Филантропы в рваных штанах

Глава 6

Я НЕ ВИНОВЕН В ПРЕСТУПЛЕНИИ

Оуэн с женой и сыном занимал верхний этаж коттеджа, который прежде целиком сдавали одному семейству, но позже разделили на несколько квартир. Он был расположен на Лорд-стрит, почти в центре города.

В былые времена это был аристократический квартал, но теперь большинство прежних обитателей переехали в западный пригород. Тем не менее Лорд-стрит все еще считалась в высшей степени респектабельным районом, где жили преимущественно незаурядные люди: продавцы больших магазинов, парикмахеры, владельцы пансионов, торговец углем и даже два строительных подрядчика, ушедших на покой.

В доме, где жил Оуэн, было еще четыре квартиры. Квартиру №1 в нижнем этаже занимал клерк из конторы по продаже недвижимости, квартиру № 2, окна которой находились на уровне земли, − семья мистера Трафе, работавшего у Светера администратором. Это был джентльмен с землисто-серым лицом, он носил цилиндр и любил прихвастнуть своим французским происхождением. В квартире № 3 жил страховой агент, а в четвертой обитал коммивояжер фирмы, торгующей в рассрочку.

Лорд-стрит, как и большинство близлежащих улиц, − самый красноречивый ответ тем теоретикам, что любят рассуждать о равенстве. Ее жители инстинктивно разбились на группы: занимающие самое высокое положение составили изолированный круг, куда не пускали тех, кто стоял ниже, сами же тянулись еще выше. Остальные разбивались на обособленные группировки таким же образом, и так все шло и далее по нисходящей. Те, кого не допускали в более высокие сферы, в свою очередь, отказывались от общения с теми, кто стоял ниже их.

Самым изысканным считался кружок, куда входили семьи торговца углем, двух бывших подрядчиков и мистера Трафе. Превосходство этого последнего над окружающими, помимо французского происхождения, подтверждал еще и тот факт, что он не только носил цилиндр, но ежедневно надевал фрак и бледно-лиловые брюки.

Торговец углем и подрядчики тоже носили бледно-лиловые брюки и фраки, но лишь по воскресеньям и по праздникам. Клерк из конторы по продаже недвижимости и страховой агент, хотя и не имели доступа в это высшее общество, тем не менее принадлежали к другому кругу избранных, куда были закрыты двери для лиц, занимающих более скромное общественное положение, таких как парикмахеры и продавцы.

Коммивояжер был единственной персоной, которую встречали одинаково сердечно во всех кружках. Но, невзирая на различия в общественном положении, все сходились в одном: их одинаково оскорбляло, что Оуэн осмелился поселиться в столь респектабельном доме.

Этот простолюдин, этот заурядный рабочий в стоптанных башмаках и забрызганной краской одежде, и в праздники и в будни имевший совершенно затрапезный вид, был позором для всей улицы; да и жена его ненамного лучше, хотя одета всегда опрятно. Ведь доподлинно известно, что миссис Оуэн носит одну и ту же соломенную шляпу с тех пор, как здесь поселилась. Сын этой четы еще куда ни шло, соседи вынуждены были признать, что мальчик всегда хорошо одет. Это вызывало некоторое недоумение, пока не выяснилось наконец, что всю одежду ребенку шьют дома. После этого недоумение уступило место восхищению мастерством миссис Оуэн, восхищению, смешанному с презрением к бедности, порождавшей эти мастерские упражнения.

Негодование соседей возросло, когда стало известно, что Оуэн и его жена атеисты; тут все в один голос заявили: как не стыдно хозяину дома сдавать квартиру таким людям.

Хотя сердца этих примерных христиан полнились отнюдь не милосердием, они не были в состоянии причинить Оуэнам ощутимый вред. Хозяин дома не очень-то считался с их мнением. Кроме денег, его ничто не интересовало: хотя и он являлся ревностным христианином, он без колебаний сдал бы комнату на верхнем этаже самому сатане, при условии, что тот будет исправно платить.

Богобоязненные христиане имели возможность причинять неприятности только ребенку. Вначале, когда он выходил поиграть на улицу, соседские дети, помня материнские наставления, отказывались с ним водиться и дразнили мальчика, называя его нищим. Случалось, он прибегал домой весь в слезах и жаловался матери, что с ним не хотят играть.

Первое время мамаши более обеспеченных детей то и дело выходили из дома к своим чадам − вот оно, высокомерие и превосходство знатных, − и заставляли их прекратить игры с Фрэнки и другими бедно одетыми детьми. Эти дамы были всегда разряжены как напоказ и сплошь увешаны побрякушками. Почти все они строили из себя благородных леди, и, если бы у них хватило сообразительности никогда не раскрывать рта, окружающие, может быть, и сочли бы их таковыми.

Но со временем вмешательство мамаш становилось все реже и реже, ибо они обнаружили, что оградить своих чад от детей бедняков очень трудно: оставшись одни, дети тут же забывали о всех различиях. И поэтому на улице часто можно было видеть абсолютно неподобающее зрелище: десятилетний отпрыск изысканного Трафе тащит экипаж − ящик из-под сахара с двумя старыми колесами от детской коляски. А в экипаже восседает плебей Фрэнки Оуэн, вооруженный кнутом, и парикмахерская дочка в каких-то отрепьях, а девятилетний наследник торговца углем подталкивает эту тележку сзади...

Жена Оуэна и сын дожидались его в столовой.

Комната была площадью в двенадцать футов, с низким и неровным потолком, на котором проступали перекрытия. Потолок и стены Оуэн расписал цветным орнаментом.

В комнате стояло несколько стульев и продолговатый стол под чистой белой скатертью, накрытый к чаю. Угол за камином − примитивным очагом, не прикрытым решеткой, − весь занят книжными полками. Большую часть книг Оуэн приобрел у букинистов.

Были и новые книги, преимущественно дешевые издания в бумажных обложках.

На спинке стула у камина жена повесила старый костюм Оуэна и кое-что из белья, не без оснований полагая, что муж порядком вымокнет, пока доберется до дома...

Женщина сидела, откинувшись на спинку кушетки, стоявшей по другую сторону камина. Она была очень худа, и ее бледное лицо носило следы физических и душевных страданий. Она шила, что в такой позе делать было нелегко. Хотя ей было всего двадцать восемь лет, выглядела она старше.

Перед камином на коврике играл мальчик, очень похожий на мать. Он был тоже очень хрупкого сложения, миловидный, с тонкими чертами. Светлые падающие на плечи кудри довершали сходство. Конечно, Фрэнки не в пример матери и в голову не приходило гордиться своими кудрями, он постоянно просил ее отрезать их.

Мальчик встал, с озабоченным видом подошел к окну и внимательно посмотрел на улицу − вот уже час он то и дело выглядывал в окно.

− Куда же он запропастился? − спросил Фрэнки, возвращаясь к камину.

− Ума не приложу, − ответила мать. − Наверное, сверхурочная работа.

− Знаешь, мама, я в последнее время все думаю, − помолчав, сказал мальчик. − Папа делает большую ошибку: ему не надо ходить на работу. По-моему, если бы он не ходил на работу, мы не были бы такими бедными.

− Почти все, кто работает, более или менее бедны, мой милый. Но если бы наш папа не работал, мы были бы еще беднее, чем сейчас. Нам бы нечего было есть.

− Но папа говорит, что у тех, кто ничего не делает, есть все что угодно.

− Это правда. Большинство людей, которые ничего не делают, имеют всего вдоволь. Но как ты думаешь, откуда они это берут?

− Не знаю, − ответил Фрэнки, в недоумении покачав головой.

− Ведь если папа не захочет идти на работу, или останется без работы, или заболеет и не сможет ничего делать, у нас не будет денег, мы ничего купить не сможем. Как же мы тогда будем жить?

− Я не знаю, − повторил Фрэнки, задумчиво оглядывая комнату. − Стулья наши никто не купит, кровать продать нельзя, твой диван тоже, ты, правда, можешь отнести в ломбард мой бархатный костюмчик.

− Ну, даже если бы кто-нибудь и купил наши вещи, денег, которые мы за них получим, хватит ненадолго. А что мы будем делать потом?

− Наверно, жить без денег, как в тот раз, когда папа уехал в Лондон. Но как же достают деньги те люди, которые никогда не работают? − спросил Фрэнки.

− А по-разному, есть множество способов. Помнишь, когда папа уехал в Лондон, нам нечего было есть и мне пришлось продать кресло?

Фрэнки кивнул.

− Да, − сказал он, − помню. Ты написала записку, я отнес ее в лавку. Потом сюда пришел старик Дидлум и заплатил за кресло. А потом старик Дидлум прислал свой фургон и кресло увезли.

− А ты помнишь, сколько нам за него заплатили?

− Пять шиллингов, − без запинки ответил Фрэнки. Ему были хорошо известны подробности этой сделки, потому что он часто слышал, как родители ее обсуждали.

− А какая цена стояла на кресле, когда через некоторое время мы увидели его в витрине?

− Пятнадцать шиллингов.

− Вот это и есть один из способов получать деньги не работая.

Несколько минут Фрэнки молча перебирал игрушки. Наконец он сказал:

− А другие способы?

− Люди, у которых уже есть деньги, делают так. Они находят людей без денег и говорят: «Идите поработайте на нас». Потом люди с деньгами платят рабочим ровно столько, сколько нужно, чтобы те не умерли с голоду. Когда рабочие закончат свое дело, их отпускают, а так как у них по-прежнему нет денег, они вскоре начинают голодать. Тем временем люди с деньгами забирают все, что сделали рабочие, и продают, выручая намного больше тех денег, что заплатили рабочим. Это еще один способ добывать деньги, не занимаясь полезным трудом.

− Неужели нельзя стать богатым как-нибудь иначе?

− Человек не может разбогатеть, не обманывая других людей.

− А как же тогда наш учитель? Он ведь ничего не делает.

− А тебе не кажется, что это нужная, полезная и очень трудная работа − ежедневно вас учить? Не хотела бы я быть на его месте.

− Да, наверно, от его работы в самом деле есть польза, − задумчиво сказал Фрэнки, − и она, конечно, трудная. Я заметил, что иногда у него очень озабоченный вид, а иногда он страшно сердится, если ребята не слушают на уроках.

Малыш снова подошел к окну, приподнял жалюзи и выглянул на пустынную, омытую дождем улицу.

− А как же наш священник? − спросил мальчик, отойдя от окна.

Хотя Фрэнки не ходил ни в церковь, ни в воскресную школу, дневная школа, где он учился, относилась к церковному приходу, и священник время от времени к ним заглядывал.

− Ну, он один из тех, кто действительно живет, не принося никакой пользы, и среди бездельников − священник хуже всех.

Фрэнки взглянул на мать с недоумением − не потому, что он был высокого мнения о священниках. Внимательно прислушиваясь к разговорам родителей, он, естественно, усвоил, насколько это было доступно его детскому пониманию, их взгляды. Недоумевал же он потому, что в школе их учили глубоко почитать священника.

− Почему, мам? − спросил он.

− А вот поэтому, сынок. Ты же знаешь, все красивые вещи, которые есть у бездельников, созданы руками тех, кто работает, верно?

− Да.

− И знаешь, что те, кто работает, вынуждены питаться самой скверной пищей, носить самую скверную одежду и жить в самых скверных квартирах.

− Да, − подтвердил Фрэнки.

− А иногда им вообще нечего есть, и нечего на себя надеть, и даже жить негде.

− Да, − повторил ребенок.

− Ну так вот, священник уверяет бездельников, что им и не надо работать. На то воля божья, чтобы они себе присваивали все, что создано работающими; из того, что он говорит им, получается, будто бог сотворил бедняков для пользы богачей. А потом он идет к рабочим и говорит им, что бог повелел им трудиться в поте лица своего и отдавать плоды своих трудов тем, кто ничего не делает. Он говорит, что рабочие должны быть благодарны господу богу и бездельникам за то, что им дают скудную пищу, лохмотья и стоптанные башмаки. Они не смеют роптать, что им так плохо живется на этом свете. Им, мол, надо подождать, пока они умрут, и тогда господь вознаградит их: впустит в то место, которое именуется раем.

Фрэнки засмеялся.

− А что будет с бездельниками? − спросил он.

− Священник говорит, что если они уверуют во все, что он им внушает, и дадут ему часть денег, которые они получают, господь бог и их вознесет на небо.

− А разве это справедливо, мам? − с возмущением спросил Фрэнки.

− Несправедливо. Но ты ведь знаешь: все, что он говорит, − неправда и не может быть правдой.

− Почему, мам?

− О, причин достаточно. Прежде всего, священник сам ничему этому не верит, он только притворяется. Например, он делает вид, будто верит Библии. Но если почитать Библию, то узнаешь совсем другое: Иисус сказал, что бог − наш отец, а мы его дети, что все люди на земле − братья. Но священник объясняет, что, хотя бог и говорит «братья», он на самом деле должен был сказать «господа и слуги». И дальше: Иисус сказал, что его последователи не должны думать о завтрашнем дне, копить деньги, они должны бескорыстно помогать нуждающимся. Иисус говорил своим последователям, что они не должны думать о собственных нуждах, что бог даст им все необходимое, если только они будут выполнять его заветы. Но священник заявляет, что и это ерунда. А еще Иисус говорил, что если кто-нибудь причинит зло его последователям, те не должны отвечать на это зло. Надо прощать причиняющих зло и молить бога, чтобы и он простил их. Но священник говорит, что это тоже ерунда. Он говорит, что мир не сможет существовать, если все мы будем поступать, как учил Иисус. Священник говорит, что тех, кто нас оскорбил, надо сажать в тюрьму, а если они чужестранцы − брать в руки оружие и убивать, сжигать их жилища. Как видишь, священник не верует на самом деле и не делает того, чему учил Иисус, он только притворяется.

− Но зачем он притворяется и говорит такие вещи, мам?

− А затем, что сам он хочет жить, ничего не делая, мой милый.

− И люди не знают, что он только притворяется?

− Некоторые знают. Большинству бездельников известно, что в словах священника нет правды, но они тоже притворяются, что ему верят, и дают ему деньги, потому что им выгодно, когда он убеждает рабочих, что они должны трудиться, не роптать и не раздумывать о своей жизни.

− Ну, а рабочие? Они этому верят?

− Почти все верят, потому что, когда они были еще маленькими, вот такими, как ты, их матери учили их беспрекословно верить каждому слову священника. Они говорили, что господь создал их для блага бездельников. И в школе их учили тому же, а теперь, когда они выросли, они и в самом деле поверили всему этому, и ходят на работу, и отдают тем, кто не работает, почти все, а себе и своим детям оставляют жалкие крохи. Потому-то дети рабочих так плохо одеты и часто голодают. А у бездельников и их детей одежды больше, чем им нужно, и еды у них больше, чем им бывает нужно. У некоторых так много одежды, что они просто не в состоянии ее сносить, и так много еды, что они не могут ее съесть. Все это просто зря пропадает.

− Когда я вырасту, − сказал Фрэнки, раскрасневшись, − я буду рабочим. И когда мы сделаем своими руками много всяких вещей, я встану и скажу всем, что надо делать. Если кто-нибудь из бездельников захочет отобрать наши вещи, я им так задам, что они не обрадуются.

Едва сдерживая возбуждение, мальчик начал собирать игрушки и с ожесточением швырять их в ящик.

− Я им так двину, будут знать, как тырить наши вещи, − воскликнул он, переходя от возбуждения на уличный жаргон. − Мы сперва спокойно подождем. А потом, когда придут бездельники и начнут отбирать наши вещи, мы подойдем к ним и скажем: «Эй, что вы тут делаете? А ну-ка положите все на место, ясно?» А если они сразу не положат все на место, они об этом здорово пожалеют.

Собрав игрушки, Фрэнки поднял ящик и с грохотом поставил его в угол.

− Вот обрадуются рабочие, когда я им расскажу, что надо делать, правда, мам?

− Не знаю, милый. Понимаешь, уже многие пытались все объяснить им, но они и слушать не хотят. Они не видят ничего особенного в том, что должны всю жизнь работать, как каторжные, и что все, сделанное их руками, забирают те, кто сам ничего не делает. Рабочие считают, что их дети хуже, чем дети богачей, и приучают своих детей к мысли, что когда они подрастут, им предстоит всю жизнь безропотно заниматься тяжким трудом, получая за это скверную пищу, одежду и жилье.

− Как им только не стыдно, этим рабочим, что они такие, правда, мам?

− Что ж, наверно, им должно быть стыдно, но не забывай, что их так научили. Вначале им об этом твердили их родители, потом школьные учителя, а потом, когда они стали ходить в церковь, священник и учитель воскресной школы. Так что не нужно удивляться, что теперь они верят, будто господь бог и в самом деле сотворил их и детей их для того, чтобы они работали на бездельников.

− Но разве они сами ничего не понимают? Разве же это справедливо, когда люди, которые ничего не делают, забирают себе все самое лучшее, а те, кто делают все, ничего не имеют. Это даже я понимаю, а ведь мне только шесть с половиной лет.

− Ты совсем другое дело, сынок. Мы с папой часто разговариваем с тобой о таких вещах, и ты привык над ними задумываться.

− Да, я знаю, − ответил Фрэнки. − Но даже если бы вы меня не учили, я бы сам все понял, не такой уж я глупый.

− Ты не был бы таким смышленым, если бы мы воспитывали тебя так, как воспитываются большинство рабочих. Их учили, что размышлять над чем-нибудь − плохо, иметь собственное мнение − тоже. А сейчас их детей учат точно так. Помнишь, ты на днях вернулся из школы и рассказал мне, что было на уроке закона божьего?

− О Фоме неверном?

− Да. Как вам сказала учительница, кто был Фома неверный?

− Она сказала, что он был плохой. И еще сказала, что я еще хуже, потому что задаю слишком много глупых вопросов. Она вечно злится, когда я что-нибудь спрашиваю.

− Ну, а почему она назвала Фому неверного плохим?

− Потому что он сомневался в том, что ему говорили.

− Правильно. Ну, а когда ты рассказал об этом папе, что он сказал?

− Папа сказал, что Фома неверный − единственный благоразумный человек из всех апостолов. Конечно, если он вообще существовал, − добавил Фрэнки, немного подумав.

− Но разве папа говорил тебе, что такого человека не было на свете?

− Нет, он сказал лишь, что сам он не верит в то, что этот человек жил на свете. А потом папа сказал, что я должен внимательно слушать все рассказы учительницы о таких вещах, а потом их обдумывать. Надо подождать, пока я стану взрослым и сумею сам во всем разобраться.

− Ну хорошо, тебя так учат. А родители других детей толкуют им, что не надо ни о чем думать, а просто верить каждому слову учительницы. Так что нет ничего удивительного, что эти дети ни о чем не могут думать сами, когда становятся взрослыми, правда?

− Тогда, может быть, мне рассказать им, что нужно делать с бездельниками, как ты считаешь? − удрученно спросил Фрэнки.

− Ш-ш! − сказала мать, подняв палец и прислушиваясь.

− Папа! − крикнул Фрэнки и бросился к двери. Он пробежал по коридору и открыл входную дверь, прежде чем Оуэн поднялся на последнюю площадку.

− Почему ты всегда так быстро поднимаешься? − с упреком спросила жена, когда Оуэн, задыхаясь, вошел в комнату и, отдуваясь, опустился на ближайший стул.

− За-бы-ваешься как-то, − сказал он, слегка отдышавшись. Оуэн откинулся на спинку стула. Вид у него был жалкий. Изможденное, мертвенно-бледное лицо, насквозь промокшая одежда, с которой струйками стекала вода.

Заметив, с какой тревогой мать смотрит на отца, Фрэнки испугался.

− Вот всегда ты так, − захныкал мальчик. − Сколько раз тебе мама повторяет одно и то же? Ты почему не слушаешься?

− Все в порядке, старина, − сказал Оуэн, привлекая к себе ребенка и целуя его кудрявую головку. − Лучше угадай-ка, что я тебе принес. Тсс, оно вот здесь, под пиджаком.

В тишине отчетливо послышалось мурлыканье.

− Котенок! − крикнул мальчик, вытаскивая его из-под отцовского пиджака. − Весь черненький. Наверняка наполовину персидский. Как раз такого я и хотел.

Пока Фрэнки играл с котенком, получившим еще одно блюдце молока с хлебом, Оуэн пошел в спальню переодеться в сухое. Потом он развесил мокрую одежду у огня, там же поставил ботинки и, когда все сели пить чай, объяснил, почему задержался.

− Боюсь, нелегко ему будет снова найти работу, − сказал он о Линдене. − Его даже летом никто не возьмет. Стар стал, слишком стар.

− Плохо теперь придется его внукам, − заметила жена.

− Да, дети пострадают больше всех. Жаль, конечно, Линдена и его жену, но в конце концов они ведь сами виноваты в своих бедах. Всю жизнь работали как волы, а жили в нищете. Трудились на своем веку неустанно, но так и не получили справедливой доли того, что создали. И тем не менее они всю жизнь поддерживают и защищают систему, благодаря которой их грабили; мало того: отвергают и высмеивают любую попытку изменить эту систему. Нельзя жалеть таких людей, они сами виноваты в своих несчастьях.

Уже после чая, бросив взгляд на жену, которая убирала со стола, Оуэн обратил внимание, что вид у нее совсем больной.

− Ты очень скверно выглядишь, Нора, − сказал он, подойдя к жене и обняв ее.

− Да, мне что-то нездоровится, − ответила она устало, склонив голову ему на плечо. − Я какая-то разбитая сегодня и почти весь день лежала. Даже не знаю, как бы я приготовила чай, если бы не Фрэнки.

− Это я накрыл на стол, да, мама? − с гордостью сказал мальчик, − и в комнате убрал.

− Да, милый, ты мне очень помог, − ответила она.

Фрэнки подошел к ней и поцеловал ее руку.

− Тебе нужно сейчас же лечь, − сказал Оуэн. − Я сам уложу спать Фрэнки и сделаю все, что нужно.

− Как же так, мне еще много надо сделать. Нужно просушить твою одежду, приготовить тебе еду на утро, чтобы ты не ушел голодным, и положить в корзинку твой обед.

− Я все сделаю сам.

− Не хочется мне, чтобы ты этим занимался, − сказала Нора. − Ты и без того устал, хотя сейчас я и вправду просто с ног валюсь.

− Ну, а я отлично себя чувствую, − заявил Оуэн, который едва не падал от усталости. − Пойду опущу жалюзи и зажгу другую лампу. Скажи Фрэнки спокойной ночи и отправляйся спать.

− Я скажу «спокойной ночи» позже, мама, − заметил мальчик. − Папа приведет меня к тебе, когда я буду ложиться спать.

Когда немного погодя Оуэн помогал раздеться сыну, тот с восторгом смотрел на котенка. Котенок сидел на коврике перед камином и следил за каждым движением мальчика.

− Папа, как мы его назовем?

− Как хочешь, − рассеянно ответил Оуэн.

− Я знаю одну собаку на нашей улице, − сказал Фрэнки, − ее зовут Майор. Как ты думаешь, подойдет? Или лучше назовем его Сержантом?

Котенок, уловив, что речь идет о нем, громко замурлыкал и зажмурился, всем своим видом показывая, что ему совершенно безразлично, в какой чин он будет произведен. Главное, чтобы продовольственное снабжение было на высоте.

− Даже не знаю, как быть, − продолжал Фрэнки задумчиво, − для собак это хорошие имена, а для котенка, наверно, неподходящие, да, папа?

− Да, наверно, − отозвался Оуэн.

− Почти всех котят зовут или Китти, или Том, но мне хочется дать ему необыкновенное имя.

− Тогда назови его именем какого-нибудь своего знакомого.

− Верно, верно, я его назову именем одной девочки из нашей школы. У нее замечательное имя − Мод! Правда, хорошо, папа?

− Да, − кивнул Оуэн.

− Послушай, папа, − сказал Фрэнки, внезапно осознав весь ужас происходящего: ведь его сейчас уложат в постель. − Ты забыл про сказку. А еще ты обещал поиграть со мной сегодня вечером в поезд.

− Я-то не забыл, я думал, ты не вспомнишь. Я очень устал, сынок, и к тому же уже поздно. Ты обычно спишь в это время. Возьми к себе в постель котенка, а завтра я расскажу тебе сразу две сказки, и мы с тобой поиграем. Завтра суббота, у меня будет много свободного времени.

− Ну ладно, − смирился со своей участью мальчик, − я построю к твоему приходу железнодорожную станцию: нарисую мелом на полу рельсы и расставлю семафоры, так что не придется зря терять время. И еще я поставлю два стула в одном углу комнаты и в другом, а между ними протяну веревки, как телеграфные провода. Хорошо я придумал, да, папа?

− Да, конечно.

− Я тебя выйду встречать, как всегда по субботам. Потом мне надо разменять свой пенс и купить молока для котенка.

Уложив ребенка, Оуэн сел к столу и задумался. Ярко пылал огонь в камине, но в комнате, расположенной под самой крышей, было холодно. Ветер выл с такой силой, что дом трясся и, казалось, мог каждую минуту рухнуть. Зеленый стеклянный резервуар настольной лампы был наполовину заполнен керосином. Оуэн как зачарованный смотрел на лампу. Каждый раз, когда порыв ветра ударял в стену, лампа вздрагивала, и на ее стеклянные стенки набегали крошечные волны. Уставившись на лампу, он размышлял о будущем.

Несколько лет назад будущее представлялось ему вереницей чудесных и волнующих событий, но этой ночью в его мыслях не было места иллюзиям.

Все будет повторяться из года в год. Он по-прежнему будет работать, и они, все трое, будут лишены самого необходимого.

О самом себе он много не думал, потому что знал, что в лучшем случае − или в худшем − протянет лишь несколько лет. Даже имея хорошее питание, одежду, даже если он будет оберегать свое здоровье, он проживет недолго. А когда придет его время, что станет с ними?

Если бы мальчик был более крепким, если бы у него был не такой мягкий характер и побольше честолюбия, пожалуй что, он выбился бы в люди. В современном обществе, чтобы добиться успеха, нужно расталкивать локтями других, нажимать на них, использовать в своих интересах, если не хочешь, чтобы использовали тебя.

В жизни преуспевают жестокие, эгоистичные и бесчувственные, те, кто пользуется чужим горем, торгует прибыльнее других, те, кто всеми правдами и неправдами избавляется от соперников, словом, те, кто превыше всего ставит собственные интересы и абсолютно не считается с другими.

Таков идеал преуспевающего человека. Оуэн понимал, что характер Фрэнки далек от этого идеала.

А Нора, что будет с ней?

Оуэн встал и начал ходить по комнате. Его охватил страх. Он подошел к камину, чтобы перевернуть одежду, которая сушилась у огня, и обнаружил, что его башмаки поставлены к огню слишком близко и подошва на одном из них начала отставать. Он как сумел починил башмак, потом перевернул одежду влажной стороной к огню. Взяв в руки пиджак и обнаружив в кармане газету, он хмыкнул от удовольствия. Вот что рассеет его тяжелые мысли: пусть газета ничему не научит его и не успокоит, но по крайней мере в ней может отыскаться интересная или забавная статейка какого-нибудь самодовольного государственного мужа, который с комичной важностью стоит у руля Великой системы, ему подобными провозглашенной лучшей из всех возможных систем. Но сегодня Оуэну не суждено было прочесть ничего в таком роде. Как только он открыл газету, его внимание привлек броский заголовок на одном из самых видных мест:

«СТРАШНАЯ СЕМЕЙНАЯ ТРАГЕДИЯ.

Убита жена и двое детей.

Убийца покончил с собой».

Это преступление ничем не отличалось от других, происходивших в кварталах бедноты. Человек долго не мог найти работу, его семья перебивалась кое-как, закладывая и продавая одежду, мебель и другие вещи. В конце концов не осталось совсем ничего, и однажды утром соседи заметили, что в доме стоит странная тишина, опущены жалюзи, никто не входит и не выходит. Они заподозрили что-то неладное. Когда полиция взломала двери, в верхней комнате были обнаружены на залитом кровью матрасе лежащие рядом трупы женщины и двух детей. У всех было перерезано горло.

Кроватей в доме не было, другой мебели − тоже, лишь на полу − соломенный матрас, рваная одежда и одеяла, которые служили им постелью.

Тело мужчины нашли на кухне. Он лежал ничком, раскинув руки в луже крови, с перерезанным горлом. В правом кулаке была зажата бритва, которой, очевидно, он и зарезал всех.

В доме совершенно не было еды, а в кухне на гвозде висела окровавленная бумажка, на которой было написано карандашом:

«Я не виновен в этом преступлении. Виновно общество».

Далее в газете говорилось, что этот человек совершил преступление в припадке безумия, вызванного бесконечными страданиями, которые он перенес.

− Безумие! − пробормотал Оуэн. − Безумие! Он был бы сумасшедшим, если бы оставил их в живых.

Гораздо умнее, добрее и человечнее заставить всех их уснуть вечным сном и перестать быть безучастным свидетелем их мучений.

Однако Оуэну показалось странным, что человек этот решил действовать именно таким образом, в то время как существует множество более легких способов расстаться с жизнью. Он с недоумением подумал, почему большинство подобных преступлений совершаются варварскими, жестокими методами. Нет, он лично сделал бы все совсем не так. Надо взять древесного угля, заклеить бумажными полосками все щели на дверях и окнах, закрыть дымоход. Потом сложить уголь посреди комнаты на какой-нибудь подставке и зажечь его. Затем все трое лягут, уснут и не проснутся, это и будет конец всему. Без боли, без крови, без жутких зрелищ.

А еще существует яд. Раздобыть его, конечно, не так-то легко, но под каким-нибудь предлогом можно в разных аптеках покупать небольшие порции настойки опия и набрать достаточное количество. Тут он вспомнил: он где-то читал, что киноварь, краска, которой он пользуется на работе, тоже один из сильнейших ядов; есть и еще какое-то вещество, применяемое в фотографии, достать которое тоже несложно. Разумеется, яд надо выбрать с толком, такой, который не причинит больших мучений. Прежде чем начать его принимать, необходимо заранее выяснить, как он действует. Узнать это не так уж трудно. Оуэн вспомнил, что у него есть книга, где, вероятно, содержатся сведения по этому вопросу. Оуэн подошел к книжной полке и сразу увидел том «Энциклопедии практической медицины». Книга была довольно потрепанная и, видимо, несколько устаревшая, но все-таки из нее наверняка можно кое-что почерпнуть. Он просмотрел оглавление. Там были перечислены разные темы. Очень быстро он нашел то, что искал:

«Классификация ядов по химическим, физиологическим и патологическим свойствам.

Коррозионные яды.

Наркотические яды.

Яды замедленного действия.

Яды последовательного действия.

Яды, накапливаемые в организме».

Отыскав эту главу и прочитав ее, он удивился, как много существует на свете вполне доступных каждому ядовитых веществ, о которых можно сказать с уверенностью: они действуют быстро, наверняка и не причиняют боли. Их даже не нужно покупать: ядовитые растения можно собрать у обочины дороги или в поле.

Чем больше он об этом думал, тем более странным представлялось ему, что столь грубый метод, как бритва, получил такое широкое распространение. Право, почти все другие методы и быстрее, и лучше, чем этот. Отравиться газом и даже повеситься лучше, хотя в их доме вряд ли можно повеситься: нет балок, перекладин, вообще ничего прочного, к чему можно было бы привязать веревку. Пожалуй, можно вбить в стенку большие гвозди или крюки. Кстати, на некоторых дверях есть крючки для одежды, вот они подошли бы. Тут ему пришло в голову, что это даже лучше, чем яд или угарный газ, а Фрэнки можно просто сказать, что он хочет показать ему новую игру.

Можно укрепить на одном из дверных крючков веревку, а все остальное будет сделано под видом игры. Мальчик и не подумает сопротивляться, и через несколько минут все будет кончено.

Он швырнул на пол книгу и зажал уши: ему показалось, что он слышит, как его ребенок в предсмертной агонии колотит руками и ногами о дверь.

Потом руки его вновь бессильно опустились, и тут ему послышался голос Фрэнки:

− Папа! Папа!

Оуэн поспешно открыл дверь.

− Ты звал меня, Фрэнки?

− Да, я уже давно тебя зову.

− Что ты хочешь?

− Хочу, чтоб ты пришел сюда. Я тебе что-то расскажу.

− Ну, что ты мне расскажешь, сынок? Я думал, ты уже давно спишь, − сказал Оуэн, входя в комнату.

− Я тебе вот что хочу сказать. Котенок заснул быстро, а я не могу. Ничего не получается, я уж пробовал считать, все равно ничего не выходит, вот я и подумал: пусть папа со мной посидит. Я немного подержу тебя за руку и тогда, может быть, засну.

Мальчик обвил ручонками шею Оуэна и сжал ее крепко-крепко.

− Ах, папа, я так тебя люблю! − сказал он. − Я так тебя люблю, что могу задушить до смерти.

− Боюсь, так оно и случится, если ты будешь с такой силой меня обнимать.

Мальчик тихо засмеялся, отпуская свою жертву.

− Вот смешно бы было − задушить, чтобы показать, как я тебя люблю. Правда, смешно, пап?

− Да, пожалуй, смешно, − глухо отозвался Оуэн, подоткнув одеяло под спину ребенка. − Но не надо больше разговаривать, сынок. Бери меня за руку и постарайся заснуть.

− Хорошо, − сказал мальчик.

Фрэнки лежал спокойно; сжимая отцовскую руку, он целовал ее время от времени. Вскоре он уснул. Тогда Оуэн тихонько встал, снял с постели котенка, снова поправил одеяло, поцеловал мальчика в лоб и вышел.

Осмотревшись вокруг в поисках удобного для котенка места, он, заметив ящик с игрушками Фрэнки, высыпал игрушки в угол и устроил в ящике постель из тряпок. Потом поставил ящик боком на коврике перед камином и засунул туда котенка. Затем отодвинул на безопасное расстояние стулья, на которых сушилась его одежда, и пошел в спальню. Нора еще не спала.

− Тебе лучше, родная? − спросил он.

− Да. Как только я легла, мне сразу стало легче, но я беспокоюсь о твоей одежде. Что, если она до утра не просохнет? Ты не можешь выйти на работу после завтрака? Один только раз.

− Не могу. Если я опоздаю, Хантер наверняка меня уволит. Он сейчас с радостью ухватится за этот предлог, чтобы избавиться еще от одного рабочего, получающего плату по высшей ставке.

− Но если утром будет лить такой же дождь, ты насквозь промокнешь.

− Не беспокойся, дорогая, я могу надеть еще один пиджак.

− И заверни в бумагу запасные ботинки, тогда ты сможешь там переобуться.

− Верно, − согласился Оуэн. − А потом, − добавил он, − даже если я немного и промокну, у нас всегда горит огонь, ты же знаешь.

− Ну, я надеюсь, к утру дождь поутихнет, − сказала Нора. − Какая кошмарная ночь! Я все время боюсь, что дом разнесет от ветра.

Нора уснула, а Оуэн еще долго прислушивался к завыванию ветра и шуму дождя, тяжело барабанившего по крыше...