Филантропы в рваных штанах

Глава 43

ДОБРЫЙ ДРУГ ЛЕТО

В течение всего лета множество филантропов в рваных штанах продолжали трудиться в поте лица своего ради благородной и бескорыстной цели − делать деньги для мистера Раштона.

Они красили фасады домов и магазинов, отмывали и перекрашивали потолки, отдирали со стен старые обои, красили и оклеивали обоями комнаты и лестничные клетки, пристраивали новые комнаты к старым домам или служебным зданиям, чистили канализационные трубы, чинили прохудившиеся крыши и сломанные окна.

Их рвение и энтузиазм были совершенно искренними. Они должны были начинать работу в шесть часов, но большинство обычно уже сидело на камнях или на ступеньках за четверть часа до этого.

В любой час дня их можно было видеть идущими на работу либо возвращающимися с работы; они тащили на себе стремянки, доски, банки с краской, ведра с побелкой, керамические плитки, колпаки дымовых труб, канализационные трубы, длинные водосточные желоба, унитазы, каминные решетки, рулоны обоев, ведра с клеем, мешки с цементом, кирпичи и строительный раствор. Обычным зрелищем − для богов и людей − была процессия, состоявшая из ручной тележки, груженной такими вот материалами, которую влекли по улицам с полдюжины британских патриотов в рваных ботинках, в измятых, измазанных краской выгоревших котелках или кепках, забрызганных краской и белилами; их «стоячие воротнички» грязны, помяты и замызганы; их дрянная, запыленная одежда измазана раствором и воняет потом.

Даже приказчики в бакалейных и мануфактурных лавках смеялись и с презрением тыкали пальцами в проходящих мимо рабочих.

Представители высших классов − те, кто сами никогда не работали, − смотрели на них как на скот. Однажды в «Мракобесе» появилось письмо одного из таких хорошо одетых бездельников с жалобой на неудобство, причиняемое его гостям из высшего общества рабочими, которые, возвращаясь вечером с работы, идут по тротуару Большой аллеи; автор предлагал, чтобы рабочие ходили по мостовой. Когда рабочие прослышали об этом письме, большинство из них согласилось с этим предложением, и они стали ходить по мостовой, чтобы не испачкать своей одеждой этих лентяев.

За одним письмом последовали другие в том же роде, появилось также одно или два письма в защиту рабочего класса, написанные в покровительственном тоне людьми, которые понятия не имели о жизни рабочих. Некто под псевдонимом «Морфей» жаловался в своем письме, что его чудесные сны весьма часто нарушает топот рабочих, проходящих по утрам мимо его дома на работу. Морфей писал, что они не только производят ужасный шум своими подкованными железом ботинками, но у них есть еще привычка кашлять и сплевывать − а это очень неприятно слышать, − и, кроме того, они громко разговаривают. Иногда их разговоры не очень-то ласкают слух, потому что состоят в основном из ругательств; Морфей полагал, что это объясняется плохим настроением рабочих − ведь они должны так рано вставать.

Рабочий день продолжался до половины шестого вечера, и домой они попадали к шести. К восьми кончали ужинать, мылись, а в девять большинство уже ложилось спать, чтобы завтра в половине пятого утра встать, выпить чашку чая и в половине шестого опять отправляться на работу. Некоторым приходилось выходить из дома еще раньше, если до рабочего места было больше получаса ходьбы. Время на дорогу не считалось за рабочее, не существовало оплаты трамвая или поезда. Правила тред-юнионов были в Магсборо мертвой буквой.

Девяносто девять процентов рабочих не верили в тред-юнионы, им и в голову не приходило вступать в союз; напротив, они целиком полагались на милость своих хороших, добрых хозяев − либералов или консерваторов.

Рабочие, если их было немного на одном участке, не кипятили чай в обеденное время: некоторые приносили с собой чай в бутылках и пили его холодным, а большинство отправлялись в ближайшую пивную и съедали там принесенную с собой еду, запивая стаканом пива. Даже те, кто предпочитали чай или кофе, брали пиво, потому что в тавернах и кофейнях с ними обращались не очень-то вежливо, если они не заказывали какой-нибудь еды, а чай в таких заведениях стоил дороже пива, и, уж конечно, приятнее пить пиво, чем спитой чай или мерзкое пойло, продававшееся в качестве кофе в рабочих столовых.

Были среди них и такие, которым, как они полагали, повезло: фирмы, где они работали, были настолько загружены заказами, что давали им возможность работать еще два часа сверхурочно до половины восьмого, без перерыва на обед. Они добирались до дома к восьми часам совершенно измученные, обедали, умывались, а тут, глядишь, уже и половина десятого. И они заваливались спать до половины пятого следующего дня.

Эти люди обычно так уставали к вечеру, что у них уже не появлялось никакого желания учиться или как-то заниматься самоусовершенствованием, даже когда у них было время. Масса свободного времени для учебы предоставлялась им зимой, и тогда их любимым предметом было: как спастись от голодной смерти?

Сверхурочные работы стали, однако, редкостью. Хотя в прошлые годы летом они почти всегда работали до половины восьмого, теперь большинство фирм прекращало работы в половине шестого. Старики с сожалением вспоминали о славном прошлом, когда они работали по пятнадцать, семнадцать и даже восемнадцать часов в день. Но теперь и летом было почти столько же безработных, как и зимой: во-первых, строить стали меньше, а во-вторых, все теперь делалось кое-как и лишь бы поскорее. Старина Филпот говорил, что, когда он был еще мальчишкой − подручным, такая работа, как отделка «Пещеры», продолжалась бы, по крайней мере, полгода и занято на ней было бы гораздо больше рабочих рук. Но зато уж все было бы сделано как следует, без халтуры, как сейчас, − все деревянные части были бы отшлифованы пемзой с водой, все сучки срезаны и все дыры заделаны, и, перед тем как покрывать поверхности слоем новой краски, их бы тщательно отшлифовали наждаком. А в наше время пемзу можно увидеть разве что в музее, под стеклянным колпаком, с надписью: «Пемза, в прошлом применялась малярами».

Большинство говорили об этих старых временах с сожалением, но были и такие − в основном отравленные знакомством с социалистами или чтением социалистической литературы, − кто говорил, что они вообще не жаждут работать сверхурочно, для них более чем достаточно десятичасового рабочего дня, хотя они бы предпочли работать восемь. Они говорили, что хотят не больше работать, а иметь больше пищи, одежды, свободного времени, развлечений и больше хороших домов. Чтобы было время устроить загородную прогулку пешком или на велосипеде, отправиться на рыбалку или поехать на побережье, купаться там, лежать на пляже и тому подобное. Но таких эгоистов было не так уж много. Большинство желало только одного: чтобы им позволили работать, ну а дети... что ж, то, что хорошо для нас самих, говорили они, должно быть хорошо и для наших детей.

Они считали, что такие вещи, как свободное время, культура, развлечения и все преимущества цивилизации, «не про нашу честь».

Не все из них, правда, высказывали это вслух, но это чувствовалось по их поведению, они отказывались помочь установить более справедливый порядок даже для своих детей, они высмеивали, проклинали и оскорбляли тех, кто пытался это сделать. Самые непристойные, самые злобные слова они адресовали представителям их собственного класса в палате общин − лейбористам и особенно социалистам, которых они обвиняли в лени, в нежелании работать, в том, что они сидят на шее рабочего класса.

Многие из них считали, что не надо помогать детям жить лучше, чем их родители: мол, в таких случаях дети, подрастая, «смотрят свысока» на своих отцов и матерей и стыдятся их. Они, по-видимому, боялись, как бы их любовь к детям не обернулась неблагодарностью детей по отношению к родителям, и в подобных суждениях искали оправдания своему безразличию к судьбам детей.

Другой причиной нехватки работы являлся наплыв множества иногородних − вроде Сокинза и других «неосновательных». Но не это было главным − главным была спешка, работа спустя рукава. Кровь из носу, но любая работа должна быть закончена в срок! Если работы шли в незаселенных домах, Скряга шумел, что дом уже сдан внаем, что в конце недели в него должны вселяться люди и поэтому надо все закончить в среду вечером. Побелить все потолки, оклеить новыми обоями стены, фасад дома и подсобные помещения покрыть двумя слоями краски. Нужно положить новые трубы, починить все сломанные окна и замки, подновить отбившуюся штукатурку. Брали на работу обычно вдвое меньше людей, чем требовалось, и одного назначали старшим. Десятники знали, что, если они «отработают свои деньги», их опять поставят руководить другими и, пока у фирмы будут хоть какие-нибудь заказы, они всегда заработают больше остальных; поэтому они помогали Скряге придумывать, как провернуть все работы абы как, и старались выжать из людей все, что можно; а несчастные бедолаги, зная, что спешить − их единственный шанс удержаться на работе, выбивались из последних сил. Они теперь не чистили засаленные или грязные деревянные детали; достаточно пройти по ним щеткой со спиртом − и краска высохнет; побитую штукатурку на стенах подправят, − как они это называли, смеясь, − «садовым цементом», то есть просто грязью из сада, а поверх положат настоящий материал. Не очень грязные потолки не отмывают, протирают слегка и покрывают тонким слоем побелки. В комнатах старые обои, которые полагается сдирать, прежде чем оклеивать стены новыми, оставляют, а чтобы скрыть эго, швы старых обоев затирают их и незаметно под новыми. Скряга и десятники старались насколько это было возможно делать лишь немногое из того, за что платит заказчик, и делали все наспех и кое-как.

* * *

Всюду царил страх перед увольнением: никто ни на миг не чувствовал себя в безопасности − в самый неожиданный момент мог появиться Скряга и вихрем пронестись по всему дому. Стоило ему увидеть, что кто-то не работает, преступника немедленно увольняли, но такая возможность предоставлялась очень редко: слишком уж все были перепуганы.

С момента появления Хантера и до его ухода на рабочей площадке царила атмосфера спешки, беготни и суматохи. Его скрипучий голос раздавался по всему дому: «Не спите! Это нужно сделать! Замажьте как-нибудь! Закончите эту работу и сразу начнем другую!»

Для того чтобы держать всех в руках, Скряга время от времени увольнял кого-нибудь якобы за то, что тот слишком медленно работает. Все трепетали перед ним и бросались со всех ног по первому его слову, ибо знали, что множество безработных готовы занять их место.

Хотя настало лето и Комитет помощи бедствующим и все другие комитеты прекратили свою деятельность, множество людей по-прежнему болталось около Фонтана на Большой аллее − на этом Невольничьем рынке. Когда рабочего увольняли, он обычно направлялся на этот рынок. И любой хозяин всегда мог нанять себе там работягу на несколько часов, дней или недель. Рабочие знали это и знали также, что, если их уволят, найти другую работу дело непростое. Вот так и создавалась атмосфера страха.

Когда Скряга уходил на другой объект, десятник обходил всех, чтобы посмотреть, как они работают, выяснить, не кончилась ли у них краска, не нужна ли им какая-нибудь замазка, и приносил все сам, чтобы они ни на минуту не прекращали работу. После этого зачастую появлялся Раштон и неторопливо обходил весь дом или молча останавливался позади работающих и наблюдал за ними. Он редко обращался к кому-нибудь, просто стоял, как каменное изваяние, или прохаживался подобно бессловесному животному − настоящая скотина, как они его называли. Человек этот был невероятно высокого мнения о себе. Одного рабочего он уволил только за то, что тот осмелился остановить его на улице и спросить что-то насчет работы.

На следующий же день Скряга обошел все объекты и приказал десятникам предупредить рабочих, чтобы, встретив мистера Раштона на улице, те никогда не обращались к нему, а провинившийся был уволен в первую же субботу под предлогом, что работы для него больше нет.

Был у них один объект − фасад большого здания, расположенного на холме, видного со всех концов города. Рабочим здесь приходилось хуже, чем в других местах, потому что поговаривали, что Раштон из своей конторы наблюдает за ними в подзорную трубу.

Иногда, когда работу действительно нужно было выполнить к определенному времени, им случалось работать допоздна, до восьми или девяти часов вечера. Перерыва на обед им не давали, но кое-кто приносил с собой еду, чтобы перекусить часов около шести. Другим приносили из дома чай дети. Как правило, они закусывали, не прерывая работу, − клали еду на пол рядом с собой и пили, ели и работали одновременно: в одной руке кисть в белилах, в другой − кусок хлеба с маргарином. Если десятник оказывался приличным парнем, рабочие выставляли дозорного, который следил, не появится ли Хантер или Раштон, пока остальные едят, прервав на несколько минут работу, но это было не безопасно: частенько находился доносчик, который мечтал завоевать расположение Скряги и выбиться таким образом в десятники.

Применялись и другие меры, чтобы заставить рабочих не тратить время попусту, например, каждый получал лист, в котором он обязан был расписать свой рабочий день буквально по минутам. У разных фирм эти листы были почти одинаковы. У Раштона лист выглядел так:

Однажды в понедельник утром Скряга вручил каждому десятнику конверт, содержащий памятный листок фирмы. Красс открыл его и прочел следующее:

«Красс,

Когда вы находитесь на работе с подчиненными вам людьми, ежевечерне проверяйте и отмечайте их рабочие листы.

Если их вызывают и посылают на какую-либо другую работу, проверяйте и отмечайте их рабочий лист, когда они уходят с работы.

У любого рабочего, пришедшего к вам в течение дня, вы должны отметить точное время прихода и проследить, чтобы оно было отмечено в его листе.

О каждом, кто ленится, медленно работает или разговаривает во время работы больше, чем необходимо, вы должны докладывать мистеру Хантеру.

Мы ожидаем от вас и от других десятников, что вы поможете осуществить эти правила. Любая полученная нами информация о рабочем разглашаться не будет.

Раштон и К°

Примечание. Касается всех рабочих любой специальности на участке, где вы являетесь десятником».

Каждую неделю эти листы тщательно изучались и время от времени кого-нибудь из рабочих вызывали в контору держать ответ перед мистером Раштоном и Скрягой и допрашивали, почему, к примеру, ему потребовалось пятнадцать часов на работу, которую можно сделать за десять? Если обвиняемый не мог дать удовлетворительное объяснение, его обычно тут же увольняли.

Зачастую Скрягу самого требовали к ответу.

Если он ошибался, прикидывая стоимость работы, и назначал слишком высокую цену, в результате чего фирма теряла заказ, Раштон просто сердился. Если же цена оказывалась слишком низкой и прибыль соответственно слишком мала, Раштон выходил из себя. Если же случалось так, что не только не было прибыли, но еще и убытки, то Раштон устраивал такой скандал, что Скряга пугался до смерти, немедленно хватал свой велосипед, мчался на ближайший объект и устраивал разнос рабочим, чтобы заставить их пошевеливаться.

Способности рабочих − то есть, попросту говоря, их уменье работать быстро − все время тщательно изучались и фиксировались. Как только обнаруживали, что у кого-нибудь из них работа идет слишком медленно, а тут еще возникала необходимость уволить часть рабочих, от проштрафившихся тут же избавлялись; рабочие достаточно хорошо все это знали, и система срабатывала.

Будем справедливы по отношению к Раштону и Хантеру, вспомним, что у них было некоторое оправдание для этой гонки: ведь им приходилось конкурировать с другими фирмами, которые вели свое дело примерно таким же образом. Это была не их вина, а порок всей Системы.

За каждую работу сражалась дюжина фирм, и обычно захватывала заказ та, которая назначала более низкую цену. Понимая это, хозяева до предела снижали цены на работы, а страдали от этого рабочие.

Беда заключалась в том, что фирм было слишком много. Для рабочих было бы лучше, если бы девять из десяти предпринимателей никогда не открывали своего дела. Тогда остальные могли бы брать с заказчика большую сумму за работу и рабочим платили бы больше. Само собой разумеется, рабочие не делали скидок для Раштона и Скряги. Они всегда говорили о них с неприязнью. А вот десятники пресмыкались и унижались перед ними, встречая их отвратительно льстивыми приветствиями, все время повторяя слово «сэр», на что те либо вообще не отвечали, либо отделывались нечленораздельным мычанием. Через каждое слово эти холуи повторяли «сэр», и от этого могло стошнить. Это ведь не было вежливостью, − они никогда не бывали вежливы друг с другом, − это было просто отвратительное раболепие и отсутствие самоуважения.

Такая бешеная спешка то и дело приводила к несчастным случаям; можно было только удивляться, что несчастных случаев еще мало. Когда они работали на лестницах, установленных на людных улицах, им очень редко разрешали, чтобы кто-то стоял внизу и страховал работающего, а прохожие обязательно наталкивались на эту лестницу. Дети, играя со свойственным их возрасту азартом, сплошь и рядом налетали на них. Налетали на них и рассыльные − мальчики с большими корзинами от зеленщиков, − у этих голова была забита дешевыми выпусками приключений разбойника Клода Дюваля. Слепые тоже непременно натыкались на них и падали. Школьники − искатели приключений − залезали вверх по перекладинам лестниц. Длинноногие о них спотыкались. Толстяки, считая дурной приметой проходить под лестницей, пытались пройти по узкому проходу между лестницей и краем тротуара, цеплялись за нее и валились на мостовую. Няни с детскими колясками, лениво придерживающие их левой рукой, поскольку правая у них была занята «Оранжевыми лепестками» или другим каким-нибудь изданием ценою в полпенни, поглощенные историей маркиза Амброуза Нектара − молодого человека, обладающего благородной внешностью и сказочным богатством, с висячими золотыми усами и очень длинными ногами, который, несмотря на дьявольские происки леди Сибиллы Козни, влюбленной в него так, как только может быть влюблена женщина с таким именем, твердо решил жениться ни на ком ином, как на судомойке из деревенского трактира, − эти няни неизбежно сшибали лестницы своими колясками. Даже когда эти особы и не читали, все равно они почти всегда натыкались на лестницы, обладавшие, по-видимому, какой-то магнетической силой притяжения для детских колясок всех видов. Порой они приближались к лестнице весьма осторожно, но вдруг начинали колебаться, пройти ли им под лестницей или рискнуть проехать по узкому пространству, где можно свалиться на мостовую, в результате упирались в лестницу и толкали коляску то в одну сторону, то в другую, до тех пор пока магнетическая сила притяжения не давала себя знать и коляска не стукалась об лестницу именно в тот момент, когда стоявший наверху рабочий тянулся, чтобы покрасить что-то находящееся почти вне пределов досягаемости.

Однажды Харлоу, стоя на верху сорокафутовой лестницы, начал красить водосточные трубы, а один из игравших на улице детей с разбегу налетел на лестницу. Харлоу так перепугался, что выронил свою кисть и судорожно вцепился в лестницу, которая перевернулась, пролетела вдоль карниза футов шесть и уперлась наконец в угол дома. Ведро с краской, висевшее на одной из перекладин, опрокинулось на Харлоу и залило и его самого, и весь фасад кирпичного дома. Ему удалось благополучно приземлиться, только обхватив ногами лестницу и соскользнув вниз. Когда явился Скряга, он поднял страшный крик по поводу этой, как он выразился, небрежности. На следующий день Харлоу пришел на работу в воскресных брюках.

В другой раз им пришлось красить фасад здания, именовавшегося «Готическим домом». Один из углов этого дома представлял собой увенчанную шпилем башню с резным железным украшением, которое тоже нужно было покрасить. Лестница была слишком короткая, а кроме того, дворик у подножья башни слишком мал, чтобы как следует наклонить лестницу; вместо того чтобы быть прислоненной к верхней части башенки, она стояла торчком.

Когда Истон начал красить шпиль, ему пришлось стоять почти на самом верху лестницы, точнее, на третьей сверху перекладине. В правой руке он держал кисть, а левой, чтобы не упасть, ухватился за шпиль. Поскольку на эту работу было отведено всего двадцать минут, внизу поставили двух рабочих держать лестницу.

Это было дешевле, чем строить леса, на что потребовалось бы, вероятно, часа два и двое-трое рабочих. Конечно, это было очень опасно, но с опасностью никто не считался − пусть даже рабочий упадет, в этом не было большой беды для фирмы − все рабочие застрахованы, а потом, хотя им сплошь и рядом грозила опасность свалиться, они не так уж часто попадали в беду.

Когда Истон уже заканчивал работу, он вдруг почувствовал, что шпиль, за который он держится, зашатался. Истон так испугался, что у него чуть сердце не выпрыгнуло. Он сейчас же отпустил шпиль, кое-как удержался на лестнице, а когда сполз на три-четыре перекладины, судорожно уцепился за лестницу, почувствовав такую слабость, что несколько минут не мог шелохнуться. Когда он уже был на земле и все заметили, что он дрожит и бледен, он рассказал, как зашатался шпиль, тут подоспел десятник, рабочие все ему рассказали и посоветовали укрепить шпиль, а то он, чего доброго, свалится и пришибет кого-нибудь. Но десятник побоялся, что, если они об этом доложат, их обвинят в том, что это они расшатали шпиль, и владелец потребует, чтобы фирма бесплатно его починила, поэтому они решили никому ничего не говорить. Так этот шпиль до сих пор и торчит на башенке, ожидая, пока ветер свалит его кому-нибудь на голову.

Когда остальные рабочие узнали об опасности, которой подвергся Истон, большинство из них заявило, что так ему и надо, − пусть бы и в самом деле свалился и сломал себе шею; он вообще должен был отказаться лезть наверх без лесов. На его месте они бы именно так поступили. Если бы Скряга или какой-нибудь десятник заставил любого из них лезть наверх и красить этот шпиль просто с лестницы, они бы тотчас пошвыряли свои инструменты и потребовали бы свои полпенни!

Все это было на словах, ибо еще ни разу не случалось, чтобы они «швыряли свои инструменты», хотя опасные работы бывали сплошь и рядом.

Это «правило» работать спустя рукава распространялось не только на дома простых горожан − это было общее правило. Роскошные дома, виллы, особняки, палаццо богатых людей ремонтировались точно так же. В таких случаях нередко портили дорогие, хорошие материалы.

Был один большой особняк, где все деревянные части внутри − двери, окна, лестницы − надо было покрыть белой эмалью. Дом был старый, и деревянные детали, прежде чем красить, нужно было отчистить и зашпаклевать, но на это, конечно, не хватило времени, и они просто покрасили дерево; когда дерево было покрыто белой эмалью, его грубая шероховатая поверхность выглядела ужасно, но владелец, по-видимому, остался вполне доволен, ибо все сверкало. Столовая в этом особняке была оклеена великолепными тисненными «под плюш» обоями. Грунт должен был имитировать малиновый муаровый шелк, и поверх него был наклеен ворсистый «плюш» такого же цвета. Цена таким обоям в прейскуранте стояла восемнадцать шиллингов за рулон. Слайм получал шесть пенсов за наклеивание такого рулона: на комнату требовалось десять рулонов, таким образом, это стоило девять фунтов за обои и пять шиллингов за оклейку! Если клеить такие обои как следует, стены сначала нужно было покрывать бумагой, потому что, если обойщик не наклеивает полосы внахлест − а это делать не полагается, − то, когда обои просыхают, они в местах соединения чуть-чуть отходят и под ними видна белая стена. Слайм предложил Скряге сделать такую подкладку, но тот даже не понял его идеи − они ведь и так потратили немало времени, обдирая старые обои!

Ну что ж, раз так, Слайм стал делать, как приказано, и, поскольку он хотел побольше заработать, он не тратил много времени на тщательную отделку. Кое-где обои были приклеены внахлест, а где-то впритык, а когда через две-три недели хозяин особняка в него въехал, обои высохли, разошлись и под ними обнаружились белые полоски стены. В результате Оуэна послали туда снова с баночкой малиновой краски и кисточкой − закрасить просветы.

При этом он обнаружил и подправил еще кое-какие недоделки − места, где Слайм, торопясь закончить работу, измазал обои.

Такие же неприятности обнаруживались и в других местах, и вскоре был найден очень удобный выход из положения − наносить краской полоски в тех местах, где соединяются полосы обоев, чтобы, когда они разойдутся, не было видно белой стены. Но тут обнаружилось, что клей на обратной стороне обоев впитывает краску со стены и, когда полосы расходятся, под ними все равно оказываются белые полоски. В итоге Скряга махнул рукой на все эти ухищрения, и, если заказчик требовал, он посылал кого-нибудь «слегка тронуть эти места», но все равно никогда не применял подкладку из бумаги, за исключением случаев, когда владелец или архитектор достаточно разбирались в деле, чтобы настаивать на этом.

В других помещениях особняка потолки, фризы и цоколи были покрыты рельефными обоями. Работа с ними требовала особой тщательности, поскольку выпуклости очень легко попортить, но у рабочих, занимавшихся этим, не хватало ни краски, ни времени, и в результате во многих местах, особенно на стыках, узор был сбит или стерся.

Потолок в гостиной был оклеен толстыми рельефными обоями размером по два квадратных фута. Листы эти были не совсем одинаковыми − они, по-видимому, покоробились во время сушки. Чтобы мало-мальски сносно оклеить такими обоями стены, нужны были время и старание. Но рабочим не давали времени. Когда потолок был закончен, он выглядел чудовищно. Но это не волновало фирму, для нее ничто не имело значения, кроме одного − поскорее спихнуть работу. Глядя на то, как торопят, подгоняют, понукают рабочих, можно было подумать, что им платят в час пять-шесть шиллингов, а не пенсов.

− Скорей! − с утра до вечера орал Скряга. − Скорей, черт побери! Ты еще не закончил? Мы теряем деньги на этой работе! Пошевеливайся, или я найду кого-нибудь другого!

Дорогие лепные украшения обычно белили, но, вместо того чтобы тщательно покрыть их специально приготовленной краской или патентованной темперой, требовавшей покрытия в несколько слоев, их кое-как покрывали толстым слоем простых белил обычными грубыми кистями.

Это был самый дешевый способ − при нем отпадала необходимость предварительно заделывать стыки, − белила заполняли все трещины, но они же залепляли выемки узора, уродовали его очертания и превращали украшение в бугорчатую бесформенную поверхность. Но и это не имело значения, главное: работа была сделана.

Архитектор не обращал на все это внимания, ибо он знал, что, чем больше денег выручит фирма «Раштон и К°», тем больше перепадет и ему.

Тот, кто платил за работу, ничего не замечал, потому что полностью доверял архитектору.

Даже рискуя утомить терпеливого читателя, следует упомянуть еще об одном происшествии, случившемся в это время.

Окна в доме были со створчатыми жалюзи. Господин, для которого делались все эти работы и который только что купил этот особняк, предпочитал опускающиеся жалюзи. В его бывшем доме, который он только что продал, были опускающиеся жалюзи, и, поскольку они оказались подходящего размера, он решил, что они подойдут и для нового дома. Он дал указание мистеру Раштону снять все створчатые жалюзи и сложить их на чердаке. Мистер Раштон пообещал, однако не все жалюзи были сложены на чердаке, четыре штуки Раштон забрал себе и поставил их в своей оранжерее. Они оказались немного велики, и их слегка обрезали.

Дальше события развертывались весьма любопытно, ибо, когда хозяин дома попробовал забрать опускающиеся жалюзи из своего прежнего дома, человек, которому он продал его, отказал ему, заявив, что раз дом куплен, то он, следовательно, приобрел и жалюзи. Произошел небольшой спор, но вскоре дело уладили, и обладатель нового дома решил, что можно жить и со створчатыми жалюзи, и приказал рабочим, устанавливающим мебель, принести с чердака жалюзи и установить их на прежнем месте. Тогда-то и выяснилось, что четырех жалюзи не хватает. Послали за Раштоном, и он заявил, что понятия не имеет, куда они делись. Единственное объяснение, которое приходит ему в голову, что их украли рабочие. Он обещал провести расследование, и, если ему не удастся обнаружить пропажу, он, по крайней мере, возместит убытки.

Так как жалюзи были обрезаны для оранжереи, ему пришлось изготовить четыре новых.

Заказчик был, конечно, удовлетворен и очень сочувствовал мистеру Раштону. Они разговорились. Раштон сказал заказчику, что тот был бы поражен, если бы знал, какие трудности приходится испытывать, когда имеешь дело с рабочими, − за ними нужно постоянно следить; чуть отвернешься, они бросают работать. По утрам они приходят поздно, а вечером уходят домой раньше положенного времени. Если их не поймаешь на месте, в рапортичках пишут полное количество часов. То и дело что-нибудь пропадает, и дознаться ничего нельзя. Иногда, бывает, придешь неожиданно и обнаруживаешь, что все они пьяны. Конечно, стараешься бороться с этим злом, вводить всякие правила и ограничения, но это очень трудно − всего сразу не заметишь, а второй пары глаз на затылке, к сожалению, нету. Его собеседник сказал, что он имеет некоторое представление об этом − ему приходилось иметь дело с рабочими, и он знает, что за ними нужен глаз да глаз.

У Раштона история эта оставила неприятный осадок, но он утешил себя тем, что украл из сада несколько ценных кустов роз и других растений и что лестницу, на сеновале под конюшней, после окончания работ по его приказанию унесли в мастерскую.

Обнаружилась еще одна махинация, с помощью которой фирма компенсировала себе неудачу с жалюзи. Медная арматура по всему дому − пластинки на дверях, оконные переплеты и затворы, задвижки и дверные ручки, − за которую заказчик заплатил кругленькую сумму как за новую, вся была старой. Скряга приказал отполировать ее заново и поставить.

Вообще, в этой истории с жалюзи не было ничего необычного − Раштон и Скряга обворовывали всех. Все, что плохо лежит, прилипало у них к рукам, если это, конечно, не угрожало им неприятностями. Они старались не рисковать. У них не хватило бы храбрости ограбить банк или ювелирный магазин или залезть в чужой карман, они были всего лишь трусливыми мелкими воришками.

В одном из домов, где они производили ремонт, Скряга захватил крупный трофей. Ему пришлось подняться на чердак, чтобы проверить бак для воды. Там он обнаружил прекрасную люстру для газовой лампы из латуни и меди с цветными разрисованными стеклами. Она была покрыта густым слоем пыли и грязи, но находилась в исправности − Скряга забрал ее домой, отчистил и повесил у себя в гостиной.

На том же чердаке нашлось много латунных скобок для вешания картин и еще кое-что, в том числе три отличных доски длиной по десять футов, положенных между стропилами, чтобы можно было удобно и безопасно пройти к баку. Скряга решил, что эти доски пригодятся фирме, и забрал их в мастерскую вместе с латунными скобками, которые стоили по четыре пенса за фунт.

Однажды они получили заказ перекрасить стены и потолок в доме, из которого только что выехали его обитатели, − они переезжали в другой город и дом был сдан внаем еще до того, как его освободили. Новый хозяин согласился с предложением агента: чтобы дом был полностью отремонтирован, прежде чем он въедет в него.

На следующий день после того, как выехали прежние обитатели дома, агент дал Раштону ключи, чтобы тот осмотрел дом, решил, какие предстоят работы, и подсчитал их стоимость.

Когда Раштон и Скряга осматривали дом, они обнаружили внутри над входной дверью большой барометр; грузчики, выносившие мебель, не заметили его. Прежде чем вернуть агенту ключи, Раштон послал одного из своих людей за барометром и оставил его у себя в конторе на несколько недель, чтобы проверить, не хватятся ли его хозяева. В этом случае он бы сказал, что убрал его сохранности ради, дабы вернуть потом владельцу. Но хозяева барометра решили, что он потерялся или был украден во время переезда, и впоследствии одного из грузчиков, помогавших упаковывать и перевозить мебель, уволили, заподозрив, что он имел какое-то отношение к пропаже барометра. Никому и в голову не пришло, что барометр утащил Раштон, а через месяц он унес его к себе домой и повесил в гостиной рядом со столиком из резного дуба и столешницей, которые он стянул прошлым летом в доме № 596 по Большой аллее.

Так этот барометр и висит там по сей день, а рядом на шнурах из малинового шелка висит великолепная резная доска в квадратный фут величиной, на которой золотыми буквами написано: «Христос − глава этого дома, невидимый участник каждой трапезы, молчаливый участник каждой беседы».

А по другую сторону барометра висит такая же доска с надписью: «Я и мой дом служим Господу».

В другом доме они стащили два массивных медных канделябра. Дом этот долго пустовал, и его владелец, живший в другом городе, захотел продать его. Агент по продаже, чтобы легче было найти покупателя, решил сперва отремонтировать и отделать помещение. Из всех фирм фирма «Раштон и К⁰» запросила самую низкую цену, и заказ был отдан ей. В кабинете и в столовой были массивные медные канделябры, но потемневшие и потускневшие. Скряга предложил агенту отчистить и отполировать их так, чтоб они выглядели как новенькие, даже лучше новых, потому что сейчас таких вещей уже не делают, − на сей раз Скряга говорил правду. Агент согласился, и работа, конечно, была оплачена сверх сметы, а так как фирма получила за нее вдвое больше, чем заплатила рабочим, Раштон был почти удовлетворен.

Когда все работы в доме были закончены, фирма послала владельцу счет, и он был оплачен.

А через несколько месяцев дом продали, и Скряга отправился к новому владельцу выяснить, нельзя ли получить какой-нибудь заказ в этом доме. Его миссия увенчалась успехом. Обои на стенах в нескольких комнатах пришлись новому владельцу не по вкусу, и, естественно, деревянные детали тоже нужно было перекрасить под цвет обоев. Было немало работы и помимо этого − построить новую оранжерею, установить более современную ванную и отопление, смонтировать электрическое освещение, так как новые хозяева не хотели пользоваться газом.

Архитектор составил смету, и Раштон получил заказ на все эти работы. Когда сняли канделябры, один из рабочих по указанию Скряги уложил их в ручную тележку, прикрыл мешками и досками и отвез в магазин, где их выставили на продажу вместе с другими товарами.

Когда все работы по дому были закончены, Раштону и Скряге пришло в голову, что архитектор, осмотрев работу, чтобы дать заключение, по которому они предъявят счет, может вспомнить о канделябрах и поинтересоваться их участью. Канделябры снова положили на тележку, прикрыли мешками и досками, привезли в дом и засунули на чердак, на случай, если архитектор о них вспомнит.

Архитектор приехал, осмотрел дом и дал заключение, но о канделябрах не упомянул. Присутствовавший владелец дома взял у Раштона счет и тут же выписал чек − Раштон и Скряга чуть ли не на брюхе ползали перед ним. В течение всею разговора и архитектор, и хозяин дома не снимали шляп, а Раштон и Скряга из почтения сняли шляпы и вообще лебезили перед ними, как могли.

Как только архитектор и хозяин дома удалились, оба канделябра извлекли из-под крыши, уложили в тележку, прикрыли мешками и досками, вывезли снова в магазин, и те опять заняли свое место среди товаров, выставленных на продажу.

Это еще далеко не все их делишки такого рода. Чтобы перечислить все, потребовался бы отдельный том.

* * *

Из-за всей этой спешки и разгильдяйства рабочие то и дело оказывались без работы.

Несколько раз за лето у фирмы почти не было заказов, и чуть ли не все рабочие простаивали по нескольку дней, а то и недель.

Когда в начале года на работу приняли Ньюмена, он проработал всего две недели, а потом вместе с еще несколькими рабочими опять оказался без дела. На его счастье, через день после того, как он ушел от Раштона, он устроился в другой фирме, «Кнутэм и Ботчит», где проработал около месяца. А потом опять получил работу у Раштона, у которого вновь появились заказы.

Ньюмен недолго просидел без работы − вышло так, что у «Кнутэм и Ботчита» он кончил работать вечером в четверг, а в пятницу уже разговаривал со Скрягой, который сказал, что в понедельник с шести утра они начинают новую работу и Ньюмен может сразу же к ней приступать. Таким образом получилось, что Ньюмен был без работы только пятницу и субботу − ему повезло, сплошь и рядом, уходя из одной фирмы, рабочие теряли неделю, а то и больше, прежде чем им удавалось найти новую работу.

В течение всего лета Красс по-прежнему был главным по колерам и большую часть времени проводил в мастерской, приготовляя краски. Кроме того, он считался чем-то вроде помощника у Хантера, который, как уже знает читатель, в малярном деле ровно ничего не смыслил. Когда нужно было установить стоимость малярных работ, Скряга иногда брал с собой Красса, чтобы тот посмотрел помещение и прикинул, сколько потребуется времени и материалов. Таким образом, Красс занимал особое положение, он был не просто десятником − он возглавлял десятников.

Именно на совести Красса и других десятников лежала большая часть вины за эту бешеную гонку. Если бы не они, ни Раштон, ни Хантер не смогли бы так распорядиться работой.

Конечно, Хантер и Раштон были не прочь, чтобы работа делалась побыстрее и чтобы рабочие выкладывались на всю катушку. Но, будучи профанами, они вряд ли смогли бы этого добиться, если бы не Красс и другие, которые посвящали их во все тонкости и уловки.

Красс знал, что если люди работают до половины восьмого, то примерно около шести они обязательно устроят перерыв, чтобы перекусить. Вот он и посоветовал Скряге, что раз уж с этим все равно ничего не поделаешь, то можно делать перерыв с половины шестого до шести. Но зато, чтобы возместить это время, кончать работу не в половине восьмого, а в восемь.

Скряга знал про перерыв и смотрел на это сквозь пальцы. Он понимал: люди не могут работать голодными столько часов, но предложение Красса было выгодным, и его приняли.

Когда остальные хозяева фирм в Магсборо узнали об этой великой реформе, они все последовали примеру Раштона, и в городе стало правилом оставлять людей работать сверхурочно не до половины восьмого, а до восьми часов и не платить им за это дополнительных денег.

До этого лета почти нерушимым правилом считалось, что в каждой комнате, где идут малярные работы, работает по два человека. Красс обратил внимание Скряги, что они так тратят много времени на разговоры и к тому же каждый старается работать не больше соседа. В таких случаях, если работа идет слишком медленно, всегда трудно определить, кто из двоих виноват. Если же в комнате будет работать один человек, то он не будет знать, сколько успели сделать остальные, и страх отстать будет подстегивать его.

Скряга решил, что это очень толковая идея. Система одиночной работы была введена везде, где это только было возможно, и стало правилом, что каждый работает в отдельной комнате.

Хозяева пытались даже заставить рабочих в одиночку белить большие потолки, и раза два им это удалось, но, после того как несколько потолков испортили и их пришлось отмывать и белить заново, затею эту бросили: однако почти все остальные работы теперь делались в одиночку. Система эта действовала великолепно − каждый рабочий все время боялся, не сделали ли другие больше, чем он.

Красс внес еще одно предложение − чтобы десятники никогда не посылали рабочих готовить комнату к покраске.

− Если вы посылаете человека готовить комнату, и ничего больше, − объяснял Красс, − он снимает с этого дела пенки. Он тратит столько же времени, обдирая обои и грунтуя, сколько нужно, чтобы эту комнату покрасить. А между тем, − хитро прищуриваясь, добавлял он, − дайте ему немного замазки, кусок наждачной бумаги и краску, он решит, что должен красить сам, и не будет долго возиться с подготовкой.

Все подобные предложения, сводившиеся к тому, как бы провернуть работу побыстрее, всегда исходили от Красса и других десятников, которые придумывали эти хитрости на глазах Раштона и Скряги в надежде завоевать их благорасположение и удержаться на месте. А рабочим, да и самим себе, они тем самым превращали жизнь в кошмар. Движущая пружина всего этого была одна − жадность и эгоизм человека, стремящегося нажить побольше денег. Это была единственная цель, ради которой торопились, запугивали, ненавидели, проклинали, изводили себя и других − делать деньги для Раштона, считавшего, по-видимому, что все идет как надо.

Горько и позорно, тем не менее это правда, − наиболее эгоистичные филантропы иногда устают делать добро и вообще перестают в него верить. В таких случаях говорят, что «сыты по горло», что им «надоело тянуть из себя жилы ради чужой выгоды», и сплошь и рядом кое-кто из них бросает работу и начинает пить горькую, не появляясь на работе по нескольку дней. К концу запоя они возвращаются, полные раскаяния, и просят взять их обратно. Но обычно оказывается, что их место уже занято.

Когда такое случается с усердными работягами, которые действительно на работе тянут из себя жилы, их обычно прощали. После того, как они получали выговор от Скряги, им разрешали приступить к работе, предупреждая, правда, что, если это повторится, они попадут в черный список − а это значит лишиться места и надежды на работу раз и навсегда.

* * *

Однажды фирма Раштона получила работу в первоклассном заведении, которое содержал прославленный повар-итальянец. Ресторан назывался:

КОРОЛЕВСКОЕ ИТАЛЬЯНСКОЕ КАФЕ МАКАРОНИ

Расположен он был на Большой аллее, и завсегдатаями его были в основном люди с положением. Туда часто заходили выпить чашку чаю или кофе и поужинать после театра.

Там были зеркальные окна, в которых отражались украшенные позолотой столы с мраморными столешницами, покрытые белоснежными скатертями, вазы с цветами, хрусталь и серебро. В зале суетились услужливые официанты во фраках, стены были уставлены высокими зеркалами в резных золоченых рамах. Состоявший из двух скрипок и арфы оркестр играл отрывки из классических произведений.

Но в последние годы дела там шли туго, и в конце концов владелец ресторана обанкротился и имущество его было продано. Несколько месяцев заведение было закрыто, потом оно перешло в руки фирмы, торгующей модными товарами, а остальную часть дома решено было отделать под квартиры.

Раштон получил контракт на эту работу. Когда рабочие пришли приводить дом в порядок, они обнаружили там полнейшее запустение: потолки потемнели от табачного дыма и были затянуты паутиной, грязные обои почернели от жира, перила и стойки на лестнице были просто липкими от грязи, и дверные ручки тоже стали черными и липкими от множества прикасавшихся к ним рук. Карнизы, оконные переплеты и все углы покрыты слоем многолетней грязи.

В одной из верхних комнат, которая, по-видимому, использовалась как детская, почерневшие обои на два фута в высоту были разукрашены детскими рисунками, сделанными углем или жирным черным карандашом. Дверь носила следы таких же художественных упражнений − не говоря уже об украшениях, вырезанных на ней каким-то варварским способом − видимо, при помощи топора. Но все это были мелочи по сравнению с тем, что творилось на кухне и в помещении, где мыли посуду. Кровь застыла бы у вас в жилах и волосы встали бы дыбом, если бы мы взялись подробно описывать этот кошмар.

Достаточно сказать, что стены, потолок, пол, газовая плита и все остальное были даже не в переносном, а в буквальном смысле абсолютно черными, черными от копоти и жира.

У окна стояло нечто вроде скамьи или стола с глубокими следами от ножа, как это бывает на прилавке у мясника. Подоконник был дюймов на шесть ниже этого стола, и между нижней частью оконной рамы, которая, совершенно очевидно, никогда не открывалась, и краем стола была длинная и узкая щель глубиною дюймов в шесть, шириной дюйма четыре, а длиною во все окно. Дном этой щели служил подоконник.

Эта щель была заполнена самыми отвратительными отбросами − разложившимися остатками жирного мяса, кроличьими лапками и куриными косточками, обрезками овощей, сломанными ножами и вилками, волосами. Оконное стекло было сплошь залеплено грязью.

Из-за этой работенки уволили Забулдыгу и другого рабочего по имени Билл Бейтс, которых послали вычистить кухню и подготовить ее для покраски.

Они приступили к делу, но вскоре их стало тошнить, и они отправились выпить по кружке пива, а после этого попробовали опять взяться за работу. Однако вскоре оба почувствовали настоятельную потребность выпить еще. Они опять зашли в трактир, и на этот раз выпили каждый по две пинты. За первые две заплатил Билл, а после этого Забулдыга отказался вернуться на работу, пока Билл не выпьет с ним еще по одной. Выпив по две пинты, они решили, дабы оградить себя от риска в третий раз идти в трактир, захватить с собой еще две кварты в бутылках, которые хозяин трактира одолжил им под залог по два цента за каждую.

Вернувшись на работу, они обнаружили в кухне десятника, который видел их из окна и принялся ворчать и ругаться. Забулдыга быстро заставил его замолчать − он предложил десятнику на выбор либо выпить одну из бутылок, либо получить кулаком в рыло − как ему захочется. А если ему не нравится ни одно из этих двух предложений, он может убираться к чертовой матери!

Так как десятник был человек разумный, он выбрал пиво и сказал им, чтобы они взяли себя в руки и принимались за работу до того, как заявится Скряга. На том и порешили.

Десятник удалился, а наши молодцы сделали новую попытку поработать.

Через некоторое время пришел Скряга и начал орать, что они, мол, ничего еще не сделали. Похоже, что они проспали все утро. Уже десять часов, а работа не двигается.

Когда он ушел, они допили пиво, и на них напал приступ смеха. Что им за дело до Хантера или Раштона? Да ну их к черту! Забулдыга и Билл перестали скоблить и скрести и с громким смехом принялись ведрами лить воду на гардероб и стены.

− Мы покажем этим гадам, как надо смывать покраску! − кричал Забулдыга, стоя посредине комнаты и выплескивая полное ведро воды на дверцу буфета − Принеси-ка еще воды, Билл.

Билл отправился в помещение для мойки за новым ведром воды. Он хохотал при этом так, что едва держался на ногах. Он передал полное ведро Забулдыге, тот швырнул его на скамью у окна и выбил стекло. Вода разлилась по столу и по полу.

Билл принес еще ведро воды и саданул им о дверь, вышибив начисто одну из филенок. После этого они вылили еще с полдюжины ведер на гардероб.

− Мы покажем этим гадам, как надо смывать покраску! − кричали они, обливая стены и двери водой.

Пол уже весь был затоплен водой пополам с мусором и грязью − целое море отбросов.

В помещении для мойки посуды они оставили открытыми оба крана, а так как сток в раковинах был забит грязью, вода заполнила раковины до краев и стала низвергаться на пол, образуя миниатюрные ниагарские водопады.

Вода протекла под дверьми на задний двор, а по коридору добралась до парадной двери. Билл Бейтс и Забулдыга с хохотом и бранью продолжали лить ведра воды на стены, двери и гардероб.

Они в очередной раз наполнили два ведра и несли их на кухню, когда услышали в коридоре крикливый голос Хантера. Он интересовался, откуда это, черт возьми, натекло столько воды. Они слышали, как он подходит к дверям, и ожидали его с полными ведрами. Как только Скряга открыл дверь и всунул голову, они метнули в него оба ведра. К сожалению, оба были слишком пьяны, чтобы попасть в цель. Одно ведро ударило в перекладину двери, другое в стену.

Скряга поспешно захлопнул дверь и побежал наверх, вскоре оттуда спустился десятник и позвал буянов в коридор.

Они полюбопытствовали, что ему надо, и он им сообщил, что Скряга пошел в контору, чтобы дать им расчет; они должны заполнить свои рапортички и немедленно идти за деньгами. Скряга сказал, что, если их там не будет через десять минут, он упрячет их за решетку.

Забулдыга заявил, что они и не желают ничего другого, кроме как немедленно получить свои деньги − они истратили все подчистую, а им хочется еще выпить. Билл Бейтс согласился с ним, они взяли у десятника огрызок карандаша, заполнили свои табели, сняли фартуки, уложили их в ящики для инструментов и отправились в контору за деньгами, которые Скряга выдал им из окошечка в дверях.

Слух об их подвиге к вечеру распространился по городу, и несмотря на то, что был июль, на следующее утро в шесть часов с полдюжины рабочих ожидали у мастерской Скрягу, чтобы спросить его, нет ли надежды на работу.

Билл Бейтс и Забулдыга покуражились вдоволь и за это и были уволены, и большинство рабочих утверждало, что поделом. Слишком много себе позволили. Рабочие почти всегда так говорят, если кого-то увольняют, каковы бы ни были обстоятельства дела, им несвойственно питать сочувствие друг к другу.

Частенько, например, как только одного из рабочих переправят на другое место, остальные тут же соберутся и давай рассматривать его работу, выискивать всяческие огрехи, показывать их друг другу и злословить о том, кто ушел.

− Ты посмотри только на эту дверь, Джим, − говорит один из них с выражением глубокого отвращения. − Что он с ней натворил? Видел ты когда-нибудь в своей жизни такое дерьмо? А еще называется маляром!

Второй, огорченно покачивая головой, заявляет, что хотя тот, кто красил эту дверь, сроду не считался настоящим рабочим, все равно, если бы он постарался, то смог бы это сделать хоть немного лучше, да ведь не любит тратить время на то, чтобы делать работу как следует, все-то ему некогда, все-то он спешит. Он и работал-то в этой комнате всего четыре часа. Ему бы работать с поливальной цистерной − так торопился, сукин сын, что сам себя не мог разглядеть из-за пыли. И тогда первый замечал: пусть другие работают, как им нравится, но что касается его самого, то он спешить не собирается и разводить в комнате черт-те что − тоже.

Второй рабочий вполне разделял его чувства и заявлял, что и он не намерен надрываться ради чужой выгоды, после чего они расходились по своим комнатам и набрасывались на работу как бешеные, то есть делали все то же, что и тот, кого они только что честили, а некоторое время спустя один из них куда-либо отлучался, и тогда другой шел в его комнату, критиковал его работу и подмечал все промахи, показывая их тому, кто оказался под рукой.

Харлоу работал в бывшем кафе, когда однажды ему принесли записку от Хантера. Она была нацарапана на клочке обоев так, как обычно писались такие записки − словно автор стремился избежать какого бы то ни было подозрения в излишней грамотности:

«Харлоу, иди мастерскую сейчас же бери с собой инструменты. Красс скажет тебе куда дальше идти.

Дж. X.»

Рабочие как раз заканчивали обед, когда мальчишка принес эту записку, и Харлоу, прочитав ее вслух, заметил, что написана она в стиле, каким обычно говорят собакам. Остальные ничего не сказали, но, когда он ушел, все они − искренне считавшие нелепым со стороны «таких, как они», ожидать или требовать, чтобы к ним обращались с элементарной вежливостью, − принялись смеяться насчет того, что Харлоу, кажется, воображает, будто он что-то такое представляет из себя; не иначе это книги на него подействовали, которыми его снабжает Оуэн. Потом один из рабочих достал листок бумаги и сочинил записку, чтобы вручить ее Харлоу при первом же удобном случае. Записка была тщательно составлена в выражениях, подобающих джентльмену, аккуратно сложена и снабжена следующим адресом:

«Мистеру Харлоу, эсквайру Королевское кафе Макароны до востребования

Мистер Харлоу,

Уважаемый сэр, не будете ли вы так любезны, чем весьма обяжете меня, прийти в малярную мастерскую, как только сочтете это удобным, дабы милостиво заняться потолком, требующим побелки, надеюсь, я не слишком затрудню вас этой просьбой.

Остаюсь уважающий вас Понтий Пилат».

Записка эта была прочитана вслух и очень развеселила честную компанию, затем автор спрятал ее в карман, чтобы при удобном случае вручить Харлоу.

Когда автор записки шел в свою комнату продолжать работу, его окликнул другой рабочий, заглянувший в комнату Харлоу и обнаруживший там несколько огрехов, которые он и показал приятелю, и, конечно, оба они стали возмущаться Харлоу.

− Не пойму, почему старший держит его на работе, − сказал первый. − Между нами говоря, если бы я отвечал за эту работу, а Скряга прислал мне Харлоу, я бы отослал его ко всем чертям обратно.

− Я бы тоже, − согласился второй, отправляясь на свое место. − Совершенно верно, старина, я бы тоже не стал держать его.

Из этого не следует, что эти двое рабочих плохо относились к Харлоу, они были с ним в самых приятельских отношениях − в его присутствии − так же, как и со всеми другими − в их присутствии, − просто так уж у них водилось, вот и все.

Если бы любой из них ушел вместо Харлоу, оставшиеся точно то же стали бы говорить и о нем. Здесь было принято перемывать косточки каждому в его отсутствие.

И так повторялось всегда − ошибется кто-нибудь из них, случится беда с человеком или какая-либо неприятность, он очень редко, а вернее, никогда не встретит со стороны товарищей сочувствия. Напротив, большинство из них в таких случаях откровенно радовались.

Был среди них один бедняга − чужак в их городе, приехавший из Лондона, − его выгнали с работы за то, что он разбил стекло. Его послали выжечь старую краску на старой оконной раме. А он не очень-то умел обращаться с горелкой. Дело в том, что в фирме, в которой он работал в Лондоне, такую работу почти никогда не поручали простым рабочим. Этим занимались мастера. У Раштона тоже мало кто умел обращаться с горелкой. Все старались уклониться от этой работы, потому что горелка почти всегда оказывалась не в порядке, и поднимался крик, что работа, мол, заняла слишком много времени. Потому-то они и подсунули ее чужаку.

Человек этот долгое время был без работы, наконец устроился к Раштону, и ему было очень важно удержаться здесь, потому что в Лондоне у него остались жена и дети. Когда десятник поручил ему выжечь краску на окне, он не захотел признаваться, что не умеет этого делать, понадеялся, что справится. Но он очень волновался, и кончилось все тем, что хотя он выжег краску как следует, но, уже заканчивая работу, нечаянно направил огонь на большое оконное стекло, и оно лопнуло.

Послали в мастерскую за новым стеклом, и бедняга проторчал на работе до позднего вечера. Он вставил его в раму уже в неурочное время, отработав таким образом половину его стоимости и возместив отчасти ущерб.

Работы в эту пору было не так уж много, и в субботу двух рабочих рассчитали. Один из них, к всеобщему удовольствию, оказался чужак. Рассказ о разбитом стекле вновь и вновь повторялся во время обеда и вызывал веселый смех. Похоже было, что рабочих возмущало, как это чужак − да еще такое ничтожество, даже с горелкой обращаться не умеет − имеет наглость делать попытки заработать себе на жизнь. Одно ясно, говорили они, ликуя, больше уж он никогда не получит работы у Раштона, вот и отлично.

И тем не менее все они знали, что такая же беда может случиться с каждым из них.

Однажды двух рабочих уволили за то, что потолок, который они белили, пришлось отмыть и белить заново. В этом вовсе не было их вины − потолок требовал специальной обработки, но им не разрешили сделать все как следует.

И тем не менее, когда их выгнали, многие посмеивались над ними и радовались. Может быть, потому что увольнение этих двух несчастных увеличивало шансы остальных удержаться на работе. Так бывало сплошь и рядом. За редкими исключениями рабочие весьма почтительно относились к Раштону и Хантеру и очень мало уважали друг друга.

И не только маляры. Каждый бывал рад, если кто-то попадал в беду.

Однажды в плотницкой мастерской изготовили садовые ворота, которые плохо закрывались, причина была обычная − рабочему не дали времени сделать их как следует. После того как их установили, один из рабочих той же мастерской, взяв белила, написал на них большими буквами: «Хороша работа столяра, не хватает одной тонны шпаклевки».

Но стоило послушать, как они беседуют в пивной в субботу вечером после получки, и можно было вообразить, что это лучшие друзья, товарищи и приятели, а к тому же самые независимые умы на свете. Такие парни, которых только тронь, и они грудью встанут на защиту друг друга. Каких только историй не рассказывали они там о подвигах, которые они совершили, о работах, которые они посылали к чертям, о том, как они «отделали» хозяев, как выплеснули бадью с белилами прямо на нанимателя, какие чудовищные оскорбления и побои они этим нанимателям наносили. Но странное дело, по какой-то причине весьма редко можно было найти свидетеля этих подвигов. Похоже, что великодушие и деликатность мешали им действовать в присутствии свидетелей.

Когда Красс выпивал пинту − другую пива, он обожал рассказывать подобные истории. Вот одна из этих историй, рассказанная им у «Крикетистов» в субботу вечером, на той самой неделе, когда уволили Билла Бейтса и Забулдыгу. «Клуб крикетистов» был расположен в нескольких минутах ходьбы от мастерской, и в дни получки многие туда заходили выпить, перед тем как отправиться домой.

− В четверг, часов примерно в пять, заходит в мастерскую Хантер и говорит: «Мне, говорит, надо, чтобы вы. Красс, подготовили ведро с белилами, говорит он, чтобы было, говорит, готово к утру». − «Ах, вот как, говорю я и смотрю ему прямо в его поганые глаза, − надо, значит, вам?» Так прямо и говорю. «Надо», − говорит он. «Так вот что, можете сами его приготовить, говорю я, потому что я не собираюсь этим заниматься», − прямо так и говорю ему. «Какого черта, говорю, приходите сюда в такое время с таким приказом?» − говорю. Вы бы померли со смеху, − продолжал Красс, вытирая рот после очередного глотка тыльной стороной руки и оглядывая всех, чтобы убедиться, какое впечатление производит его рассказ, − вы бы померли со смеху, если бы видели все это. Он обалдел. Когда я это ему сказал, у него аж челюсть отвалилась. Тут он принялся извиняться и говорить, что не хотел меня оскорбить, а я ему прямо так и врезал, чтобы он мне больше не устраивал таких номеров. «Приходите со своими приказами в подходящее время», − сказал я ему, прямо так и сказал. «Тогда я буду их выполнять, говорю, а иначе − ни черта».

Красс допил свой стакан и оглядел аудиторию, которая уставилась на него в восхищении. Все смотрели то на рассказчика, то друг на друга и одобрительно кивали головой. Да, без сомнения, что так и надо обращаться с такими нахалами, как Скряга, − держаться стойко и давать им понять, что не потерпишь никаких штучек.

− Вы ведь не осуждаете меня, верно? − продолжал Красс. − Чего ради мы должны терпеть от всяких там? Мы ведь не какие-нибудь китайцы.

Слушатели не только не осуждали его, а заверили, что при подобных обстоятельствах они действовали бы точно так же.

− Что касается меня, я человек такой, − заявил высокий детина с громким голосом, который обычно умирал со страху, стоило Раштону или Скряге глянуть в его сторону. − Я такой человек, я никогда не потерплю никакого хамства от десятника. Если управляющий мне грубое слово скажет, я тут же кладу свои инструменты и говорю: «Чего? Я вас, кажется, не устраиваю? Отлично. Давайте мне расчет».

− Правильно, − сказали все вокруг. − Так с ними и надо обращаться. Если бы каждый вел себя, как этот длинный − «длинный» только что заплатил за выпивку для всех, − дела бы шли у нас куда лучше.

− Прошлым летом работал я у старого Банкера, − начал маленький человечек в такой огромной каскетке, что туда можно было засунуть несколько таких, как он, − у старого Банкера в Уиндли, а вы все знаете, какая он пьянь. Так вот однажды, когда я знал, что он надрался, мне как раз нужно было комнату белить; я и прикинул: «Если я потороплюсь, то смогу покончить с этим делом к четырем часам и пойду себе домой». Потому как я сообразил, что к тому времени он уже будет лежать как покойник, а вы знаете, десятника там нет. Тут я подналег и кончил белить комнату в четверть пятого. Только я сложил все, как вдруг кто бы вы думали поднимается по лестнице − старый Банкер собственной персоной, пьяный в дым. И не успел он войти в комнату, как начал гавкать и шуметь. «И это все, что ты сделал? − кричит он. − Чем же ты занимался целый день?» − и так орал и так ругался, что я не выдержал − сами понимаете, какое у меня было настроение: как назло явился, именно когда я хотел смотаться немного пораньше, − он все орет на меня, а я ему ни слова, а только врезал кулаком по роже, он и заткнулся. Потом вылил на него ведро белил да еще ногой наподдал так, что он покатился по ступенькам к чертовой матери!

− Правильно, так ему и надо, − одобрил Красс, принимая новый стакан с пивом от одного из присутствующих, который на этот раз угощал всех.

− И что же этот гад сказал тебе? − спросил высокий рабочий.

− Ни слова, − ответил маленький. − Поднялся, кликнул кеб, который мимо проходил, залез в него − и домой. И я его уже больше не видел до половины двенадцатого следующего дня. Я покрывал комнату белилами второй раз, а он явился, само собой, в другом костюме и спрашивает меня, не хочу ли я пройти с ним в пивную. Ну, в пивную мы сходили, он заказал себе виски с содовой и спрашивает меня, что я хочу. Я заказываю то же самое. Сидим мы так, а он мне и говорит: «Да, Джордж, говорит он, ты вчера здорово рассердился».

− Видишь, как оно бывает! − воскликнул высокий. − Пример для всех нас. Если бы ты не врезал ему как следует, тебе наверняка уж пришлось бы терпеть еще какие-нибудь его выдумки.

Все единодушно пришли к выводу, что маленький поступил совершенно правильно, все стали говорить, что они его ни капельки не осуждают, все они на его месте поступили бы точно так, все они именно так и ведут себя, когда этого требуют обстоятельства. Слушая их разговоры, можно было вообразить, что такие случаи, как недавний подвиг Билла Бейтса и Забулдыги, происходят сплошь и рядом, а на самом деле это бывало чрезвычайно редко.

Красс поставил всем еще по пинте и, очевидно полагая, что это обстоятельство следует отметить особым образом, предложил следующий тост, всеми принятый с энтузиазмом:

К чертям мужика,

От дородства храни его, боже,

Чтоб под шляпой одной у него

Не помещалось две рожи!

В это лето у фирмы Раштона было множество заказов. Больших работ немного, все больше мелкие, и подручный Берт едва успевал бегать с одного объекта на другой. Почти весь день таскал он ручную тележку с банками, досками и стремянками и очень редко работал вместе с остальными − то с тележкой своей мотается, то сидит в мастерской; отчищает грязные банки из-под краски или помогает Крассу составлять колера. На него никто не обращал внимания, а мальчик между тем представлял собой поистине жалкое зрелище. Он был ужасно бледен и худ. Путешествия с тележкой не прибавляли ему сил, так как погода была жаркая и он вечно был мокрый как мышь.

Жил он за Уиндли. Не менее сорока пяти минут у него уходило на то, чтобы дойти до мастерской, а так как на работу ему нужно было прибыть уже в шесть утра, это значило, что из дома он должен был выходить каждое утро в начале шестого, а вставать около половины пятого.

Он носил мужской пиджак с чужого плеча, вернее куртку, из-за которой казался плотнее, чем был. Брюки были его собственными и, как это обычно бывает с дешевыми готовыми мальчишескими брюками, страшно узкими. Тоненькие ножки, выглядывавшие из-под большого пиджака, создавали довольно комичное впечатление, которое усиливалось тем, что вся его одежда − кепка, пиджак, жилет, брюки и ботинки − сплошь была покрыта красками всех оттенков, и на лице у него тоже обычно были следы какой-нибудь краски, и, уж конечно, на руках, особенно вокруг ногтей. Впрочем, из всего, что на нем было, самый ужасный вид имели ботинки − верх их толстым слоем покрывала краска. На носках засохшая краска образовывала впадины и бугры, натиравшие ему ноги до крови. Подошвы тоже были из толстой кожи на здоровенных гвоздях, они не гнулись и были как железо. Эти ботинки в полном смысле слова терзали его ноги, он уставал из-за них и ужасно страдал, потому что ему приходилось очень много ходить. Он бывал просто счастлив, когда наступало время обеденного перерыва и он мог забраться в какое-нибудь укромное местечко и лежать там целый час. Его излюбленным местом во время обеда был чердак плотницкой мастерской, где валялись обрезки багета и карнизов. Никто сюда не заглядывал, и Берт мог, перекусив, лежать, отдыхать и раздумывать.

Берту почти всегда отводили час на обеденный перерыв, но, в отличие от других, не в одно и то же время. Иногда это бывало в двенадцать часов, а иногда не раньше двух. Все зависело от того, сколько материала должен он доставить на объекты.

Частенько случалось, что рабочие на каком-нибудь отдаленном участке требовали материалы сразу же после обеда. Если Красс не успевал приготовить их до двенадцати часов, их никак нельзя было доставить до обеденного перерыва; если бы Берт повез их после обеда, рабочие потеряли бы время. В таких случаях Берт сначала отвозил материалы, а потом уже обедал сам.

Бывало и так, что он возвращался к половине первого, и оказывалось, что срочно нужно доставить еще кому-то материалы к часу.

В таких случаях он записывал полчаса сверхурочных в свой табель − за сверхурочное время он получал два пенса в час.

Иногда Красс посылал Берта с тележкой на какой-нибудь объект забрать там пару стремянок, настил или какие-либо материалы и переправить их на другой объект. В таких случаях Берт обедал довольно поздно. Завтракал он не в восемь, так как сплошь и рядом появлялся в мастерской не раньше девяти, обедать же ему частенько приходилось в половине второго − в два.

Иногда он едва мог дотащить банки с краской до места работы, так горели и ныли ноги. Толкать тележку было еще тяжелей, и часто случалось, что к концу рабочего дня он настолько уставал, что едва мог дойти до дома.

Но не всегда бывала жаркой погода, порой делалось холодно, почти как зимой, кроме того, в это лето выпало много дождей. Нередко парень промокал до нитки по нескольку раз на день, и ему приходилось ходить в мокрой одежде и в мокрых ботинках, которые уже не поддавались починке и вовсю пропускали воду.

Одной из самых тяжелых работ для него была разливка свинцовых белил. Их привозили в тяжеленных деревянных бочках, откуда Берту приходилось вычерпывать белила лопатой и перекладывать в металлический таз, где белила заливали водой, а пустые бочки возвращали обратно.

В такие дни обычно он весь был измазан свинцовыми белилами, и именно это, а также постоянная возня с красками и другими вредными веществами, без сомнения, были причиной ужасных болей в желудке, которые часто мучили его, − от этих болей он иногда падал и в судорогах катался по земле.

* * *

Однажды днем Красс послал Берта с тележкой на объект, где заканчивали работу Истон, Филпот, Харлоу и Оуэн. Он появился там около половины пятого, помог рабочим собрать и погрузить все, что нужно, и, толкая тележку, вернулся вместе с ними в мастерскую.

По дороге они обратили внимание, что парень плохо выглядит − усталый, бледный и прихрамывает. Сам он ничего им не сказал, хотя и догадался, что говорят они о нем. Они пришли в мастерскую в начале шестого − как раз к концу рабочего дня. Берт помог им разгрузить тележку и потом, пока все остальные разбирали свои вещи и сдавали оставшиеся материалы, оттащил тележку на другой конец двора под навес, где она обычно стояла. Он не вернулся сразу в мастерскую, и, когда через несколько минут Харлоу вышел во двор за водой, он увидел, что мальчик стоит, привалившись к тележке, и плачет и что одна нога у него как-то странно согнута.

Харлоу спросил его, в чем дело, и пока они говорили, остальные вышли выяснить, что там произошло. Мальчик сказал, что у него ревматизм, подагра или что-нибудь в этом роде, очень сильно болит нога «вот здесь, возле колена». Берт был немногословен, он только плакал и все время отворачивался, избегая их взглядов, − он стыдился, что его застали в слезах.

Глядя на несчастного парнишку, все не сговариваясь полезли в карманы за мелочью и велели ему ехать домой на трамвае. Они собрали целых пять пенсов, так что с лихвой хватало на дорогу, и Красс сказал ему, чтобы он отправлялся сейчас же − нечего ожидать половины шестого. Однако, прежде чем Берт ушел, Филпот достал из своего ящика с инструментом пузырек и налил оттуда масла и скипидара − две части скипидара на одну масла, отдал пузырек Берту и велел это втирать перед сном в ногу. Скипидар, объяснил он, снимет боль, а масло не даст повредить кожу. Если Берт слишком устал, пусть мать натрет. Берт обещал исполнить все предписания и, утирая слезы, схватил свою обеденную корзинку и заковылял к трамваю.

А через несколько дней случилось несчастье с Хантером. Без пяти двенадцать он торопился на велосипеде на один из объектов в надежде поймать кого-нибудь, кто ушел на обед раньше положенного времени, и, когда спускался с довольно крутого холма, у велосипеда отказал передний тормоз − стерлась резина, а задний давно уж износился и не работал − и Скряга, чтобы не разбиться о какой-нибудь забор, на ходу соскочил с велосипеда и расшиб себе голову, лицо и руки. Поврежденья оказались настолько серьезными, что он вынужден был пролежать дома около трех недель на радость всем рабочим и к огорчению − можно сказать, даже к негодованию − мистера Раштона, который так мало смыслил в делах, что не мог без чужой помощи делать подсчеты. Именно в это время фирма производила ряд крупных работ, за которыми требовалось наблюдение, и Раштон посылал перечень разных видов работ Хантеру на дом, чтобы тот подсчитал их стоимость. Скряга сидел в постели весь в бинтах и что-то там наобум прикидывал. Раштон ни разу не навестил его, зато почти каждый день посылал к нему Берта то с перечнем работ, то со счетами, то еще с чем-нибудь или с записками, в которых спрашивал, когда Хантер предполагает выйти на работу.

Этот несчастный случай послужил источником самых разнообразных слухов. Рабочие говорили, что он «сломал себе хребет», что у него «сотрясение мозгов», что он «повредил себе нутро» и вряд ли когда-нибудь сможет вернуться к своим обязанностям «надсмотрщика над рабами». Красс уже начал подумывать, что для него будет совсем неплохо, если с Хантером что-то случится, и стал держаться высокомерно, как власть имущий. Он взял одного из подсобных рабочих себе в помощь для составления колеров и взвалил на него всю тяжелую работу, а сам начал посещать участки, проверяя, как продвигается работа.

Наружность Красса обращала на себя внимание. Он носил спортивные брюки в крупную черную и белую клетку. Предыдущий владелец этих брюк был выше и худее Красса, так что штанины были дюйма на два длинней, зато облегали его ноги весьма плотно, и его счастье, что он занимался смешиванием красок, а не лазил вверх и вниз по стремянкам, в этом случае брюки могли бы лопнуть. Куртка у него тоже была на два или три номера меньше по размеру, и рукава были настолько коротки, что виднелись обшлага его фланелевой рубашки. Куртка эта была габардиновой и, вероятно, когда-то была синей, но сейчас склонялась к фиолетовому оттенку. Большая часть ее сохранила прежний цвет, а под мышками цвет стал фиолетовым. Куртка эта очень жала в плечах и в спине и была настолько коротка, что открывала для обозрения его ягодицы.

Ему, однако, отнюдь не казалось, что в его внешности есть нечто эксцентрическое, и держался он так напыщенно, а разговаривал так резко, что большинство рабочих были почти рады, когда вернулся Скряга. Поговаривали, что, если бы Красс получил его место, он был бы еще хуже. Что же касается Скряги, то первое время после его возвращения рабочим даже показалось, что болезнь исправила его: он вел себя пристойно, чего не бывало раньше, но тут вскоре случилась одна история, и все поняли, что он стал еще зловреднее. Случилась же эта история недели через две после возвращения Скряги, вызвав среди рабочих небывалое ранее озлобление и возмущение Хантером и Раштоном. И произошла она с Тедом Даусоном, приятелем Банди.

Беднягу Теда редко можно было увидеть без какой-нибудь ноши − вечно он таскал мешки с цементом или алебастром, тяжелые лестницы, чаны с известковым раствором или тянул ручную тележку с грудой досок. Он, наверное, был сильным как лошадь, потому что, поработав таким образом у Раштона с шести утра до половины шестого вечера, обычно еще два или три часа после ужина трудился у себя в огороде, а зачастую ковырялся там часок еще и утром перед работой. Бедняга нуждался в своем огороде как в дополнительном источнике дохода − ему нужно было содержать жену и троих детей, а зарабатывал он − или, вернее сказать, ему платили − четыре пенса в час.

Фирма перестраивала и ремонтировала старый дом, и рабочие носили оттуда дерево − старые прогнившие доски от пола, словом, всякое старье, ни на что не годное, разве только на топку.

Работали там и Банди с приятелем, и однажды вечером за несколько минут до половины шестого в доме появился Скряга и поймал Даусона на том, что тот увязывает небольшую кучку всякого деревянного хлама. Когда Хантер спросил у Даусона, что он собирается с этим деревом делать, тот, не пытаясь уклониться или что-либо скрывать, прямо сказал, что хочет отнести это домой для топки, потому что больше ни на что это дерево негодно. Скряга поднял дикий крик и приказал ему оставить все там, где лежит, − дерево должно быть доставлено на склад, и ни Даусона, ни кого другого не касается, годно оно на что-нибудь или нет. Если он еще раз поймает кого-нибудь на этом, тут же выгонит с работы. Хантер орал так громко, что его слышали все, а так как остальные находились в соседней комнате, где снимали фартуки, собираясь домой, то они прекрасно слышали весь разговор.

На следующую субботу, когда рабочие пришли в контору за получкой, каждому из них была вручена отпечатанная карточка со следующим текстом:

«Ни при каких обстоятельствах никакие предметы либо материалы, как бы попорчены они ни были, рабочим не разрешается уносить с места работы для собственных нужд. На десятников возлагается обязанность следить за выполнением данного приказа и сообщать обо всех такого рода фактах, которые станут им известны. Каждый, нарушивший приказ, будет немедленно уволен с работы или отправлен в тюрьму».

Большинство рабочих взяли эти карточки вместе с конвертами, где лежали деньги, и спокойно пошли прочь, − только отойдя на некоторое расстояние, они сообразили, что написано на карточках. Двое или трое остановились в нескольких шагах от выплатного окошечка на виду у Раштона и Скряги, демонстративно разорвали карточки, а обрывки бросили на землю. Один рабочий, читая карточку, задержался у окошка, а затем выругался и, швырнув ее Раштону в физиономию, потребовал немедленный расчет, который был произведен тут же без промедления, и темя, кто еще не успел получить деньги, пришлось подождать, пока он заполнил свой табель.

Слух об истории с карточкой распространился широко и очень быстро. О ней говорили буквально в каждой мастерской. Если кто-нибудь из работающих у Раштона встречался с рабочими других фирм, те обязательно кричали: «Как бы попорчены они ни были!» или: «Гляди, ребята! Раштоновские воры идут!»

И среди рабочих Раштона это тоже стало своего рода формой приветствия, когда двое встречались, они восклицали: «Помни! Как бы они ни были попорчены!»

Если кто-нибудь из раштоновских рабочих уходил домой и на руках или на одежде у них краски или белил было больше обычного, остальные грозили ему, что доложат, как он крадет материал. «Как бы ни был попорчен материал, уносить его с места работы не разрешается» − стало их любимой шуткой.

Харлоу составил перечень правил и заявил, что мистер Раштон поручил ему довести эти правила до сведения рабочих. Одно из правил гласило, что каждый рабочий должен взвешиваться, приходя на работу утром и перед уходом, − каждый, кто прибавит в весе, будет уволен.

Этот приказ вызвал немало громкой ругани и тайного негодования, рабочие говорили, что такие распоряжения особенно красиво выглядят, когда исходят от людей вроде Раштона и Хантера, и обычно вспоминали при этом столик с мраморной доской, барометр, жалюзи и другие подобные случаи.

Ни один из рабочих прямо не сказал ни единого слова по поводу этих карточек ни Скряге, ни Раштону, но однажды утром, когда Раштон за завтраком просматривал полученную почту, в одном из конвертов он обнаружил такую карточку, измазанную дерьмом. В это утро он не позавтракал.

Не нужно так уж удивляться, что ни у кого из рабочих не хватало мужества открыто возмутиться − ведь, несмотря на летнюю пору, множество народу сидело без работы и гораздо легче было вылететь с работы, чем устроиться на другую.

Ни один рабочий не был пойман на воровстве «каких-либо материалов, как бы попорчены они ни были», и тем не менее за это лето пятеро или шестеро были схвачены полицией и отправлены в тюрьму − эти люди не смогли уплатить свои жалкие налоги.

* * *

В течение всего лета Оуэн по-прежнему оставался среди товарищей мишенью для насмешек за разговоры о причинах нищеты и о путях, которыми ее можно ликвидировать.

Большинство рабочих утаивало из получки от жен пару шиллингов или полкроны на карманные расходы − на пиво и на табак. Мало кто тратил на это больше, и уж совсем немного было таких, которые тратили на выпивку столько, что от этого страдала семья.

Большинство тех, кто оставлял себе полкроны или три шиллинга, знали, что из этих денег они должны купить себе одежду. Кое-кто выплачивал по шиллингу в неделю портному или в лавку, где одежда продавалась в кредит. Были и такие, кто изредка позволял себе покупать дешевые, но новые костюмы. Другие покупали или поручали женам покупать для них одежду в магазине подержанных вещей − они выплачивали примерно шиллинг каждую неделю и получали нужную им вещь лишь тогда, когда вся сумма была выплачена.

Большая часть рабочих не тратила на выпивку и шиллинга в неделю, а многие, отнюдь не будучи принципиальными трезвенниками, по неделям не заходили в трактир и не брали в рот ни глотка спиртного.

Были и такие, кто вместо чая, кофе или какао за обедом и ужином пил пиво. Это стоило не дороже безалкогольных напитков, и тем не менее находились люди, называвшие их преступниками и утверждавшие, что нужно заставить их пить что-нибудь другое − причем все это адресовалось только рабочим. Что же касается неработающих классов, то они, естественно, могли веселиться, «попивая виски, вина и шерри», не говоря уже о пиве, которое они пили бочками, или дюжинами, или дюжинами дюжин бутылок. Но это, уж конечно, совсем другая материя − эти люди получали так много денег от труда рабочих, что могли позволить себе пьянствовать, не лишая своих детей средств к существованию.

Нет более гнусной и подлой клеветы, чем утверждение, будто значительная часть рабочих лишает свою семью средств к существованию из-за пьянства. Это заведомая ложь. Встречаются, конечно, и такие, но они не составляют сколько-нибудь серьезного процента. Их совсем немного, и их же товарищи рабочие презрительно относятся к ним.

Конечно, кто-то станет говорить, что рабочие семьи страдают даже от нехватки тех малых денег, которые тратит на выпивку глава семьи, но пусть уж прибегающие к такому аргументу люди доведут его до логического конца. Чай тоже является отнюдь не необходимым, а, наоборот, вредным напитком, медики так часто предупреждали против него, что перечислять здесь вредные качества чая − это попусту тратить время. То же самое можно сказать почти о всех дешевых безалкогольных напитках − они не являются необходимыми, они вредны и стоят денег, и, так же, как и пиво, их пьют только для удовольствия.

Какое право имеют капиталисты говорить рабочим, что после конца работы те не могут позволить себе удовольствие выпить стакан или два стакана пива где-нибудь в компании в трактире? Пусть те, кто предает анафеме рабочих, доведут свои аргументы до логического конца и проклянут уж заодно все удовольствия. Пусть они убедят рабочих жить еще более простой жизнью, пить воду вместо таких вредных напитков, как чай, кофе, пиво, лимонад и так далее. Жизнь тогда будет обходиться рабочим дешевле, а так как заработная плата везде и всегда регулируется стоимостью жизни, то они смогут работать за меньшую плату.

Такие люди любят приводить цифры о потреблении спиртных напитков, как будто все эти деньги расходуются только рабочими! Изымите из этой суммы и деньги, которые тратят на выпивку аристократы, духовенство и средние классы, а оставшееся разделите на количество рабочих, и вы увидите, что цифры эти вовсе не вызывают тревоги, вероятно, они будут не больше, чем суммы, которые тратят на напитки те, кто потребляет чай и кофе.

То, что рабочие Раштона тратят пару шиллингов на выпивку, когда у них есть работа, отнюдь не является причиной их нищеты. Даже если бы они и фартинга не тратили на пиво, даже если увеличить вдвое их жалкую заработную плату, они все равно остались бы нищими, ибо почти все преимущества и выгоды цивилизации, почти все то, ради чего стоит жить, все равно было бы недосягаемо для них.

Если люди вынуждены жить в невыносимых условиях, неизбежно, что какая-то их часть будет искать забвения и минутного счастья в кабаке, и единственное средство от этого зла заключается в искоренении его причины, а пока этого нет, можно все-таки кое-что сделать, а именно: вместо грязных питейных заведений, заправляемых людьми, которые заинтересованы в том, чтобы их клиенты выпили как можно больше плохого пива, оборудовать приличные места отдыха, принадлежащие государству или муниципалитету, где будут руководствоваться пользой, а не выгодой; хорошие клубы, где не будет грязи и пьянства, где каждый сможет получить настоящее пиво, или кофе, или чай, или какой-нибудь прохладительный напиток, где люди смогут отдохнуть после рабочего дня, провести час или два в интеллектуальном общении с товарищами, послушать музыку и попеть; трактиры, куда рабочий может привести с собой жену и детей, не опасаясь, что их там оскорбят или они услышат нечто непристойное, − заведения, куда нельзя водить жен и детей, вообще не должны существовать.

Оуэн, будучи трезвенником, ничего не тратил на выпивку, но деньги уходили у него на то, что он называл «делом». Каждую неделю он покупал несколько листовок или брошюрок о социализме, по пенни или два за штуку; эти брошюрки он давал читать товарищам или просто им отдавал; с помощью этих брошюрок и бесед ему удалось обратить в свою веру нескольких товарищей по работе. Филпот, Харлоу и еще кое-кто слушали его с интересом, некоторые даже платили деньги за брошюры, которые давал им Оуэн, и, прочтя их, передавали другим, иногда они даже устраивали обсуждения. Другие относились безразлично и даже насмешливо к предположению, что можно каким-то образом ликвидировать нищету. Они говорили, что «в мире всегда были богатые и бедные и всегда будут, вот и все». Большинство же было настроено враждебно − не к Оуэну, а к социализму. Что же касается самого Оуэна, то он рабочим даже нравился, особенно чернорабочим, так как было известно, что он не «хозяйский прихвостень» и что он отказывается руководить работами, хотя Скряга неоднократно предлагал это ему. А вот социализм вызывал у них прямо-таки бешеную ненависть. Некоторые из тех, кто начинал склоняться к социализму прошлой зимой, когда все они голодали, теперь вновь оказались стойкими защитниками Системы.

Баррингтон по-прежнему работал для фирмы и, как и прежде, вел себя сдержанно, редко заговаривал с людьми, если к нему не обращались, и все-таки шли слухи, что он разделяет взгляды Оуэна. Он всегда платил за брошюры, которые давал ему Оуэн, а однажды, когда Оуэн купил за полкроны тысячу листовок для раздачи, Баррингтон внес в эту сумму шиллинг. Но он никогда не участвовал в спорах, возникавших во время обеденных перерывов и завтраков.

Для Оуэна его приверженность «делу», так сильно занимавшая его ум, была своего рода счастьем. Социализм для него оказался тем, чем для других была выпивка, − возможностью забыться и выносить те условия, в которых они вынуждены были жить. У иных мозги были затуманены пивом, другие одурманивали себя обожанием своих хозяев − тори и либералов, точно так же Оуэн был настолько поглощен попытками разбудить своих товарищей от летаргии и так занят придумыванием новых аргументов, как убедить их в возможности улучшить свою жизнь, что ему не хватало времени задумываться о собственной нищете; деньги, которые он тратил на брошюры и листовки, вероятно, лучше было употребить на еду и одежду для себя и семьи, ибо большинство из тех, кому он их раздавал, отнюдь не испытывали к нему благодарности; но Оуэн никогда не думал об этом, а кроме того, почти все люди тратят деньги на ту или иную причуду. Одни отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы жирел трактирщик. Другие лишают себя многого во имя того, чтобы ленивый священник мог жить в роскоши и безделье, а третьи тратят время и деньги, которые нужны им самим, на покупку социалистической литературы и раздают ее людям, которые ничего не желают знать про социализм.

Однажды воскресным утром в конце июля в город вторглись человек двадцать пять мужчин и женщин на велосипедах. У двоих, ехавших впереди, к рулям были прикреплены флажки из красного шелка с золотыми буквами. На одном флажке было написано «Международное братство и мир», на втором − «Все за одного, один за всех».

Они ехали по улицам и раздавали прохожим листовки, а когда оказывались в людном месте, слезали с велосипедов и обходили собравшихся, вручая листовки тем, кто соглашался их брать. Они сделали несколько остановок на Большой аллее, где толпилось довольно много народа, и по холму направились к Уиндли. Люди стояли возле трактиров, возвращались домой из церкви. Приезжие раздали листовки всем, кто их брал, прошли по улицам, подсовывая листовки под двери и опуская в почтовые ящики. Когда запас листовок истощился, они вновь оседлали свои велосипеды и уехали по той же дороге, по которой прибыли.

Тем временем слух об их приезде уже успел распространиться, и, когда они проезжали через город, их встречали насмешками и свистом. Кто-то швырнул в них камнем, и так как камней вокруг было множество, то еще несколько человек пустились бежать за ними следом, швыряя в них камнями, улюлюкая и всячески понося их.

В листовках, вызвавших такое озлобление, было написано:

«ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛИЗМ?

В настоящее время рабочие своими руками и усилиями разума непрерывно и в изобилии производят еду, одежду и множество полезных и прекрасных вещей.

Но работают они впустую − ибо они по большей части бедны и испытывают нужду. Они ведут тяжелую борьбу за существование. Их жены и дети страдают, а старики родители нищенствуют.

Социализм представляет собой план, как уничтожить нищету, как сделать так, чтобы каждый мог жить в достатке и с удобствами, иметь свободное время и возможность вести достойную жизнь.

Если вы хотите узнать больше об этом плане, приходите на Перекресток в Уиндли на холме во вторник в восемь часов вечера и

НАЙДИТЕ НАШ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ФУРГОН».

Велосипедисты удалились под градом камней, не понеся существенных потерь. Одному поранили руку, другой, обернувшись, получил камнем по лбу. Больше пострадавших не было.

Во вторник вечером, задолго до назначенного часа, на перекрестке дорог в Уиндли на холме собралась огромная толпа, ожидавшая прибытия фургона. Судя по всему, они приготовились оказать социалистам «теплый прием». В толпе был виден лишь один полицейский в форме, зато шныряло несколько, одетых в штатское.

Здесь были Красс, Дик Уонтли, Забулдыга, Сокинз, Билл Бейтс и еще кое-кто из постоянных посетителей «Клуба крикетистов», торговцы, в том числе Голубчик, Крошки, бакалейщик, несколько дам и джентльменов из состоятельных кругов, в основном же толпа состояла из рабочих, механиков, подручных.

Так как было совершенно очевидно, что толпа собирается устроить побоище − у многих карманы были набиты камнями, в руках палки, − то несколько человек, сочувствующих социалистам, решили встретить фургон и предупредить главарей; с этой целью они выбрались из толпы, где на них уже бросали грозные взгляды, и пошли по дороге в том направлении, откуда должен был прибыть фургон. Но не успели они далеко отойти, как толпа, догадавшись об их намерениях, тронулась вслед за ними, а пока эти доброжелатели раздумывали, что им предпринять, фургон социалистов, сопровождаемый пятью или шестью велосипедистами, показался из-за угла у подножья холма.

Едва толпа увидела фургон, она издала ликующий вопль, вернее, рев и бросилась навстречу фургону, который уже через несколько минут был окружен беснующейся толпой. Фургон везли две лошади, в задней его части была дверца и маленький помост, над которым белыми буквами по красному фону было написано: «Социализм − единственная надежда рабочих».

Возница осадил лошадей, а человек на помосте попытался обратиться к толпе с речью, но голос его потонул среди рева, мяуканья, гиканья, непристойной брани. Так продолжалось около часа, толпа что было сил нажимала на фургон, стараясь перевернуть его, перепуганные лошади заволновались и перестали слушаться возницу. Тогда возница попробовал въехать на холм. Это еще больше разъярило окружавшую фургон орду дикарей. Они хватались за колеса и поворачивали их в обратную сторону с воплями: «Пусть катятся туда, откуда приехали!» Несколько человек схватили лошадей под уздцы и, сопровождаемые одобрительным ревом остальных, завернули их.

Человек на помосте все еще пытался что-то сказать, но безуспешно. Несколько человек, приехавших с фургоном, и маленькая группа местных социалистов, протолкавшихся сквозь толпу и окруживших помост, только усиливали шум своими криками, предлагая толпе «дать оратору высказаться». Эта небольшая группа телохранителей сомкнулась вокруг фургона, когда он начал свой медленный путь обратно, но их было слишком мало, и они не смогли защитить фургон от толпы, явно не удовлетворенной той скоростью, с которой двигался фургон. Слышались крики: «Поможем ему!», «А ну, поднажали!» Несколько озверевших дикарей пытались привести это в исполнение.

Защитникам фургона мешали их велосипеды, но они сопротивлялись как могли и сдерживали толпу до тех пор, пока фургон не оказался у подножья холма. Тут из толпы кто-то бросил первый камень. По странной случайности камень попал в велосипедиста с перевязанной головой − это был тот самый человек, которого ранили в воскресенье. За первым камнем полетели другие, и второй жертвой пал человек на помосте. Камень ударил его по губам, а когда он вытащил носовой платок, пытаясь остановить кровь, другой камень попал ему в висок, и он рухнул лицом вниз на помост, словно его подстрелили. Фургон поехал быстрее, и град камней застучал по его крыше и стенкам, засвистел вслед удалявшимся велосипедистам, а толпа преследовала фургон, оглашая окрестности криками, грязной руганью и волчьим воем.

− Мы еще покажем этим вонючим социалистам! − кричал Красс с пеной у рта.

− Мы научим их, как смуту сеять, − визжал Дик Уонтли, швыряя в одного из велосипедистов кусочек гранита, который он выковырял из мощеной дороги.

Они бежали за фургоном до тех пор, пока фургон не оказался вне досягаемости, потом вспомнили о местных социалистах, но тех уж не было, они благоразумно удалились, как только уехал фургон. Одержав столь славную победу, защитники Системы вернулись на вершину холма, где джентльмен во фраке и цилиндре взобрался на бугорок и произнес речь. Он ничего не говорил о Комитете помощи бедствующим, о кухне, где выдают суп беднякам, и, уж конечно, ни слова о детях, которые идут в школу голодные в убогой одежде, не упомянул он и о том, что нужно сделать предстоящей зимой, когда почти все из собравшихся окажутся без работы. По-видимому, эти вопросы не интересовали ни его, ни слушателей. Зато он очень много говорил о «славе империи», о национальном флаге, о королевской семье. Все, что он говорил, толпа встречала восторженными аплодисментами и в заключение его речи с огромным энтузиазмом спела национальный гимн, после чего все разошлись, поздравляя друг друга с тем, что так лихо показали, как относятся у них в Магсборо к социализму. Общее мнение было таково, что никто из них больше уж никогда не услышит о социалистическом фургоне.

Но тут они ошиблись. Вечером, на следующее воскресенье, толпа социалистов неожиданно вновь объявилась на Перекрестке. Часть из них приехала поездом, другие пришли пешком, кое-кто на велосипедах.

Собралась толпа, социалисты устроили митинг и успели произнести две речи, прежде чем толпа оправилась от изумления перед отвагой этих смельчаков, у которых, видимо, не хватило ума понять, что они потерпели окончательное поражение и были уничтожены еще в прошлый вторник. А когда на бугорок поднялся велосипедист с перевязанной головой, кое-кто из толпы присоединился к аплодисментам, которыми встретили его социалисты.

В своей речи он сообщил, что человек, который приезжал с фургоном и был избит камнями, когда пытался говорить с помоста, находится в настоящее время в больнице. Были опасения, что он не выживет, но теперь он уже вне опасности, и как только он выздоровеет совсем, нет сомнений, что он вновь сюда приедет.

Красс крикнул, что, если этот фургонщик вернется, они доделают то, что начали во вторник. На этот раз он так легко не отвертится. Но, выкрикивая эти слова, Красс − не обладавший способностью заглядывать в будущее − не ведал того, о чем узнает в свое время читатель: что тот человек вернется в Магсборо при совсем иных обстоятельствах.

Речи кончились, и тут один из приезжих, взявший на себя роль председателя, предложил собравшимся задавать вопросы, но, так как желающих не нашлось, он пригласил любого, кто не согласен с тем, что здесь говорилось, подняться на бугорок и изложить свои возражения, чтобы собравшиеся имели возможность сами рассудить, какая сторона права. Но это предложение осталось без ответа. Тогда председатель сообщил, что они приедут сюда в то же время в следующее воскресенье и один из их товарищей выступит на тему: «Безработица и нищета, причины и способы борьбы с ними». После этого приезжие спели песню под названием «Вставай, Англия», первый куплет которой звучал так:

Англия, встань! Долгая ночь позади.

Брезжит заря, погляди: восток уже ал.

Мрачного сна тоску и боль отряси.

Встань, о Англия! Ибо твой день настал.

Во время митинга среди толпы ходили несколько приезжих, раздавали листовки, от которых многие грубо отказывались, и продавали брошюры по пенни за штуку. Им удалось продать около трех дюжин таких брошюр.

Перед тем как объявить митинг закрытым, председатель сообщил, что оратор, который приедет на следующей неделе, живет в Лондоне, он не миллионер, а рабочий, такой же, как все здесь присутствующие. За выступление ему не нужно платить, ему оплатят только дорогу. В следующее воскресенье после митинга будут собраны деньги, и все, собранное сверх стоимости его дороги, будет потрачено на приобретение листовок, таких же, какие они раздают сейчас.

Митинг закончился, и социалисты могли мирно удалиться. Однако некоторые из них, после того как уехала основная группа, задержались в толпе, и еще долгое время не расходились небольшие группы оживленно споривших людей.

Когда социалисты приехали на следующее воскресенье, они обнаружили на Перекрестке разъяренную толпу, которая не давала им говорить, так что провести митинг им не удалось. Они вновь приехали на следующее воскресенье, и на сей раз с ними был оратор с необычайно мощным голосом. Этому оратору удалось произнести речь, но его слышали только те, кто стоял поблизости, а так как все это были социалисты, речь не воздействовала на тех, кому она предназначалась.

Социалисты приехали и на следующее воскресенье. В течение лета они появлялись здесь почти каждое воскресенье. Иногда митинг проходил в сравнительно мирной обстановке, в других случаях поднимался скандал. Нескольких человек они все же обратили в свою веру, и многие сочувствовали им, но создать здесь свое отделение они не смогли, потому что те, кто убедился в их правоте, не решались заявить об этом публично, опасаясь потерять работу или клиентов.