с шести пенсов на шиллинг. Затем вытащили рулоны стоимостью в шиллинг и заменили на них цену с шиллинга на полтора.

Когда женщина явилась в контору, Скряга уже ожидал ее там с кроткой улыбкой на своей длинной морде. Он показал ей все образцы стоимостью в шесть пенсов, но ни один из них ей не понравился. Спустя некоторое время Скряга высказал предположение, что, возможно, ей приглянутся обои качеством получше, а разницу она может заплатать из собственного кармана. После этого он показал ей обои ценою в шиллинг − а на ценниках стояло полтора, − и женщина выбрала один из этих образцов, заплатав, как и предложил ей Скряга, разницу в шесть пенсов за рулон. Всего потребовалось пятнадцать рулонов − семь на одну комнату и восемь на другую; таким образом, кроме обычной прибыли на продаже обоев, составлявшей около двухсот семидесято пята процентов к первоначальной стоимости, фирма заработала на этой операции еще семь шиллингов и шесть пенсов. Эту работу можно было бы сделать гораздо лучше, если бы ее не поручили Слайму. Поскольку обои в комнатах были одинаковыми, Слайм вполне бы мог обойтись четырнадцатью рулонами; он и обошелся четырнадцатью, а пятнадцатый изрезал и частично испортил, сделав вид, будто и он пошел на оклейку.

Оуэн работал в тех же комнатах, потому что окраску можно было закончить лишь после того, как Слайм оклеит комнаты обоями, − последний слой краски накладывался потом. Он заметил, что Слайм испортил рулон, и, догадываясь, в чем причина, поинтересовался, как такое поведение сочетается с его профессиональной гордостью и религиозными убеждениями.

Слайм ответил, что быть христианином − не означает не делать ничего дурного; даже если он и совершает грех, все равно он остается христианином, а грех этот ему простится, ибо Христос искупил все их грехи своею кровью. Что же касается случая с рулоном обоев, дело это между ним и богом, и не Оуэну быть здесь судьей.

Помимо этих работ, бывали еще похороны. В общем Красс и Слайм зарабатывали неплохо − весь день они занимались побелкой и покраской, а затем прихватывали и ночные часы − занимались покраской ставен, полировкой гроба и доставкой его на дом, не говоря уже о том, что они всегда укладывали труп, а во время похорон тащили гроб.

Время шло, количество мелких работ возрастало, а так как дни становились длиннее, то и люди могли работать больше часов в день. Большинство фирм имело заказы, но их было недостаточно, чтобы обеспечить работой одновременно всех рабочих в городе. И получалась такая картина. При каждой фирме было определенное количество людей, которые считались постоянной рабочей силой. Когда появлялась какая-нибудь работа, у этих рабочих было преимущество перед пришлыми или временными рабочими. Когда работы прибавлялось, брали временно рабочих со стороны. Когда же работы опять становилось меньше, прежде всего выбрасывали на улицу временных рабочих. Если спад продолжался, то и старые рабочие оставались без дела; таким образом у старых рабочих было преимущество перед рабочими, взятыми со стороны, если, конечно, они были старыми не в смысле возраста и продуктивности работы.

Так продолжалось обычно в течение всей весны и лета. В удачные годы рабочие всех профессий − плотники, каменщики, штукатуры, маляры и прочие − имели возможность работать почти регулярно, если погода стояла хорошая.

Разница между хорошей и плохой весной и летом заключается в том, что в удачные годы возникает иногда возможность работать сверхурочно и периоды безработицы наступают реже и длятся меньше, чем в плохие годы. Но даже в хорошие годы − большая редкость, если кто-нибудь из временных рабочих бывает занят в одной и той же фирме больше одного, двух или трех месяцев без перерыва. Обычно они работают месяц для одной фирмы, потом две недели для другой, затем, скажем, шесть недель еще где-то, и зачастую между этими работами оказываются перерывы в два-три дня и даже в неделю. Так продолжается в течение весны, лета и осени.